Аннотация: В постинфарктном состоянии человек обычно подводит черту над смыслом прожитой жизни. Однако часто получается, что сердце свое он ставил давно и где-то там, в афганских горах.
Печальный дальнобой,
или
Бессердечный роман
Часть l
1
На бытовом уровне исстари говорят о том, что инфаркт, или сердечный удар ― дело наживное, практическое, неизбежное. Организм живет беззаботной жизнью, физкультуру забросив и вредные привычки не забыв, об утренних пробежках не думает. А этот, наживной и внезапный, подкрадывается сапёзно ― тихой сапой, под сводом гиподинамии, неслышно подползает по туннелям артерий и вен, намекая предварительными звоночками в виде одиночных игольчатых покалываний то тут, то там. И путем нагромождения тяжестей на грудь, т. е. посажения грудной жабы, с которой долго не живут. И вдруг ― из тихони эта сапёга превращается в изверга, нападает внезапно, что твой тигр. Ам! И нет ливера под названием "сердце", которое много перечувствовало, многое пережило.
Собственно, любая жизнь напоминает гудение мотора и вследствие этого летящий по автобану болид с грузом забот позади лобового стекла. С самого первого дня рождения человек пускается в дальнобой по разным дорогам, грунтовым и фривеям (от англ. freeway "скоростная автострада"), чтобы познать свежий ветер в лицо, набить шишки, научиться фигурному вождению в лабиринтах человеческих отношений. В конце пути, если удалось мяконько приземлиться на больничную койку, как-то отчетливо припоминается и осознается каждый ухаб, каждая рытвина или препона, возникшая на дороге жизни, по которым протащили человека ретивые кони привередливые. И каждый толчок откладывался, сердце его запоминало зарубками в миокарде вплоть до печального финала, когда мотор сбился с ритма и стал покашливать, а то и вовсе заглох, но его зачем-то вновь запустили колдуны в белых халатах. Типа, кинули утопающему кусок пробкового спасательного круга с осыпающимся наполнителем. "Спасайся, товарищ! Чем могли, помогли, а дальше ты уж сам как-нибудь".
Уже смерть рядом стояла и косой помахивала, говорила:
― Здесь я, здесь, туточки, я за тобой пришла, я отведу тебя в некую даль, дам покой, но ты упираешься, как капризный ребенок, и не хочешь познать новое измерение. Мол, тебе и тут хорошо. Где же хорошо, когда вон как плохо! Эк, тебя скособочило. Место не находишь. Ну да ладно. На этот раз ладно, попозже зайду, а ты пока разберись со своими земными делами, долги отдай, обиды прости, покайся в содеянном и давай без проволóчек, не задерживайся. Разбери свой печальный нажитой багаж, здесь, у больничной койки, ведь с собой много не унесешь. Собственно, ничего не унесешь. В домовине будет место лишь для тебя одного, твоего тела, приодетого в выходной костюмчик и приобутого в одноразовые туфли. Лишнего брать не надо. Ведь там судилище, а не вещевой склад. К тому же шмотки в земле плесневеют, портятся. Не забудь главное прихватить ― душу свою, единственную в вечности и неповторимую грехами, а остальное оставь. И впрямь: к белым тапочкам тугой кошелек не полагается. Как только остановится барахлящий мотор - я тут, коса звенит, и звать меня не надо. Встали и пошли на суд.
Об этом сия повесть, мой читатель, это кольцевое повествование.
2
Присутствие чего-то постороннего в квартире Саша ощутил 24 января, в субботу, после пятничного возлияния, обычного после трудовой недели. Очевидно, водка после пива была совершенно излишней, так как наутро с неизбежным осознанием приблизившегося конца свет в окне сгустился, а в ушах усилилась звенящая пустота. Сразу вспомнилась песенная строка ― "меркнет свет и молкнут звуки". Вещи в квартире стали выглядеть бледными подобиями оригиналов, потускнели и уменьшились в размерах, их значение потеряло первоначальный смысл утилитарного использования. Пришли мысли: "Почему подушка мокрым комом лежит под головой? Ведь это неудобно. Зачем стулу спинка, когда я не могу сидеть на нем, а только мучиться, вертясь на кровати калачиком и не находя правильной удобной позы. Телевизор, зачем он? Когда меня целиком занимает упавший на грудь камень, а не визгливые крикуны у микрофона и вращательницы телес перед телеокуляром. И грязный линолеум пола тускло отсвечивает. Ну как я могу упасть на него, прижавшись щекой к натоптанной поверхности? А под диваном просто сантиметровый слой пыли. И это ― последний кадр в жизни?"
Бросок к телефону безвыходное положение не поправил. "Алё! Скорая?" Саша не узнал свой голос, в микрофон сипел какой-то старик. А на другом конце провода разбитная бабенка переспрашивала и как будто смеялась, развлекаясь от того, что сипящие звуки издает незнакомый ей человек, который пытается объяснить симптомы, указать на боли, назвать адрес, но у него это плохо получается. А если не объяснит и окочурится в процессе вызова, то и бригаду высылать не надо. Мало ли их, этих жмуриков. Виснут без толку на телефоне, на что-то надеются, за что-то цепляются, а проще было бы на телефонном шнуре удавиться, и всем было бы хорошо.
Приехала скорая помощь. Девушка в белом халате была красивой, а парень с чемоданом ― так себе. Парочка не удивилась сипящим звукам пациента, врач и ее помощник стали делать кардиограмму, и при этом одна груша отходила от Сашиной груди и падала, так что ленту с кривыми дорожками пришлось переписывать три раза, и Саша стал придерживать отпадающую клизмочку пальцем, чтобы запись состоялась. Ему дикой показалась мысль о том, что если девушку раздеть и положить эту симпатягу рядом, то он бы показал класс. Девушка почитала кардиограмму и сказала, что "ничего такого" не видит. Однако, посовещавшись, Сашу решили забрать ― уж больно бледным он выглядел.
Эвакуируемый больной закрыл квартиру, вызвали лифт. Парень с чемоданчиком ушел ранее, а Саша с красивой разместились в кабине лифта, и тут ему показалось, что он сейчас упадет. Поэтому больной вовремя присел на корточки, пока лифт до-о-олго опускался. Зато взору припавшего человека явились ноги красивой, хоть они и были в сапогах. По открытым коленям с "прирезями" обтянутых шелком голеней и бедер воображение все же отказывалось дорисовать остальное.
В салоне кареты парочка эскулапов развлекалась разговорами о разных случаях из недавней практики, как девушка возилась с семьей наркоманов, как в квартире кричал голодный ребенок, света дома не было, и кривой от кайфа молодой отец пытался воткнуть вилку в розетку. Лежащему Саше предложили кислород, одели на него маску и вентиль на баллоне не повернули. Но пациенту было уже всё равно. Маска прилегала к лицу не плотно, воздух все же просачивался, и больной подумывал о том, что вот так, в пути, можно отдать кони, задохнувшись, а не от остановки сердца. Но какая разница ― отчего человек протянул ноги? Может, лучше задохнуться, чем чрез 5-10 минут загнуться от окончательного удара. Ведь симптомы верные и безысходные, а короткий промежуток по времени ничего не решает.
Перед заездом в больничный периметр красивая спохватилась и повернула вентиль, но уже приехали. Сердечника спихнули дежурному кардиологу, и наступила очередь тому показывать свой класс перед полуодетым пациентом.
3
Кардиолог носил странную фамилию Попец, какая читалась у него в бейджике на груди. Дежурный сразу дал понять, что к нему пришла проблема в виде некоего симулянта, которого надо бы прощупать основательно. Строгое молодое лицо уставилось на вновь прибывшего и стало ловить на неправде:
― Раньше никогда болей в груди не ощущали?
― Нет.
― А сердечные лекарства дома есть?
― Есть, нитроглицерин.
― Ага, значит, пользовались!
Эскулап победно дернул физиономией вверх, как бы говоря, что, вот, прибывший больной, ранее лечился, принимал лекарства, но потом забросил пить таблетки, артерии у него опять заросли жиром, и снова он тут, этот непутевый сердечник, на кушетке развалился, вещи разбросал, помощи ждет. А нужна ли ему эта помощь, когда он предписания врачей не выполняет, лекарства не пьет, а только создает врачам и себе новые проблемы? Саша стал сипеть о том, что нитроглицерин еще от почивших родителей остался, который лежит себе в домашней аптечке, этот стеклянный цилиндрик с полустершейся надписью синим с мелкими полупрозрачными подъязычными таблетками внутри, лежит, никого не трогает, лежит на всякий случай, а когда случай наступил, то не помог, не отпустило в груди, возможно потому, что срок годности вышел. Больной хотел сказать что-то еще, но на полпути остановился, понимая, что доказывать то, чего не было ― что не было приема прописанных средств, так как эти средства к употреблению не назначали, что его оправдание тут не нужно, и слушать его никто не будет, и не интересно это, так как врачебный настрой в приемном покое направлен на барьерное ограничение в неотложной помощи, так что говорить, сипеть о чем-то ― себе дороже будет в плане напрасного расходования речевых усилий, которые экономить требуется. И дневальный эскулап продолжил проверку.
Очередная, после скорой помощи, кардиограмма "ничего не дала". Тогда дневальный доктор спросил о наличии ВИЧ, сказал, что надо взять кровь на анализ. Саше было все равно. "Надо ― берите". Больной равнодушно осознавал, что доктор молод и хочет выслужиться. Поймать опасную инфекцию и освободить стационар от непрофильного заразного больного, получить благодарность, а там его заметят и повысят в должности. Принес здоровенный шприц. Заполнил его целиком кровью из вены, унес. Тут же принесли анализ крови, что взяли сразу перед дежурным кабинетом кардиологии.
Попец вгляделся в бумажку, нахмурился и предложил койку в коридоре кардиоотделения, пока не выпишутся выздоравливающие. Ибо - свободных мест в стационаре нет. Саша согласился. Право, не домой же ехать, с болью в груди. Хотя к тому времени боль ушла и пришло равнодушие к происходящему, потому что красивая со скорой помощи девчуля успела-таки сделать доброе дело: вколола Саше солдатский наркотик промедол, и больному стало окончательно все равно, как бы наплевать на то, что было, что есть и что будет в понимании того, что инфарктники долго не живут, особенно при таком отношении. Все же свободная койка в палате номер 405 нашлась, и Попец пару раз поднимался с первого этажа, из дежурного кабинета, и подходил к уколовшемуся, но не забывшемуся пациенту, чтобы померить пульс. Он сказал: "Боль не терпите. Позовите, еще уколем".
В знак согласия Саша кивнул головой. Вскоре стало понятно, отчего так старался молодой да ранний ― строжился и бюрократничал, отчего лез наверх буквально по живым еще людям. Из-за красавицы-жены, которая работала тут же, с ним на пáру, и он стремился ее обеспечить всеми благами цивилизации. А для этого надо было потоптаться на больных ― и выслужиться, чтобы занять начальственное место, которое приносит больше денег, на которые красавицу с неблагозвучной фамилией мужа можно было без проблем обуть, одеть, свозить в жаркие страны. "Однако, две красивые дамы перед смертью ― это много, ― думал Саша, осмысливая произошедшее и опасаясь момента, когда линия на его кардиограмме выпрямится. ― Две Клеопатры на ночь, а утром секир-башка? Это чересчур! Я же не трехголовый змей, чтобы оставшаяся голова пораскинула мозгами, переваривая последние события".
4
Помимо этих двух молодых оперившихся супружников, только-только выпавших из медвуза, но славно приземлившихся, по больнице околачивались прочие мужчины и женщины в белом. Саша стал их изучать, поскольку от сердца немного отлегло, и надо было чем-то заниматься, хотя бы понаблюдать за шмыгающими туда-сюда по длинному коридору фигурами. Его, как экстренного пациента, без лишних хлопот свозили на стентирование, через прокол в бедренную артерию засунули в аорту стент Zeta. Боль ушла, настроение поднялось, дышать стало легче, но предстояло отлежать положенный срок, даром времени не теряя. Надо было разобраться в своих сердечных делах, как Эрнсту Шаталову, который, судя по ранее прочитанной книге Амлинского, словил заболевание, всю свою сознательную жизнь провел в койке и до того изучил недуг, что мог дать фору любому специалисту, мог диссертацию по своей коварной болезни защитить. Ведь и к Саше сердечный приступ подступил коварно: ни красивая из скорой, ни Попец никакого инфаркта в кардиограммах не увидели. Он обозначился только по элементам крови, а проявился на ленте позже.
К тому же пришли правильные мысли о том, что с работой надо завязывать, с этой ежедневной нервотрепкой. Пора выходить на пенсию, и стаж позволял, чтобы прожить оставшееся время в неком удовольствии, а то ведь, как говорил в телевизоре гарант, "отработал, [приодели тебя] в деревянный макинтош, и ― поехал [на кладбище]". Впрочем, мысли метались. Что, пенсию захотел? Шиш! Зачем тебе деньги, парень, в потустороннем мире?
Это только цыгане возводят для своих покойников на погосте крепкие бетонные склепы с плоскими телевизорами внутри, с запасом спиртного в подземных барах, со смартфонами и тугими кошельками в карманах похоронных костюмов, в кои приодели смуглых мертвецов, остановившихся кочевников. Одно слово - язычники! У нас проще. Сыграл в сосновый ящик, который современные пушкинские гробовщики продали, судя по цене, как дубовый, и финита ля комеди, которая называлась жизнью. А хотелось бы еще посмотреть на этот мир, живой и посюсторонний, как мельтешат в нем люди, шансы ищут, бедным духовным багажом потряхивают, как гремят полупустыми колокольчиками в промежностях и сверкают тупыми ножами на кухнях ― как любят и как убивают друг друга.
Вот проносится по коридору, позванивая пробирками в переносном ящике с длинной ручкой, заборщица крови с шипящей фамилией Корш. Лицо ее, острое углами в скулах и подбородке, напоминало ланцет, а абстрактный портрет сей "угланки" состоял бы из одних треугольников; при ней белый ящик ― плотницкий футляр, какой был, похоже, у праведного Иосифа Обручника, приемного отца Христа. Но в коршевском параллелепипеде гремели не инструменты, а одно кровавое предметное и пробирочное стекло. Из кармана угланка доставала пакетик со скарификатором "металлической пластинкой с зубчиком", обильно промокала кусок ваты крепкой водкой из пузатого флакона и производила прокол.
Заборщица давно заметила, что у вновь прибывших сердечников, кто столкнулся с перебоями в сердечно-сосудистой системе, кровь, как правило, густая ― поэтому течет плохо, создает пробки в артериях и делает инфаркты, так что взять ее в достаточном количестве для анализа тяжело. Поэтому женщина с острым лицом приспособилась облегчать себе работу путем наибольшего травмирования места прокола. Черствая сердцем, она всаживала металлический кончик в бедный и обязательно безымянный палец, делала в пальцевой плоти поворот на 45 градусов, расширяя таким образом прокол, и кровь лилась хорошо, пробирки быстро наполнялись. А больной потом лежал, кривился от боли и лечил оставленной проспиртованной ваткой травмированное место, поглядывая на ямку, которую вырыла на конечной фаланге пальца эта бездушная женщина.
Саше вспомнилось, как у Курта Воннегута в романе "Бойня номер 5" американский разведчик, шагающий в группе по немецкой земле, был вооружен ножом с трехгранным лезвием, наносящим незаживающие треугольные раны. Раненые, раненные в грудь или живот этим ножом, быстро умирали от обильной кровопотери... Вот и медицинская промышленность придумала бы такие трехгранные скарификаторы, чтобы на местах заборщицы крови самостоятельно не корчили собой эсэсовок и садисток, а оговаривали боль и наносимые травмы словами, что это инструмент такой трехгранный травмирующий, другого у них нет.
В следующий раз попав в больницу по сердечному делу, Саша заметил, что кровавую Корш вдруг поместили на Доску Почета, установленную на стене главного лестничного марша лечебного учреждения под девизом "Наши лучшие работники". Что удивительно, висел в почетном ряду и Гоша Кособрюхов из кардиоотделения, язвительный тип в белом халате, который часто похохатывал над вновь прибывшими сердечными больными. Вот заехала в женскую палату старушка, и Кособрюх, никого не стесняясь, сразу подколол лечащего врача: "Ну, и что там поёт Марь Петровна? Домой не просится уже?" А когда Сашу лечащий врач оставил в кабинете для разговора и ушел за бумагами для его продолжения, то в проеме двери нарисовался кособрюхий хохмач, который на повышенных тонах заревел баритоном о том, что ему работать надо. Он привел на консультацию сердечную старушку, которая пила экспериментальные лекарства. Старая таращилась из-за двери.
Саша ответил, что он тут тоже не груши околачивает, ждет своего врача, но если так помещение нужно, то можно тихо спросить, вот два стула, садитесь, пожалуйста, ведите беседу, какую вам нужно, а я выйду. Ладно, зашли, сели. Эскулап тряс флакон с таблетками, по звуку оценивая оставшееся их количество, и спрашивал старую, пила ли она это лекарство? Бабка ответствовала, что пила, но не часто и не по графику. Один стул явно оказался лишним, так как Гоша взвился римской свечой.
― А-а! Зачем вы тогда согласились на эксперимент, раз таблетки не пьете? Ваши анализы в Англию уйдут, и что скажут англичане? Что это за эксперимент без таблеток!
Саша хотел помочь старушке, подсказав ей линию поведения, мол, ну, не пила и не пила. Что со старой взять? Поэтому ее можно было бы представить как участника эксперимента из контрольной группы, которая пропивает плацебо. Но ввязываться в чужой холивар "вечную войну" врача и пациента, не стал. Ибо зачем? Один стоит и орет, и стул уже не нужен, а вторая сидит, внимает крику и вот-вот окочурится. Ну их! Бабка лишь виновато моргала - мырк да мырк. Как это в детской строке? "Села, старая, на дуб и глазами луп да луп". Вскоре стало известно, что моргушка отморгалась. Может, от стресса под врачебный крик?
...Неизвестно, как повлияло на горлопана почетное вывешивание его фотокарточки, может, сарказма и ора стало больше, но в отношении Корш произошли разительные перемены. Угланка стала улыбаться при заборах крови, а ее проколы стали практически незаметными, безболезненными, хотя кровь шла хорошо. "Вот что значит правильная социометрия!" ― подумал Саша и оценил действия руководства больницы на "хорошо". Рандомно вывешивая работников для почета, главврач повышал самооценку эскулапов и прочей медобслуги, которые умилялись в рвении, да и небольшие премии получали, что в конечном итоге шло на пользу хворым людям, получающим от травмирующих манипуляций меньше боли.
Позже Саша увидел в троллейбусе эту Коршиху, и она его, конечно, не узнала. Потертая шубейка из искусственного меха, сапожки на рыбьем меху, большая дамская универсальная сумка ― хоть в театр, хоть в магазин. "Наш человек, ― определил Саша. ― Такая же, как тысячи безымянных вокруг. И стоило ли ковырять в злобе пальцы? Повертывать в них вокруг оси остриё, как это делают бандиты, подкручивая в ударе сажало и нанося жертве долго не заживающие раны? Или так приятно крутить танец с саблями на перстах, безымянных страдальцах?" Собственно, это были риторические вопросы и внутренние возгласы, сказанные про себя.
Совсем не было вопросов у Саши к женщине-волонтеру в возрасте, которая делала благое дело. Какой-то околомедицинский фонд выделял средства на витаминизированные напитки для сердечников, и раз в день волонтер обходила палаты с чайником в руках, а в нем разбавленный томатный или, что более предпочтительно, персиковый сок, в который добавляли немного аскорбиновой кислоты ― витамина С. Хорошо! Деталь: на тумбочках у больных стояла разнокалиберная посуда ― то стакан, то кружка, более вместительная по объему. Так вот волонтерша на глазок наловчилась наливать в крỳжки сока ровно на полстакана. После ее ухода больные от нечего делать даже проверили точность глазомера разливальщицы, перелив сок из кружки в стакан. Точно половина. Хоть в кружку, хоть в чашку. Во глаз! Такому человеку водку б делить! Такой человек в пьющей компании на вес золота, поскольку всегда на всех ровно разольет, как толстяк Мальцев из института электронной интроскопии, никого не обидит, а то ведь из-за недолива и рассердиться недолго. Толстяк был настолько толст, что не мог завязать шнурки на ботинках и всегда просил это сделать жену. Но водку делил, как говорили мужики из институтского гаража, исключительно точно и до капли ровно. Проверяли. А то ведь, бывало, от недолива махали мужики не стаканами, а кулаками.
Были мелочные вопросы к кардиограммщицам, которые обслуживали также пациентов, как проходящих испытание на "велосипеде", так и носивших холтер "портативный регистратор" для суточного мониторирования ЭКГ. Для суточного ношения прибора, чтобы он работал, требовались сильные, долгоработающие батарейки маркировки АА. Судя по рекламе, заряженные этими батарейками кролики бегали как заводные и в любовных делах преуспевали тоже. Милые лицом стареющие девы перед суточным мониторированием строго предупреждали насчет приобретения сильных новых батареек, поставка которых была налажена в стационар через больничный буфет на первом этаже. Однако после использования холтера заряд в батарейках еще оставался, и его можно было использовать для электронных часов, фонариков и т. п. Но вот неотработанные батарейки милые девы назад не возвращали, копили у себя, и Саша размышлял о том, куда потом эти батарейки идут? На халявное питание для вибраторов? Не в повторную продажу же. Хотя вспоминалось, как покойный Гена-сосед рассказывал, что любые батарейки слабым током зарядить можно, но об этом мало кто знает.
5
Приходила в палату пухленькая женщина из физиотерапевтического кабинета. Она проводила зарядку как с ходячими, так и с лежачими больными. Красота ― легли на кровати, все подняли ноги и опустили, то же ― с руками, и приятное тепло разливалось по телу, соскучившемуся в гиподинамии по элементарным движениям. Саше представился забытый спорт, разминки в сухом зале, где становилось горячо от вращений рук, таза, от подъема ног в уголок. А потом разгоряченное тело принимала хлорированная водная стихия. Да, были времена! ...Однако ходила женщина недолго: больные массово отказывались от зарядки. Она обижалась, робко агитировала, но силы были неравными, как в ситуации противостояния: 26 и одна (1), и больничная физкультурница забросила это дело. "Если это никому не нужно, то зачем это мне?" ― говорила она с обиженным видом.
А вот санитарки являлись ежедневно с влажной уборкой и поначалу непроницаемыми лицами. Шорк, шмыг ― и готово. Это были совсем молодые девчушки, чем-то симпатичные. Их удавалось разговорить. Одна, Ира, собиралась поступать в педучилище с последующим трудоустройством на должность воспитателя в детский сад. Саша вспомнил, что у него была хрестоматия с самыми популярными детскими стихами, считалками, загадками, сказками. "Вот бы подарить эту книгу девчуле, а то так старается!" Но нет, уже подарена одной знакомой, для ее дочери, что сразу пошло на пользу. Девочка прочитала японскую сказку и по дороге из школы домой пересказала текст маме. Другая санитарка, Юля, всегда приговаривала: "Помою пол, и дышать сразу полегче вам будет". Этот прекрасный и полезный труд оттеняла всего одна мысль: "Как стараются, девчата. Неужели они и задницы лежачим моют?" Уж точно не стал бы этого делать принятый санитаром паренек, молодой очкарик, который набирался опыта с самых низов и хотел поступать в медунивер, чтобы выучиться на кардиолога. Будущий эскулап заговорщически подмигивал: "Вчера из реанимации двоих вывезли и в морг спустили. Во как!"
Саше сразу представилась коричневая высокая каталка, которая часто стояла возле реанимации и нечасто простаивала. Видно было, что она служит долго. Расшатанные колесики при движении дребезжали, ручки были захватаны, а коричневая краска осыпалась с тканевой основы в местах потертостей, где, очевидно, руки мертвых людей цеплялись в последних усилиях, чтобы удержаться на этом свете. Саше представилось, как лепила Попец хотел положить его на эту каталку и оставить в больничном коридоре для прояснения ситуации: или в палату на освободившееся место подвезут больного, если тому полегчает, или сразу в морг, и это тоже хорошо, поскольку возиться недолго - перекладывать тело совсем не обязательно для последнего спуска. Врачи Сашу успокоили, пояснив, что на морговую каталку палатных больных с размещением в коридоре они не помещают никогда.
Манипулировал смертным одром на колесах санитар Витюша. Ласково манипулятора называли по первоначальному впечатлению. С виду это был дородный корпулентный хлопец, однако, со взглядом надменным, бегающими мелкими глазками ― гляделками, неторопливый в движениях, с золотой гайкой на пальце. Больничные мужики гадали, чего это он на малооплачиваемой работе застрял. С такими руками и при таком теле можно поболее зарабатывать, чем жалкую "минималку" в месяц. "А-а! Спирт!" Витюша имел неограниченный доступ к С₂H₅OH "этанолу, винному спирту" и вечерами, когда врачи уходили домой, подпаивал отстоявших смену санитарок ― не девочек, а тех, прожжённых теток, набранных с улицы. Запершись в каптерке с видавшими виды дамами, Витюша рукодействовал со склянкой, где плескался spiritus vini, и тут же раздавалось: "Ну и чо ты налил? Плесни больше!" И больше плескалось. Потом красные лицом санитарки расползались кто куда: и домой, и на дежурство в реанимацию, где за контингентом нужен был глаз да глаз. Одного реанимационного Витюша не углядел.
Это был дедок с разболтанной дикцией, и от этого лежачего шли провода к мониторам. Полежав тихонько дня два, дедок встал ночью, оторвал датчики, мониторы запищали. На сигнал явился дюжий санитар, и проснувшиеся реанимационные больные понаблюдали за сценой, когда один стоит и одевается, второй стоит и спрашивает.
― Ты куда это собрался?
― Домой.
― Ложись обратно!
― Не лягу! Отстань.
Недолго думая, Витюша толкнул деда. Тот упал и умер. Реанимация замерла в ужасе. Точнее, полуночная публика набрала в лёгкие воздуха, не решаясь выдохнуть. Прибежала вторая дежурная медсестра. "Что ты наделал! Ты же убил его!" Они стали деда откачивать и запустили-таки ему сердце. Уложили на кровать, провода подключили, как будто ничего не было. Во как! После этого среди болящих, прошедших реанимацию, пошли разговоры, что Витюша жесток. И не от того, что время сейчас такое жестокое ― эра немилосердия. Жесть шла от личных качеств санитара. Вот обнажится реанимационный больной, одеяло у него сползло на пол, сам оголившийся дотянуться до него не может, соседи просят проходящего мимо толстяка о помощи, и тот с неизменно брезгливой миной подхватывает одеяло и небрежно швыряет им в больного ― на, мол, прикрой голую задницу. Как будто собаке кость кинул, предварительно обглодав с нее осьмушку.
6
За те 10 ежегодных регулярных попаданий в стационар Саше открылись некоторые больничные тайны. Врачи занимались наукой - зарабатывали СКВ, прогоняя по подопечным с их же согласия, полученного путем уговоров и обнадеживающих обещаний, экспериментальные лекарства зарубежного производства. Те же англичане платили за каждый месячный прогон существенные суммы, которые ни пациенты, ни врачи не видели. Хотя в это время появилась такая профессия: за 30 тысяч рублей в месяц человек ложился в больничку, принимал назначенные лекарства, которые на нем апробировались, сдавал анализы, при этом ел и пил, находился в тепле, в палате, и крыша над головой, и деньги на счету. Небольшие, но копеечка к копеечке. Полежал квартал ― 100 тысяч рубликов как с куста, и никого не надо грабить. Ну, чем не жизнь! Какая экономия пенсии, если что. Правда, тут, Саше и прочим согласившимся денег не платили, и спиртом не отоваривали, но английские фунты кто-то хитрый все же прикарманивал. Много позже выяснилось, что под предлогом испытания новых лекарственных средств русскую кровь жители Туманного Альбиона собирали с умыслом изучения славянского генома, чтобы подобрать под него действенные вирусы и бактерии на случай биологической войны.
За анализами приезжал спецкурьер в белой одежде с желтыми вставками и тремя буквами на спине. Он раскрывал пузатый кейс с сухим колотым льдом, в котором делал ямку и совал в нее контейнер с пробирками. Действо производилось прямо на полу в коридоре, и спешащие по делам люди, врачи и больные, обходили стороной группу в белых халатах во главе с курьером. Саша вслух заметил, что таким образом трансплантируемые органы перевозят, даже за границу. Стоящий рядом врач-хохмач с чудаковатой фамилией Серенький подтвердил: "Точно так". Он еще сокрушался об одном больном, поступившем накануне, что у того большое, раздутое сердце, которое лечить смысла нет.
Хохмач шутил с больными по-доброму. Вот съездил в клинику по установке стента Витюхан, слесарь авиазавода, пьяница и грубиян. Его кололи гепарином в живот так, что по всему пролетарскому мамону пошли синяки. Ночью слесаря рвало и он, выпив всю свою питьевую воду, стал воровать ее, бутилированную, у соседей с тумбочек. Отпил из Сашиной пластиковой бутылки, поставил ее на место, как будто ничего не было. Но Саша утром вылил остатки воды со слесарскими слюнями в раковину, а пустой пластик выкинул в мусорку, так как всегда брезговал после чужого рта и не любил пролетариата.
Но тут всплыл в памяти сюжет из ТВ о пребывании наших космонавтов на орбите с темой о том, что обитатели модуля, чтобы показать штабным людям в ЦУПе на земле, что у них всё в ажуре, что они стали космическими братьями ― для питья пользовались всего одним заборником воды, хотя трубки-поилки были индивидуальными, в достаточном количестве на каждого астронавта; но звездолетчикам хотелось показать отсутствие всякой брезгливости в рабочем содружестве на корабле, чтобы это космоединение оценили на земле и послали слаженный коллектив в космос еще раз. Но в больнице совсем другой космос, хотя стремятся сюда попасть не "по сердцу", а под предлогом его.
Так вот этот Витюхан грубил медсестрам на других этажах больницы, когда, например, он с Сашей гулял по коридорам, дошел до первого этажа, а вот подняться на четвертый этаж гулеваны решили на лифте. Но тут оказалось, что на лифт, широкий такой, с бабкой-лифтером, вместительный такой подъемник для команды "вира" по живым больным и команды "майна" для спуска мертвецов ― все подъемные и спускаемые, естественно, на каталках, на этот самый лифт и в этот самый момент претендует тележка с бельем, толкаемая санитаркой. Выставив руки ластами да врастопырку, толстомясая лифтерша без слов вытолкала больных гулеванов прочь из кабины, хотя поместились бы все ― и тележка, и люди, но по правилам было запрещено перемещать людей вместе с перевозимым оборудованием.
Саша послушно попятился, а слесарь сказал пару неласковых слов, как будто грубость могла что-то повернуть вспять. Сердечники без проблем поднялись на свой четвертый этаж, а на третьем как раз выгружалась из лифта та девчонка с тележкой, и Витюхан сказал ей: "Сука!" А она в ответ пожелала сдохнуть. Что тут скажешь: у рабочего класса, крепкие, как булыжник, слова и глубокие, как омут, пожелания.
Нет, не все из больничной обслуги были грубыми. Среди врачей запомнился Каюр, врач-кардиолог из национальной народности. Парень был единственным из дежурных врачей, кто в субботу и воскресенье проводил обход палат со 100-процентной отдачей. Цеплял на палец каждому больному пульсоксиметр "миниатюрный прибор для измерения пульса и насыщения крови кислородом", говорил полученные данные. Саша похвалил его за труд, сказав, что Каюр, пожалуй, единственный, кто проводит инструментальный контроль перед сном, а не только дежурно спрашивает о самочувствии, чтобы тут же исчезнуть.
Душевная медсестра Надя была обходительна к каждому больному тоже. Как и милая Лена. Надежда работала давно, всегда с улыбкой, с обхождением, и ее скоро повысили ― сделали начальником склада лекарств. А насчет Лены больные из 405-ой палаты даже скооперировались и вручили ей коробку конфет, сказав теплые слова о том, что девушка создает во время своего дежурства атмосферу уюта и домашней обстановки, что для казенной квартиры весьма замечательно, сколь и неожиданно. Но не все это видели и ценили, поскольку контингент шел разный.
Тот же Витюхан каждый день возвращался с работы подшофе, пропустив пару кружек пива или раздавив пузырь водки с другими работягами. По его рассказам, имел любовницу. О жене говорил, что женился на ней, на тумбочке, сдуру, и двух девок настрогал таких же тумбообразных, с широкими дверцами для захапывания денег и прочих благ. Постоянно ошивался у любовницы, жившей за городом. К старости возникли сексуальные проблемы. Женщина стала жаловаться на боль при контакте с приходящим мужчиной и отказываться от близости. Саша про себя отметил, что именно из-за болезненных ощущений в привычном деле старушки не такие большие любительницы физических удовольствий и вследствие этого называют похотливых боевых старичков "фулюганами" и "животныими" ― так!
― А нафига я тогда к тебе приехал? Нет, хочешь - не хочешь, а давай и терпи! ― наставлял старую любовную связь слесарь. ― Столько лет с тобой этим делом занимаемся? Тридцать лет к тебе езжу, и вдруг, нате вам ― бросить? Нет, давай, вставай на раскоряку, ноги шире!
И женщина отдавалась нехотя, под угрозой половой травмы, а любовник, он же насильник, полагал, что правильно поступает. Ибо мужик всегда прав, поскольку имеет право на натиск. Саша хотел его просветить насчет петтинга "воздействия на эрогенные зоны", поведать о предварительных ласках, дающих интимную смазку, но вовремя остановился, поскольку гегемон, привыкший брать своё силой и нахрапом, идею прелюдии не поймет и не одобрит, это как пить дать. Потом, при встрече у пивного киоска на улице, Витюхан ответствовал, что любовница умерла. "Видать, заё. ее Лука!" (2) ― сразу подумал Саша, отметив про себя, что литература и жизнь всегда идут рука об руку, будь то хоть романтическая история с алыми парусами, или сермяжные похождения Луки М., который благодаря товарищу Баркову попал в последнюю передрягу с женщинами, умеющими тыкать спицами и отрывать не колокольчики от стебля, но подвешенные к массивной балке ― колокола.
А тогда, в первые дни страха после стентирования, во время соседского желто-синего живота и непрерывной воровской жажды, врач Серенький мал-мало поглумился над наглым Витюханом, когда пришел в палату с ворохом бумаг и попросил слесаря подписать их. Пациент почесал пролетарскую репу и спросил:
― Что это за бумаги?
― Не боись. Это для морга. Думали, ты помрешь, а ты выжил. А смертные бумаги уже оформили. Вот и надо доподписать, чтобы морг тело не требовал.
Однако! Ну и хохмачи работают на этой фабрике по оздоровлению населения. Прямо-таки смехом, да нет, давай больше ― сатирой и сарказмом лечат. Каботинажем (от фр. сabotin "странствующий актер"), т. е. в переводе ― злым высмеиванием, дешевым комедиантством, манерничаньем и кривляньем.
На пассаж Серенького мужики в палате дружно рассмеялись, при этом автор едкой фразы победно обвел игривым взглядом помещение, как бы говоря, вот, мол, смотрите, как я его уделал. Лишь у Витюхана побелело и вытянулось лицо, но поданные бумазейки он все аккуратно подписал. Выходит, боится пролетариат не словесных перепалок и грубых адресных выпадов, а только костлявой старушенции с косой да холодного дыхания морга.
7
Выздоровление в кардиологическом отделении было невозможным без участия в этом деле его заведующей Лары. Это была женщина в возрасте и в том расцвете доброты, когда козни рассыпались от улыбки, а участие в судьбе напоминало простертые длани богородицы над головами страдальцев. В коридоре она подошла к Саше незаметно и спросила о самочувствии. Саша удивился, поскольку он не привык видеть хотя бы подобие озабоченности о здоровье от мельтешащих вокруг людей в белом. Хоть в больнице, хоть в поликлинике. Больной ответствовал, что обеспокоен.
― Чем?
― Да дома, на лестничной клетке, из соседей все мужики уже вымерли. На выделенном садовом участке, при его обработке, окоченел с прижатой рукой к груди сосед по тамбуру Гена. Оставшийся колченогим с автоаварии отскочил от преподавания геодезии в институте сосед напротив Сережа. Внизу, подо мной, посинел бывший участковый милиционер Толя, скорчившись на лестнице в банке у Главного вокзала, где работал охранником. Еще один охранник, присматривавший за покупателями в гипермаркете "Лента", тоже крякнул по дороге на работу. У всех случились сердечные дела!
― Так бывает.
― Так ведь и звезды умирают. Вот недавние известия - Барыкин и Гурченко...
― Даже не думайте об этом, не забивайте себе голову, не сосредотачивайтесь на этих смертях. Барыкин не лечился, он сам об этом говорил. Вот и умер. А у Гурченко другое. У нее тромбоэмболия, закупорка тромбом крупного ствола легочной артерии. Сердце там ни при чем.
― Но ведь один ваш врач, на вопрос о том, что может быть так, чтобы все хорошо днем, но, вечером ― бац, и готово, говорит, что да, может, и внезапно может, хлоп ― и нет человека! Вот и Гурченко сидела дома, смотрела телевизор, брык со стула, и молодой муж рядом, и конец.
― Еще раз говорю, у Гурченко легочная эмболия, это не сердечное. Не забивайте себе голову чужими трагедиями, думайте о своем здоровье!
Похоже, за полвека работы с 100 тысячами сердечных больных у Лары профессионального выгорания не произошло. Мило и обходительно. Поэтому, когда Саше позвонили по телефону от имени Лары о том, что на неделе у ее мужа срок действия водительских прав заканчивается, и что делать, то Саша дал мудрый совет. Права можно сделать обычной явкой в гаишный пункт, в МРЭО ГИБДД, с оплатой пошлины и фотографированием на месте. Все манипуляции по выдаче новых прав занимают от силы 30 минут, сам так оформлялся недавно. И слышно стало, что на том конце провода Лара заметно повеселела и сказала, что возникнет непорядок с сердцем, сразу к ним, без вызова скорой и без промедления.
А вот случай из практики, который показал мудрость заведующей отделением. Дело в том, что в кардиологию часто попадали приспособленцы, хоть и заслуженные ― те же участники ВОВ. Да, участники, да, герои, но встречались среди них падальщики, которые считали, что родина им много не додала, хотя должна была давно закопать, чтобы они не отравляли атмосферу. Один такой окопался в 403-тьей палате, откуда во время обеда выбегали мужики. Что такое! А вот что такое.
― Нам обед принесли, мы сели есть, а он...
― Что он?
― А он присел на кровати, утку под себя подставил и делает большое дело!
― А чего этим добивается?
― Да он на первую группу инвалидности метит. Хотя сам до этого по палате ходил, и ничего. Мог бы и до туалета дойти!
Этого ВОВчика на все анализы и процедуры возили на каталке. Глядь, а вечером неходячий больной по коридору прогуливается, разминается перед очередным залеганием. Лара посмотрела на всё это безобразие ― и выписала симулянта вон из больницы. Он еще 4 часа сидел в палате и портил воздух, так как машина скорой помощи, призванная развозить ВОВчиков по домам, не спешила. Наконец, орущего и ходящего по коридору симулянта забрали и увезли. Сразу стало чисто и свежо. И когда ж это прошедшая война заберет всех своих мертвецов?
Оттого в отделении люди лечились в большинстве своем сносно, поскольку заведующая была хорошей. Позже появились воспоминания ее внучки, которая опубликовала биографию бабушки для зачета по гуманитарной дисциплине. Еще в конце 1959-ого года созрела у Лары мечта стать врачом, поступила с трудом, ибо проходной балл составлял 20. Это все "пятерки" по 4 экзаменационным дисциплинам. И в год 1960-ый проходной балл составил 19, и удалось поступить. Отсутствие учебного оборудования ― лишь пара микроскопов на группу ― компенсировалось тиранией любимых преподавателей, когда на лекции поворот головы в сторону карался удалением из аудитории. Запомнились Ларе, убывшей на периферию на поствузовскую отработку, и украденные у нее сапоги в больнице, и смерть первого пациента, сказавшего перед кончиной, чтобы не суетилась дочка, он отходит. Нет, не боги с врачебными дипломами горшки обжигали, эти боги ― такие же люди, которые топтались в очередях, перешивали носильные вещи и сносили пакости от злоумышленников. Но эти люди гурьбой кидались на взаимовыручку, когда 7 парней, например, белены объелись, приняв зерна ядовитого сорняка за мак, коим решили полакомиться. Врачи сами часто оказывались теми сапожниками, что без сапог.
Вот и Саша встретил в коридоре возрастного врача Якова, с которым делал первую для городского населения публикацию о хламидиозе, за который сегодня инвалидность дают. Яков был не один, а с супругой - они оба, с Ларой, бывшие одногруппники по мединституту. Саша напомнил о себе - Яков вздрогнул, как никак четверть века прошло. Что такое, что привело инфекциониста в сердечную юдоль? Дело обычное. Квота нужна на стент для жены. Понятно. Сашу то на скорой свозили, и спасли. Там он насмотрелся на другой "блат": привозят экстренного алкаша, коему надо восьмой стент ставить, а не то помрет. Надо же, плановая сердечница полгода, а то и год ждет своей очереди, чтобы стентироваться и пожить немножко. А этот курит и пьет, на работе лопатой гравий кидает, и останавливаться не желает, и сейчас прет без очереди как экстренный больной. Ну, и где справедливость? Так что Лара делала поток экстренных больных более гуманным по сути. Сейчас ее нет, ушла на пенсию.
8
То, что врач приходит в палату к больному с сочувственным и внимательным выражением на лице, в чистом и хрустящем от крахмала халате, с работающим инструментом в руках ― это его обязанность, данность в профессии, и отступление на йоту от канонов являет не просто неуважение к пациенту, а профанацию, отскок, никчемность такого эскулапа. Но одновременно с этим трудно представить и еще нелепее вообразить, что настоящие врачи, врачи от бога, оказывается, борются с себе подобными, откровенно говоря ― с настоящими скотами в белых маскхалатах в другой принципиальной, чем гигиена и терапия, области ― той же кардиологии. И эти двуногие и не способные эскулапы, являя все свои профессиональные издержки, чрезмерные амбиции и нерешенные проблемы в личной жизни, вываливают их на конечного потребителя услуг ― на сердечных больных. Простыми словами, врач в рваном халате такой же враг больному, как и врач, не хотящий его лечить.
В этом нет ничего нового. Профессиональная вражда существовала и существует во всех коллективах, в небольших корпорациях, в узких специальностях, где высока конкуренция, и поле обширно, а желания пахать на этом поле нет. Возникает момент мщения. Вот в языкознании был такой ученый Марр, революционно и по-марксистски небрежно выводивший речь из четырех корневых основ. Мол, эти корни сочетались, менялись, переиначивались, возникали новые слова, и язык шел вперед. Ему противоречил языковед Поливанов, которого за критику лишили работы и расстреляли. Речевой же марксист тихо умер от инсульта, и его похороны сравнились по резонансу с похоронами недавно убитого Кирова. И только "марровые" одинарные кавычки от языкового марксиста остались, коими авторы обрамляют краткие пояснения к незнакомым для широкого читателя словам.
Революционное время было торовато на причуды.
Академик Вавилов поддержал мичуринца из народа Лысенко, который занимался яровизацией "закалкой растений холодом" и ветвистой пшеницей, чтобы дать стране много хлеба. Заодно лысенковщина распространилась на создание гибридов путем скрещивания сосен и апельсиновых деревьев, что Вавилова бы возмутило, но его, как реакционера и ретрограда, уже погубили, и новоявленный народный академик занял опустевшее место.
А в военном деле ретрограды, наоборот, взяли верх только потому, что лизали задницу Сталину, показав преданность ― это Ворошилов и Буденный, собиравшиеся воевать с танками конной лавой с шашками наголо. Что же мешало языковым соперникам, супостатам в растениеводстве, антагонистам в военном деле плодотворно общаться в диспутах, на семинарах, кафедрах? Вот-вот ― мешала близость государственной кормушки. Кто сумел отпихнуть от корыта претендента, занять место и хавать, тот и прав. Отпихнутый пусть помирает, нечего ему тут глаголить.
В районной кардиологии шла и идет такая же байда. Система здравоохранения требовала от кардиологов обслужить в поликлинике очередного больного за 15 минут, что для вдумчивых врачей означало необходимость неоплачиваемой переработки, а приспособленцев толкало на выверты, особую манеру поведения. Ха, районный кардиолог с погонялом Барыга, этакая бабища, видя большой поток больных, придумала методику их сегрегации. Каждого третьего, а то и второго пациента она просто отшивала от своего кабинета: грубила, кричала, или, наоборот, молчала, строча что-то в бумажках. Собственно, прием порой шел без взгляда на больного. Послушать сердце или давление смерить - о том и речи не было.
Толстенная Барыга за столом хамила как площадная женщина. Побывав раз у нее на приеме, больные отказывались от повторного визита ― что и требовалось для толстухи в пышном саване. Таким образом, по своему собственному выбору, она формировала поток желательных посетителей, с которыми отводила душу. С какой-нибудь понравившейся бабушкой Барыга сидела бок о бок три часа, втолковывая ей про капельки и таблеточки.
Саша с ней столкнулся на целевом приеме. Она внимательно на него посмотрела, как бы решая, к какой категории причислить вновь прибывшего: к любимчикам или к отверженным. Но, видимо, не решила. Посмотрев в назначенные лекарства, сказала, чтобы он никогда не пил таблетки, название которых начинается на "сим...", типа, "симгал", "симвастатин". А лечащий врач Лёля как раз назначила Саше этот "симвастатин", приговаривая, что "наши больные принимают это лекарство, и ничего". Саша не поверил своим ушам, так как одновременно с этим назначением в его голове всплыло другое назначение Лёли, данное ранее, и врач ругала этот "симвастатин", а сейчас вот назначила, в унисон Барыге. Очевидно, во врачебном обществе гуляла мода на применение определенных лекарств, или были даны целевые указания руководства, чтобы аптечные склады разгрузить. Всё может быть. Может, с 60-х годов завалялись на аптечных складах коробки с фаликором, который активно назначали сердечникам, пока не прошла команда на отмену ― этот фаликор, оказывается, давал такую "побочку" ― глаукому. И снова бросят клич: назначать это лекарство, чтобы сердечники ослепли, окончательно и бесповоротно.
Саша подумал, что подобно тому, как женщина подбирает мужчину под себя, под свои параметры, как ключики к замочку подбирают, тот ― кривой, этот ― маленький, прямо Камасутра какая-то, где сочетание "слонихи" и "зайца" смешно, а "слона" и "зайчихи" ― оригинально; таким образом, методом проб и ошибок женщина подбирает себе мужчину по размеру, пока не подберет, да и потом к своему "замочку" имеет запасные "ключики", которыми пользуется время от времени; так вот и таблетки к больному подбирают рандомно, мол, попейте эти, потом те, что-нибудь да подойдет, или организм притерпится, но "кардикет", как нитроглицерин пролонгированного действия, держите на всякий запасный случай всегда при себе. То есть, компетентного мнения у врача нет. У него варианты. И всегда есть сегрегация.
Это разделение больных на принятых и охаянных, своих и чужих, на что с болью смотрят некоторые врачи кардиологического отделения, которые выдергивали из лап смерти и выписывали сердечников, а те становились к Барыге на учет, или не становились, сбегая от хамства, врачебное наблюдение не получали, путались в разновекторных врачебных назначениях и снова попадали по скорой, порою, на ту же койку, в запущенном, даже в предсмертном состоянии. Так работала и работает система здравоохранения, которая как Молох, требует крови и жертв.
Мало того, что больной порой сидел в предбаннике у Барыги 5 часов и досиживал до вызова неотложки. Она еще кричала, что "анализы у вас поддельные!" Больного госпитализировали, он в шоке передавал ситуацию Ларе, а той что советовать? Жаловаться бесполезно ― в райздравотделе жалобежки клали под сукно, интернет заполнен ламентациями на Барыгу, а главврач районной поликлиники разводит руками: ну нет у него других кардиологов! Старая кляча, ненаказуемо и полвека (!) кричащая на больных, напала луженой глоткой на второго кардиолога, молодую женщину, которую к ней в кабинет из-за отсутствия полезных площадей подселило руководство, видя вал обращений сердечников. Причем врачей развели по сменам и между сменами было 2 часа, чтобы им не встречаться в кабинете, чтобы физически избежать скандала. Однако это не помогло, и после пары словесных схваток молодой и перспективной пришлось уйти.
В кардиологическом отделении под крылом Лары таких столкновений не было. Забавно было другое, когда шел чемпионат мира по футболу. Это были ночные бдения у телевизоров в мужских палатах, где все постояльцы являлись болельщиками. Так ведь и у некоторых белых дам была потребность смотреть за тем, как мужики пинают мяч. Молодая дежурная врач Софья весь полуфинал мирового чемпионата бегала из реанимации в палату с работающим теликом, чтобы и умирающего в последний путь сопроводить, и не пропустить голевые моменты. Посидев у экрана минут пять, убегала, чтобы послушать хрипы агонизирующего человека, и, если динамики не было, прибегала снова. Под конец матча прибежала и сказала:
― Уф!
― Что такое?
― Умер, наконец! Хоть толком досмотрю матч!
За это небрежение ей не попало. Попало за другое. Лежал в реанимации сердечный наркоман, который за период трехдневного лежания одурел без "травы". Чтобы курнуть, он умудрился в ее очередное дежурство потихоньку раздобыть одежду и удрать домой. Утром осмотр, а реанимируемого то и нет. Лара смотрит на врача, врач в недоумении. Это ж надо! Бывало, что больные тихонько уходили из палаты домой, и их заочно выписывали. Но чтобы из реанимации больной сбежал - это очевидный "косяк" ночного врача, который свои обязанности не выполнил.
9
У опытного, но осторожного кардиолога Дельфины врачебного стажа накопилось на 40 лет. "Имя-то какое редкостное, ― подумал Саша. ― Родители, поди, Бальзака начитались, про папашу Горио, там были две мамзели, сестры, одна Дельфина, не проводившие отца в последний путь". Однако Делька всегда всего боялась - как бы не напортачить. Проводя ежедневные обходы закрепленных палат, она делала строгое лицо, внимательно выслушивала жалобы ушами и фонендоскопом ― сердца. То, что женщина перестраховывается, было ясно сразу. Больные спрашивали:
― Можно в душе помыться?
― Нет.
― Почему?
Молчание.
― Можно после выписки на самолете летать?
― Нельзя.
Вопрос "почему?" уже никто не задавал. Хотя другие кардиологи разрешали и мыться, и летать. "Наши больные по всему миру летают", ― говорила врач Лёля. А вот Делька трусила. Разреши мыться и летать, а больной в душе или в полете окочурится, и кто за это будет отвечать? Но, в целом, врач была терпима.
Главный электрик района сказывал, что был у нее дома после операции на сердце. Она посадила нужного пациента, который ей на даче и в квартире проводку делал, перед собой, попросила задрать рубашку, чтобы рассмотреть шов на груди. Ее муж, тоже медик, воскликнул, мол, я хирург, а ты кардиолог, ну что ты в рубцах понимаешь? Вскоре выяснилось, что сам хирург ничего не понимал в онкологии, ФГДС "гастроскопию, видеоисследование" своего желудка не делал, пропустил три стадии, четвертая стадия рака его убила. И вот с этого момента пошло профессиональное выгорание кардиолога: на обходах Делька стала резкой и крикливой, стала выжимать подарки и манипулировать направлениями на санаторно-курортное лечение. Что тут особенного: сердце деградирует, врач деградирует, и за их деградацию спросить не с кого.
10
Сначала Сашу мотало по разным палатам, пока он не согласился на экспериментальную апробацию новых лекарств и не стал "блатным". До блата лежал в обыкновенной рекреации, в той же 405-ой палате, с разными сердечными доходягами, с которыми нашел общий язык. Вот лежал больной Витюк, трудившийся на авиазаводе вместе с упомянутым любвеобильным пьяницей Витюханом. Только пьяница был простым слесарем, а Витюк ― бригадиром электриков, которого прихватило дома так, что он оказался в реанимобиле. Бригадир очень боялся стентирования, все ж таки операция на сердце с заходом в него через бедренную артерию. Лежал в клинике, дрожал, как осиновый лист, названивал по телефону, делясь страхами со встречными и поперечными.
― Не дрейфь! ― успокаивал его Саша, прошедший эту процедуру. ― Я вообще ничего не почувствовал. Только прокол в артерию. Крови - никакой.
― Ну да, ну да. А ведь, может, раз и готово!
― Что готово?
― Готовый покойник.
― Ха, все может быть. Жизнь, вообще, штука такая - раз, и заканчивается неожиданно. Как у Берлиоза.
― Кто такой? Я его не знаю.
― Был, был такой персонаж. Бога отрицал, черта не боялся. В результате ему трамваем отрезало голову...
Операция у бригадира прошла удачно, и шла она параллельно подстраховочному процессу. Дело в том, что у Витюка был взрослый сын, о котором отец отзывался уважительно. Мол, он у меня бандит. Живет с девушкой - главным бухгалтером на железной дороге, они там дела проворачивают. А Саша знал по состоявшимся публикациям, что приближенные к "железке" люди действительно сколачивают по $100 000 за месяц путем манипуляций с перевозочными документами. А борющиеся с ними транспортные менты состоят в сговорах с этими ловкими перевозчиками, гешефт имеют, наводят в сфере грузоперевозок порядок по понятиям, а как выходят в отставку, сами становятся фирмачами и химичат по знакомой схеме. Дело касается подлога. Типа, перевозят оптовые коммерсанты вагоны с водкой, оформленные как груз древесины, что удешевляет стоимость перевозки фактически ― с недополученной прибылью для железной дороги. Мошенническую маржу, выпадающую из оплаченных услуг, забирают причастные к перевозке той же "деревянной водки" ловкачи, сказочно обогащающиеся. По сему поводу и другим вопросам пробивной сынок встречался с самим дедом Хасаном, впоследствии убитым авторитетом, чтобы справедливо и по смыслам распределять нехилые денежные потоки.
Так вот перед операцией на сердце отца оборотистый сынок с пачкой денег в руке зашел в главный кабинет клиники к главврачу с рыбной фамилией и вручил денежный пакет со словами: "Я хочу, чтобы папа жил". Кардиохирург, специалист мирового уровня, с холодным, даже вымороженным взглядом, как у карася, 300 тысяч рублей принял и решил их формально отработать, якобы для того, чтобы обновить личные врачебные навыки. Довольно удачно стентировал бояку-протеже, который от испуга перешел к спокойствию, мерным прогулкам по коридорам и размышлениям, типа, а почему у санитара в реанимации, Витяши, золотая гайка на пальце? а нафига моего однозаводчанина Витюхана вылечили, этого пропойцу? а чего это санитарки спирт в одной каптерке пьют, а в другой курят? Человек как бы заново родился и открывал глаза на мир, где много непонятного и алогичного, где люди живут и чертыхаются, воруют и умирают для возрождения в каком-нибудь мальчике, который широко раскроет глаза и тоже будет задавать вопросы.
11
Прилег как-то в уголок палаты улыбчивый мужичок Иннокентий. "Что с тобой приключилось, Кеша? Перетрудился где, или жизнь трудная была, а сейчас последствия?" ― спрашивали его. Больной улыбался и помалкивал, мол, везде ему хорошо, везде для него Таити. Опекала его Делька, даже поставила 12-часовую помпу, капельницу, ибо плохо было пациенту от неизвестного сердечного прихвата и от того, что полдня в туалет не мог сходить, пока помпа работала, а манипулировать уткой стеснялся, да и санитарки молодые. К концу капелирования Кеша был красным от натуги, но успел сбегать в туалет и по дороге туда не обмочиться. Однако, капель не помогла. Его даже отправили в клинику на стентирование, но оттуда, повертев и покрутив, вернули проблемного больного обратно с неустановленным диагнозом. "Что же с вами делать?" ― открыто озадачилась Делька. Она уж и слушала его со спины и груди, и на кардиограмму отправляла, и на узи сердца. Ноль, туман и непонятки. Однако кардиологи никакого консилиума не устраивали. Зачем? Случай странный, мужичок средний, никто за ним не стоит, так что, если помрет, то, значит, это богу было угодно.
Приходила к Кеше баба, еще крепкая черная женщина. Как стало ясно из ее визитов, больше не яблочки или домашнюю выпечку она приносила, а на разведку, что там с мужиком, долго ли ему еще осталось. Да и дорожки в частном домовладении не чищены от снега давно. В один из визитов выскочила подноготная: перед отправкой в клинику, откуда Кешу выкинули, надо было выбрить больному пах для прокола бедренной артерии. Станок у Кеши был, и он его вертел в руках, улыбался и молчал ― самому ему было бы трудно удалить паховую поросль, спина не сгибалась. А девочку-санитарку не попросишь, стыдно. Однако пришла баба!
Мужики в палате подначили ее, мол, Кешу побрить надо.
― Как? Для морга?
― Не-е-е. Для операции.
А где брить не сказали. Баба намылила в мыльнице помазок, с коим подступила к улыбающейся физиономии супруга. Но концовка сцены вышла неловкой.
― Да я! Да чтоб деду ...ца выбривала! Да ни в жизнь!
Так что Кеша брился сам и сильно окровянился. И Саше сразу вспомнилась сцена, когда он преподавал, как в учительской, когда одна из возрастных учительниц рассказывала о домашней стирке, при которой в куче грязного белья мужнины трусы обнаружила, то выкинула их из кучи и чуть ли не в лицо супругу швырнула, мол, сам стирай свои поганые трусы! И Саша подумал: вот ведь, всю жизнь бок о бок прожили, лет 50, отзолотили свадьбу по полной, теперь уж до самой смерти вместе, а полного единения все равно нет. Живут супруги друг с другом и гадают, кто быстрее помрет. Так что беспечального Кешу выписали домой доживать под присмотр строгой супруги, и Саше это показалось страшным - кто ж за Кешей утки станет носить, когда он вставать не сможет? Больше в больнице сложного пациента не видели.
12
Не увидят в больнице и тренера-биатлониста Якова. Доставили его со стенокардией и немеющей рукой. Жена - с ним. "Ой, ой! Рука немеет!" ― верещал Яша, и Саша не успевал нажать на тревожную кнопку на стене, как женщина вылетала из палаты, и через 10 секунд влетала медсестра со шприцем в руках. Больной получал помощь, и онемение отступало. Вечером засыпал он быстро, но часам к 11 просыпался и до 6 часов блудил по коридору, сидел на сестринском посту, карауля утро. "Ну, не могу уснуть, и всё!"
Начинал Яков с лыжных гонок, потом заделался стреляющим лыжником, но получил травму и остался армейским тренером. Оттрубил наставником 20 лет, и вот ведь, никто из друзей-товарищей не подсказал ему, что надо бы было одновременно на воинскую службу устроиться, погоны надеть, чтобы на заслуженный отдых пораньше выйти с воинской пенсией. "Эх, никто не подсказал этого!"
Зато Яков воспитал пару олимпийских чемпионов, которые с разными медалями, жёлтыми и белыми, вернулись из-за рубежа, и командующий военным округом устроил пышную встречу с возлияниями, и кто-то из присных указал на тренера, приведшего команду к победе. "Есть проблемы?" ― "Есть. Квартира нужна". Так Яша получил четырехкомнатную на себя, жену и двух разнополых детей. Сынок вырос и стал калымить на Камчатке.
― А дочь?
― В мединституте.
― Молодец, сумела поступить.
― Ну да, ну да. Это папа поступил, пришлось повозиться. Стоматологом будет. Уж и место работы есть.
― Где?
― В Германии.
Помимо жены навещали Якова дети. Сын приехал на побывку домой и уже что-то сломал в домашнем хозяйстве. Дочь являлась в белом халате, к которому с младых ногтей приручали в медвузе. Явилась и мать Якова, грузная женщина. Она была поваром 1-ого класса, и материнские навыки перешли к сыну. Так что помимо воспитания чемпионов ― один из воспитанников даже жил у тренера дома ввиду того, что гостиницу или интернат армейский биатлон не мог предоставить перспективному парню ― помимо тренерства Яков отлично готовил еду. На всех сборах и в командировках спортсмены и тренеры напрашивались к нему в сожители в номер гостиницы, чтобы сносно питаться. Пароварку он возил с собой.
Было ли что интересного в карьере? Было. У себя на складе биатлонисты обнаружили ящик со снайперскими винтовками - СВД. В спорте они не нужны, а на охоте СВД с укороченными стволами, известные как "Тигр", ценились высоко. А тут - неукороченные, что еще лучше. Однако понесли их, вместе со списанными тозовками, мелкашками, сдавать в ментовку, снимать с подотчета. Пузатый оружейник вяло пересчитывал "малопульки", и вдруг ― СВД! "Выйти всем из помещения!" Звонок наверх. И вот уже топот полковничьих подошв гремит по лестнице. Кое-кто из спешащих на оружейную халяву оступился, упал задом на ступеньки и порвал геморроидальный узел - без крови не обошлось. СВДэшки мигом растащили. И Саша припомнил по публикациям, что так же растащили СВДэшки, сданные на склад бойцами ОМОНа после возвращения из горячей точки, тогда ― Чечни. Винтовки были в рабочем состоянии, но их по-быстрому списали, чтобы поживиться, и даже главного генерала с физиономией пса в красный праздник календаря наградили украденной винтовкой. Однако кому-то дармового ствола не досталось, и он стукнул об этом в прокуратуру, концы всплыли, деятели с телевидения разнюхали сюжет, и был небольшой скандал, связанный с обыкновенным стяжательством в высших милицейских кругах. Большой начальник с недовольной миной СВДэшку вернул в казну.
― Эх, Яша, об оружии можно долго говорить. Вот у биатлонистки Ахатовой винтовка не сработала... ― сказал Саша, но в больничном коридоре на прогулке в разговор встрял с чего-то окрысившийся Витюхан, слесарь.
― Что спрашиваешь? Много ты в этом понимаешь?
В таких случаях интеллигентные люди били всякую рабочую сволочь в морду, но стояли на дворе давно не капитальные времена, так что приходилось гегемона отваживать культурненько.
― Там, в противоположном углу коридора, в тупике, санитарки спирт разливают. Можешь унюхать?
Слесарь завопил: "Могу, могу!" и умчался шпионить. А Саша с Яковом продолжили беседу.
― Итак, не сработала винтовка "Anschutz". А как же великое немецкое качество?
― Да на любое оружие отпущен срок, примерно 10 тысяч выстрелов, и ― в утиль. А Ахатовская винтовка хорошо постреляла. И могла еще поработать. Но на проверке оружия судья-контролер, проверяя не осталось ли патрона в патроннике, сильно дернул затвор и сломал боёк. Вот и всё. Ему ничего не было, а мы медали потеряли, поскольку это была эстафета.
― А смерть на дистанции - редкое явление?
Оказывается, нет. И эта тема - тема допинга. "М-да, знакомая тема", ― подумал Саша. Он ранее слышал о немецком подземном стадионе с разреженным воздухом, где в условиях искусственного высокогорья тренируются немцы, читал о женском сексе перед стартами, дающим немкам преимущество перед другими, не обласканными приданным мужским персоналом спортсменками, знал о прочих околоспортивных штучках, повышающих шансы спортсменов и спортсменок на выигрыш. Тут речь зашла об особом кровяном допинге, русском изобретении, на котором бежали все российские спортсмены, хотя бы в Калгари. Саша выслушал собеседника внимательно, спросил, почему об этом никто не говорит, и Яша ответил, что специалисты об этом случае знают, а широкой публике знать необязательно. Все же Саша описал этот сюжет в одной из своих статей. Сенсацию сразу подхватили федеральные спортивные газеты, которые, как всегда, через первоисточник перешагнули, тему раскрутили донельзя и пошли дальше деньги делать. Сам допингованный биатлонист, таившийся до этого, стал раздавать интервью направо и налево, хотя допинг есть преступление, чего тут хвалиться.
А суть истории в том, что задолго до соревнований команда стреляющих лыжников, или других российских спортсменов, выезжала в Сочи на отдых, именно в бархатный сезон. Помимо водных процедур и восстановительного расслабона, в условиях гор для будущих победителей предусмотрена обильная фруктовая диета. Затем у спортсмена откачивали пол-литра крови, улучшали ее на центрифуге и консервировали до особой даты. А спустя полгода, перед самым стартом, ему эту кровь вливали обратно. Таким образом навитаминизированный лыжник летел по дистанции как камень, выпущенный из пращи. По-научному это переливание называется "аутогемотрансфузией", и действующими правилами оно запрещено. Причем допинг-контроль против кровяного переливания бессилен, ведь ничего лишнего нет в спортивном организме, никакой химии, всё родное и своё, так что специалисты только руками разводили.
И вот на олимпиаде во французском Альбервилле перед очередным стартом биатлонисту Т-ову врач, тайно привезший кровь в дипломате, ввел внутривенно "наетые" ранее витамины. Спортсмену на дистанцию выходить, а у него температура стала подниматься. За 10 минут достигла 39 градусов! А пульс с 35 ударов в минуту достиг цифры 200. Прямо со старта спортсмена доставили в реанимацию, где врачи вскоре констатировали клиническую смерть, длившуюся 7 секунд. К счастью, реанимационные меры оказались успешными.
В эти драматичные минуты врач команды, ополоумевший от случившегося, закричал: "Немедленно меняйте ему всю кровь!" Это потом стало ясно, что эскулап во всем виноват: перепутал контейнеры и влил претенденту на золото кровь другого спортсмена. Группа крови не совпала, что закономерно могло привести к смерти. По выздоровлении стреляющего лыжника остро встал вопрос о получении им страховки величиною в 20 миллионов долларов. Ведь все участники крупных чемпионатов застрахованы принимающей стороной на очень большие суммы. Пострадавшему надо было лишь письменно признаться в том, что он действительно "умер", пусть на секунды. Но тогда история получила бы огласку, "русский метод" оказался бы секретом Полишинеля, что, без всякого сомнения, нанесло бы ущерб российскому спорту. А проштрафившегося врача посадили бы в тюрьму за попытку непредумышленного убийства. Но спортсмен проявил командную солидарность: отказался подписывать документы, ограничившись небольшой денежной компенсацией. Честь российского биатлона и врач были спасены, но шила в мешке утаить все равно не удалось. Кстати, кровь Т-ова, тоже ввиду перепутки, попала в организм другого спортсмена, который заработал рак крови и лечился 8 лет.
Когда в больнице повели речь об апробации английского лекарства, Яша замахал руками.
― Нет, не согласен я! У меня виза в Финляндию открыта, еду на соревнования. Ехать нельзя? Нельзя лететь? Я на поезде поеду. Меня судейство ждет. Чемпионат на носу. А вы мне тут про какие-то экспериментальные таблетки говорите. Нет!
Делька дернула плечами, развернулась и вышла из палаты. Она подыскивала людей не пьющих и не старых, чтобы подбор оказался подходящим, не из алкашей и разной старой рухляди, которой помирать пора, а они по кроватям валяются, места не находят, ни на земле, ни глубже. Тут случился замечательный кандидат в "кролики" ― не пьющий, из спортсменов, ему квоту на стентирование выбили, пригнули стенокардию, но он, неблагодарный, выскользнул из рук. Однако отомстить биатлонисту она никак не могла. Но так хоть выдачу выписных документов на руки, со скандалом, затянула.
13
Заехал в палату служивый из внутренних органов Стрелок. Сам он передовик вневедомственной охранной службы: брал на квартирах воров, задержал убийцу трех человек, на его руках умер начальствующий чин Пим, фамилией которого назвали городскую площадь. Как будто занятный человек. Шутка ли? Ехал в "уазике" по ночному городу, тишина и никого вокруг, но по тротуару шагает фигура. Стрелок дал по тормозам, ибо вздумалось ему проверить ночного пешехода, чего это человек не спит, бодрствует или бежит от кого.
Дверь машины раскрылась прямо перед носом спешащей фигуры. И на неожиданный вопрос: "Ваш аусвайс!" мужик затрясся и выпалил: "Всё расскажу!" Оказалось, троих в квартире зарезал, бежал впопыхах от видов кровавой бойни, но невинный и необычный вопрос сбил его с толку. Психика убийцы не выдержала и дала сбой в виде спонтанного признания. Стрелок сразу по рации доложил суть дела, мол, улица, дом, квартира такая-то, три трупа, подозреваемый задержан по горячим следам. Дежурный по городу ему попенял, что открытым текстом по рации оперативные вещи докладывает. Но что тут секретничать, убийца-то тут, рядом дрожит. Однако раскрытие преступления записали на непричастных оперов ― так всегда делается, когда надо поощрить любителей полизать начальствующие зады.
Был еще смертельный эпизод у Стрелка с Пимом, с которым Саша встречался по заданию редакции. Тогда журналист часто ходил на барахолку за материалом, наблюдал и слушал забавные истории из криминальной жизни, которая бьет ключом там, где азарт, фарт и барыши. Вот тетка забегает в опорный пункт на барахолке и орет, что ее ограбили, т. е. открыто из рук выхватили имущество. Надо бы бежать, догонять грабителя. Но опытный ментяра располагает тетку к подробному разговору, и та гуторит, что пришла на вещевой рынок ковер продавать. Развернув его, закинула одним концом на бетонный забор, чтобы узор раскрылся, и товар лицом был, встала спиной к нему в ожидании покупателя, а когда развернулась ненароком, то ковра-то и нет. С обратной стороны забора какой-то ловкач потянул за конец и упер коврик-то! "Ну, это не грабеж! ― забасил ментяра. ― Это кража всего лишь. Ведь похитителя вы в глаза не видели? Вот то-то и оно".
Ментяра демонстративно терял к посетительнице интерес, и тетка оставалась в недоумении. То, что преступление все-таки состоялось ― ее в этом никто не уверял, не предлагал писать заявление о краже, еще чего (!), ей четко давали понять, что сама виновата, почему оставила вещь без присмотра, фактически бросила ее, а теперь кудахчет и чего-то хочет. Обескураженная, торговка покидала помещение. В итоге заявление о краже не написано, преступление не зарегистрировано, работы по нему нет ― чего и добивались лодыри под погонами.
Приводили с общественной стоянки транспорта парня, который собирал деньги, выдавая водителям личных машин талоны с печатью строительного кооператива. Когда оперативник с ним беседовал, парень молчал. Тогда заговорил Саша:
― Это не новость. Этого хлопца неделю назад с такой же пачкой талонов со стоянки приводили. Тогда красносельские милиционеры дежурили, и вот, вторичное задержание по аналогичному поводу!
Ах, с какой ненавистью парень смотрел на Сашу, "глазами, кажется, хотел бы всех он съесть".
― Вот оно что! ― затянулся в догадке оперативник. ― У тебя, паренек, идет систематическое мошенничество!
Так что, сидя рядом с операми, Саша ждал случая, достойного описания его острого пера. Наконец, он спросил главного милиционера, тогда им оказался Пим:
― Сегодня улов будет?
― А не хотите ли сами принять участие в задержании, по статье 154?
Это была популярная статья уголовного кодекса за спекуляцию товарами. В начале 90-х годов она была отменена, но до 1993 года в центральный аппарат МВД шли отчеты с мест по борьбе с дельцами на потребительском рынке. "Принять или не принять? А почему бы и нет?" Надо было ходить вдоль рядов частных продавцов, прицениваться к товару, и если цена была высока, то шедший за Сашей мент должен был хватать бедолагу-частника и тащить на разборки в опорный пункт, где сидел дежурный судья, отбиравший товар в пользу государства с последующей реализацией в назначенном магазине с налаженным блатом и наработанными связями. В качестве приданных сил определили корреспонденту старшину по фамилии Джебняк. Саша подходил к продавцам сапог, курток, шуб и спрашивал о цене. Продавцы, завидя за его спиной старшину, менялись в лице, но спекулятивную цену держали. Саша примеривал обнову, ментяра стоял истуканом. Саша понял, что приданный сотрудник не хочет работать. Собственно, это и просчитал Пим. Вроде и Сашу уважил предложением собрать материал, но дал ленивого сотрудника, чтобы потом справиться:
― Что, не устроил Джебняк? Тогда вот вам лейтенант милиции Смирнов.
― Нет, хватит. Я уже находился по рынку. Устал.
― Как хотите.
И вот Пима зарезали.
Милицейский полковник жил в панельной 10-этажке с лифтом до 9-ого этажа, и всегда принимал участие в домовых дебошах в качестве разнимающей стороны. Но однажды в подъезде дебоширили убийцы, которые вышедшего на шум милиционера зарезали. Его, умирающего, принял на руки Стрелок, подоспевший на подвижной милицейской группе. Принял, посмотрел в мертвые глаза начальника и отправился ловить бандюганов. Те поняли, что переборщили с жертвой, поскольку у них под ногами стала гореть земля. В страхе за разоблачение они убили своего пошатнувшегося товарища, на куски разрезали и засунули в алюминиевый бидон. А Саша размышлял, что, вот, свершилось нечто: Пим его на барахолке тогда подставил и ― сейчас поплатился. А бывший подчиненный Пима в соседней палате лежит ― сняли его прямо с дежурства, успели оторвать от пульта, сердце подвело.
Этот Стрелок все ж таки съездил на стентирование, выкарабкался. Саша его предупреждал, что хана, служба закончена, стаж выработан, пора о получении инвалидности думать. На гражданку следует с деньгами и льготами выходить. После военной, вторая ― инвалидская пенсия ― большое подспорье. Там будут бесплатные электрички, путевки в санаторий, таблетки, от коих можно отказаться в пользу монетизации. Да еще за инвалидность, полученную на службе, месячных окладов навалят числом от 20-ти в качестве выходного пособия. А для этого надо помочь врачам, чтобы и они тебе помогли. В кардиоотделении "подопытных кроликов" на экспериментальные таблетки ищут, надо бы соответствовать братцам-кроликам, чтобы на постоянную инвалидность без проблем выйти.
Стрелок с доводами согласился, договор с англичанами подписал, но дело это забросил. Когда надо было прийти в больницу и сдать анализы, он рыбачил. Врачи ему звонили, он сбрасывал звонки. "Саша, может, вы ему позвоните, может, он вас послушает?" ― спрашивала Делька. Саша звонил:
― Стрелок, где ты? Тебя в больнице ждут!
― Какая там больница! У меня клёв!
И тут же давал отбой. "У него клюёт", ― констатировал Саша печально. Врачей рыбак сильно подвел, да и на лежанке в больнице порядочно накуролесил: устраивал картежные баталии, что вызывало нарекания. Так и остался Стрелок без постоянной инвалидности, проеферил неплохие деньги, половину таблеток перестал пить, типа "ну их", и не слышно его стало.
А насчет отказа от таблеток часто в приемном отделении смеялись принимающая и сдающая пациента стороны, когда привозили мужчину, у которого с сердцем плохо стало, и врач неотложки похохатывал, говоря, что вы спросите пациента, отчего ему плохо стало. Постоянно повторялась одна и та же история.
― Отчего же?
― Да таблетки бросил пить!
― А-а, так он у нас уже лежал, и таблетки ему назначили?
― Ну да!
Тогда принимающий врач разворачивался к прибывшему больному со строгим лицом:
― Эй, милейший, а чего ты таблетки-то пить перестал? Чего? Надоело!? Так зачем тогда скорую вызвал? А? Чего молчишь!?
14
А вот Сашу за его лояльность, ведь он два курса английских лекарств пропил, при госпитализациях стали помещать в блатную палату - 423-тью, которую сердечное руководство специально выделило для чиновников среднего пошиба, средних управленцев и особо нужных шоферов, которых, как и всех прочих людей, с годами сердце прихватывало. Хорошее было место. Холодильничек. И телевизор на нем с пультом управления и контуром самодельной антенны, прикрепленной в проеме окна. Всего 3 койки, с двойными матрасами каждая. Каждому больному отдельная тумбочка и мягкий стул. Не то что в соседних нумерах - по 6 скрипучих мест со стонущим контингентом, тумба одна на двоих, а присесть можно только на край кровати. (Совсем по анекдоту: "Больной, что у вас болит?" ― "Нога, на которую вы, доктор, сели"). Библиотечная стенка и сестринский пост через стенку. Красота! Заедешь ― ба, новые все лица!
Вот встречает задорный взгляд водителя Юры, глубокого пенсионера. В рабочее время, еще в брежневскую эпоху, ему удалось попасть на бойкое место по развозу дефицитных товаров, которые он подкидывал и врачам, и себя не забывал, само собой.
― Что, сервелаты и икра в твоем холодильнике не переводились?
― Конечно. Всё у меня было. Любой дефицит. Как сыр в масле катался.
Помимо подмасленного развоза редких продуктов по нужным людям и точкам продаж шофер сладко катался в чужих постелях. Это дело он любил с юности. Еще 15-летним подростком ходил на дискотеку в своем родном Горно-Алтайске, к девичьим общежитиям пед- и медучилищ, снимал на пару с товарищем девушек.
― И как, осечек не было?
― Не-а, даже был рекорд.
― "?"
― Пока дружок ходил в кусты по малому делу, а я остался в беседке его ждать, то проходила мимо девушка с танцев. То да сё. Пара фраз, и на любовное предложение она ответила согласием. Тут же, на траве обстряпали это дело. Но провожать ее на другой конец города я не пошел, далеко. Когда она отошла, подскочил дружок. Мол, что за девушка, почему отпустил? Не-а, не отпустил, а уже оприходовал. Дружок: "Когда ж ты успел?!" ― "А вот, и пяти минут хватило".
Г-м, всё как у животных. Или, лучше, как у птиц, тех же стрижей, которые спариваются в воздухе. Коснулись в полете телами ― и яйца в гнезде обеспечены. Экс-водителя так увлекли его былые любовные похождения, что он сладострастно припомнил почти все свои значимые сексуальные авантюры. Но для этого Саша раззадорил его.
― Прямо по анекдоту, Юра. Слушай: вот встречаются в доме престарелых два старика, один похваляется: "Когда война была, на нее меня не взяли, двух пальцев на руке не было, но ложку я держал исправно. Так вот из деревни всех мужиков позабирали на фронт, а бабы-то хотят. Так вот оприходуешь одну во дворе, прижав к забору, а за воротами вторая, еще не оприходованная, дожидается очереди. Во у меня скоко любви было". ― И воображаемый рассказчик проводил ребром ладони по горлу. ― "А ты чем похвастаешь?" ― "Да нечем. Сходил на войну, отвоевался, к бабке вернулся. Так с ней всю жизнь и прожили" ― "И-и. И вспомнить нечего". Такая, Юра, история у наших дедов.
― Канешно. Что тут вспоминать, когда всю жизнь возле одной-то.
Даже в поезде у Юры случались мимолетные романы. Он как-то проходил по проходу плацкартного вагона и увидел одиноко сидящую на нижней боковушке девушку.
― Ночь, а она не спит. То да сё. Пара фраз, и мы уже в туалете закрылись, давай-давай, снимай труселя. Я только в нее входить, и тут в дверь громко так постучали. У нее настроение сразу упало, говорит: "Не хочу". А у меня-то всё настроено, и мне надо. В общем, успел я. Двери открыли - никого. Такая история.
― А проводниц пробовал?
― Приходилось. Тоже ехал к брату на боковушке, неудобно. Напросился к проводницам, чай попить. Дальше ― больше. Вот уж собираются они: одна спать, вторая на дежурство. Немного мне не повезло, так как красивая ― ночная дежурная, а толстая, считай, смену отстояла. Пришлось с толстой спать. Но утром я сказал красивой, что я с ней хотел, а не с ее напарницей. Она ответила, что в такой-то день мы обратно поедем, так что подгадывай к этой дате, и со мной поспишь. Я сошел на станции Камышлов, брат встретил. Но к указанной дате брат не отпустил обратно, мол, подольше у меня погостишь, долго не виделись. Так и не попробовал я красивую...
Так прошла жизнь Юры ― в употреблении как деликатесов, так и доступных женщин. Сейчас совсем другое дело. У Юры кардиостимулятор, который уже два раза спас ему жизнь.
― А как?
― Да так. Поднимался по лестнице, и сердце не выдержало, остановилось. Чую, хана. И тут такой сильный удар током. Это кардиостимулятор сработал, так больно, подкинуло даже, но сердце пошло. И второй раз также вышло, ударило током, как на электрическом стуле, присел, отдышался и пошел.
Эх, Юра! Как спортсмен, ты износил свое сердце в дешевых похождениях, в череде страстей по случаю, в излишних телодвижениях, в нежелательных выбросах адреналина, которые хороши на финише при преодолении дистанции или в ласках с любимой и постоянной женщиной. Баб много, а сердце-то ― оно одно, единственное, с одним жизненным ресурсом, запасом "ходиков" всего на 1 миллиард ударов, который истощился уже. Немудрено: с каждой новой любовью сердце билось сильнее и расходовало запас.
― А сейчас жена тебя поддерживает, Юра?
― А то. Живу все лето на даче, но копать мне нельзя. Жена копает и мешки с картошкой и луком таскает на себе. Вот и сейчас, на выписку, придет. Поднимется на четвертый этаж и унесет мой баул с вещами.
― Ну, удачи тебе, Юра!
― И вам не хворать. Мы еще поживем, попрыгаем.
Через несколько дней в палате узнали, что третий удар кардиостимулятора у Юры был последним.
15
А вот токарю Анатолию кардиостимулятор был абсолютно не нужен. Сердчишко у него пошаливало, ведь 20 лет назад он первый раз попал в кардиологию, согласился принимать экспериментальные таблетки, посадил желудок, у него развился рак, который превратил пролетария в щепку. "Зато вы 20 лет с нашей помощью прожили и еще немного поживете", ― выслушивал он от курирующего врача Лёли речь, подводящую черту. Но разве ж это жизнь, вот такая, оставшаяся? А Саше Лёля сказала то же самое, что вы уже 10 лет прожили. Эти сроки определила добрая женщина, но в ее устах прожитые года выглядели почему-то не как достижение, не как радость за человека, приостановившего недуг, а как снисхождение, мол, не должен был жить всё это время, а вот, умудрился. И добрые руки врача уже не казались дланями богородицы, простершей свое благоволение над детьми своими, а как бы мельтешила скаредными сухонькими ручками старуха-процентщица, из жалости скупо отсчитывающая медяки на доживание доходяги в приютном доме. Кроме того, непроизвольно возник вопрос: "А почему в блатную палату положили непрофильного и не полезного ранее и сейчас больного? ...А-а, по социальным мотивам".
Просто Анатолий добросовестно пил экспериментальные таблетки, и его запомнили. И, поскольку на получение наркотического лекарства, купирующего желудочные боли, на тот же транквилизатор "Сибазон", отпускаемый из аптеки, требовался рецепт врача-онколога, а прежде него участковый врач требовал свежих анализов мочи/крови, при этом больному Анатолию, еле ходящему, требовалось таскаться в больницу с утра пораньше, выстаивать тухлые очереди, доставать талоны к специалистам ― тот еще квест, то понимая всё это, добрый больничный врач откликнулся на просьбу давнего больного и госпитализировал его на 4-5 дней, чтобы в спокойной лежачей обстановке Анатолий мог и анализы сдать, и справку получить для выписки наркотиков.
― Так ведь вот что еще придумали врачи из поликлиники, ― возмущался слесарь. ― У них там идет то ли соревнование, то ли требования сверху они выполняют по сокращению выдачи наркотических рецептов, но выдают рецепт, где свое отчество врач специально неправильно напишет, и в аптеке зоркий провизор сразу видит ошибку, сличая написанное от руки с оттиском личной печати врача, и спасительное от боли средство не выдает. Идешь обратно в поликлинику, а врач уже ушел в отпуск. Ей пальмы и море, а мне ― боль и горе. Вот звери!
"Иес, ― подумал Саша. ― Там и тогда, где и когда обстоятельства обостряются донельзя, до последнего предела ― появляются лозунги, речовки и перлы. Обязательно в рифму или хотя бы в ритм".
Это было общероссийское горе. По России прокатилась волна самострелов, когда большие чины, генералы и адмиралы, заболевшие раком и страдающие от болей в терминальной, финальной стадии, видя, как мучаются в поликлиниках их родные из-за невозможности собрать все подписи на рецептурное обезболивающее, эти высшие офицеры-пенсионеры стрелялись из наградных пистолетов. Ну хоть так, через подаренное оружие, родина-уродина предоставила им возможность для прекращения мучений. Эх, Россия, тебе к лицу и такие строки:
Люблю я матушку Россию.
Она у печки постоит,
Дрова пылают где красиво,
И пирожками одарит.
Россия канула в веснушки
Кудрявой девочки нагой,
Кто в ванне плещется, игрушки
Топя намыленной рукой...
Дальше шли строки об усталой женщине и о невесте на выданье, о мертвеющей старухе и прилежной ученице ― Россия предстает во всех своих женских проявлениях, радостных и не очень. Кроме того, в одной ипостаси она точно умеет лгать. Вот и пышнотелая министресса здравоохранения с честной миной на лице вещала в телевизоре, что проблемы с медицинским обезболиванием нет, что наркотический рецепт может выписать любой участковый врач. Это сказано было на фоне судебного процесса, на котором судили доброго врача, которая выписала рецепт больному, закрепленному на другом участке поликлинического обслуживания. Как это мило: с телеэкрана лгут и успокаивают, разводя руками и вещая глупости с постными улыбками на физиономии, а на местах злобные опера отрабатывают "наркотические палки" на сочувствии терминальным раковым больным, а другие бессердечные врачи пакостничают фатальным пациентам и экономят бланки строгого учета. А то, что человек от боли загибается, то на это им с большой колокольни. Всё как обычно: бесправие на низшем уровне и вранье об отсутствии бесправия на высшем уровне ― эта дихотомия требуется для "правильной" картинки на ТВ.
Анатолий понимал, что жить ему осталось немного. Он уже ничего не ел. Съедал в обед всего 2 ложки супа. И очень много курил, выходя на улицу. Поскольку спускаться по лестнице не мог, то доковыливал до лифта и ждал, когда случится оказия, и его благосклонно довозили до первого этажа. Выходил во двор и дымил на лавочке, говоря "до свидания" уходящим домой докторам. Когда ему говорили, что курить нельзя, отвечал, что ему можно, "хоть перед смертью покурю". Овальные сигареты и припасенные ампулы "Сибазона" ему приносила посторонняя женщина, устроившаяся жить у него на квартире. Свои-то родные дети выросли и разлетелись в разные стороны. Ездил Анатолий на Север к старшей дочке, которая приглашала его на постоянное жительство, но климат не подошел. Старуха умерла. Вот он и подобрал на улице женщину с сыном, которые лишились жилья. За кров они немного заботились о старике, зимой сливали воду из отопления с закрытым, тупиковым контуром ― горячая вода у старика шла только из батареи и обратно в систему не возвращалась. Такой квартирой его наградил электротехнический завод за многолетний и добросовестный труд. Вдобавок, надо было бы презентовать ветерану наградной пистолет, да хоть малокалиберный, велодог "револьвер у велосипедистов для отстрела пристающих собак", с одним патроном. Это на крайний случай, при полной невозможности добыть "Сибазон". И такой, с малопулькой, сойдет. Много ль старику надо?
Саша решил проверить мастерство токаря и завел разговор о том, какой перед ним мастер. Попросил его вспомнить производственное и эдакое... Старик припомнил один замечательный заказ:
― А вот! Поручили мне выточить партию деталей с минимальным допуском по размерам в два микрона...
Сделав такое заявление, токарь внимательно посмотрел и добавил:
― Имеете представление, что такое два микрона?
Саша такое представление имел - это две тысячные доли миллиметра, очень тонкая работа. И в ответ хотел съязвить насчет того, что, мол, хорошо, что всего два микрона, а не два ангстрема - две миллионных доли миллиметра. Но подумал, что таких значений токарь, пожалуй, не знает, так как это уже молекулярная физика. Подумал, и промолчал, чтобы не поставить старика в неудобное положение. Спросил лишь:
― А какой, Анатолий, у тебя разряд?
― С разрядом комедия вышла. Я был уже на пенсии, но уговорили меня поработать на одном инструментальном заводе при острой нехватке токарей. Я пришел, подал документы о том, что у меня седьмой разряд. Кадры ответили, что у них по номенклатуре такого высокого разряда нет. Только до шестого, включительно. Но вот ведь документы есть, смотрите. Нет, и все. Сказали, что если вас по седьмому разряду примем, то сумасшедшие деньги платить придется. Ну, а на меньшее я не согласен! Так и не попал я на инструментальный завод. Видимо, без меня обошлись. И мне хорошо. Руки слабые стали, какой из меня работник.
Через день Анатолию сделали необходимую справку, и он навсегда покинул место приюта.
16
Каким образом в блат-палату попал хохмач, Сашин тезка, или Баламут, уму непостижимо. Видимо, в тяжких врачебных буднях есть необходимость в ярких моментах, которые создают клоуны. Это как при дворе сурового короля всегда есть шут, которому многое позволяется. На фоне его шуток и прибауток, а кое-где и высказанных скабрезностей королю веселей носить корону на голове, а по больничному коридору задорней катится в морг каталка с дрожащим на выбоинах и как будто еще живым телом.
Баламут всю свою жизнь провел весело, никогда не унывал. На пороге грустных испытаний всегда находил повод повеселиться, порадовать окружающих за счет безобидного, рядом сидящего и поникшего человека. Оттоптаться на нем, с поворотом подошвы на 90 градусов, растереть в пыль мракодумца, попавшего под эту подошву, Баламут считал доблестью. Пустякам придавал значения мирового масштаба. Мог рассказывать полчаса, как пришел в больницу, чтобы сдать анализы. Ему дали стаканчик, чтобы нацедить отходной жидкости, которой в мочевом пузыре еще не набралось достаточно, поскольку утром в туалете был. Однако шут помучился над унитазом, выдавил граммов 20 желтой водички, поставил стаканчик на смывной бачок и стал застегивать штаны. Однако неловким движением чуть не смахнул добытый с таким трудом материал для исследований. Сколько переживаний! Эмоций! Хохота! Он бы и палец показал собеседнику и тут же сам стал смеяться первым, заражая дурацким смехом непричастного к его глупости человека.
После сдачи анализов Баламут пообещал Саше довезти его до станции метро. Расписывал свою машину, свою дачу, до которой добирается на машине, свои дачные урожаи и последующие заготовки. Вот сели в машину, обычный "жигуль", поехали. Но тут шут сообразил, что ему надо совсем в другую сторону ― заехать на рынок за хреном, жена наказала. Саша вышел из салона и подумал, что халява от шута всегда является шутовской, и рассчитывать на какую-то пользу от клоуна никогда не следует; он дарит только смех, часто неуместный и часто это смех в отношении тебя.
Вот и при выдаче новой партии экспериментальных таблеток, пока врачи копались в английских коробках, выуживая номерные баночки с брякающими таблетками, Баламут развеселился и стал спрашивать у Саши год рождения. Очевидно, спрашивал для хохмы. Для чего же еще! Но Саша был тертый калач, сразу придумал "ответку": мол, чего смеяться над ранними или поздними годами. Ты лучше расскажи врачам, как ты второй инфаркт заработал.
При этих словах клоун заметно погрустнел.
― Нет-нет, тезка, не вешай нос. Сейчас всем станет смешно. Расскажи, как ты на свой день рождения бутылку коньяка выжрал и в больницу со вторым инфарктом попал. Почему? Потому что коньяк был очень вкусным. И вот с тобой, хорошо пьяным, и с твоим вторым инфарктом пришлось возиться врачам, которые вообще-то нормальных больных спасают. Но приходится и дурачков из могил подымать. А вот выжрал бы две бутылки, то пришлось бы повозиться уже копщикам и музыкантам, которых обязательно попросили бы сыграть что-нибудь веселенькое, ведь покойник любил закидоны. Не так ли, Карл?
Убитый клоун повесил голову.
― Ой, да ты не дрейфь, михрютка! Тут "и тебя вылечат, и меня вылечат". А как тебя вылечат, поедешь проветриться, попутешествовать, да хоть до Японии. Передашь там от наших врачей привет доктору Кавасаки.
Врачи рассмеялись. Баламут вытянул лицо и понял, что его одурачили, так как разговор пошел на том уровне, до которого он не дотягивал. Синдром Кавасаки, с заходом в сердце, поражает в основном детей в возрасте до 5 лет, но по идее любой шут выглядит ребенком, поскольку говорит глупости, так что виртуальный диагноз Баламуту был к лицу.
17
Непрофильного Игорька можно было только пожалеть. Непрофильный ― значит, не кардиологический пациент, который от чего-то лег под капельницы в палате "сердечного" отделения. Таких было немного, но они осложняли врачам и медобслуге жизнь. Вот по просьбе сердобольного врача положили в женскую палату непрофильную старушку - ей, как и токарю Анатолию, надо было анализы собрать. На следующий день бабушку заклинило в пояснице, сидит она на кровати и воет. И что прикажете делать, когда требовалось лишь пальчик уколоть да баночку с желтым забрать, а тут целая история с криками, воплями, вызовом профильных специалистов, давших заключение сидеть бабушке дома, поскольку старость ничем не лечится.
Так и с Игорьком. Попал он сначала в урологическое отделение, где командовали отец и сын Лазоркины. Крикливый старший, от которого попадало посторонним больным за то, что они толпились в коридоре урологии, чтобы попасть в кабинет на узи сердца, всегда нервничал. Его истошный крик: "Чего вы тут опять столпились! Вот в 5 метрах лавочки стоят, садитесь на них и ждите, когда вас вызовут!" ― сдувал контингент на лавочки и меж лавочек. Старший Лазоркин докричался до четвертой термальной стадии рака желудка и убыл в ад, чтобы кричать по делу, на раскаленной сковородке. Зато остался на какое-то время младший Лазоркин, чтобы, набравшись от папаши опыта, творить неблагопристойные дела, хотя бы с безобидным Игорьком.
Врач стал делать ему прокол предстательной железы, чтобы взять секрет на анализ. Но промахнулся и занес инфекцию из прямой кишки в кровеносную систему. Инфекция осела в позвоночнике больного, два позвонка стали гнить, и это стало известно позже ― после серии умопомрачительных мероприятий по диагностике заболевания. Как только младший Лазоркин понял, что напортачил, и заметил, что температура у Игорька поднялась до критических значений, то поступил мудро ― сбил температуру и выписал больного домой. Но пришлось принимать "врачебный брак" обратно по настоянию дочери Игорька, тоже врача, сказавшей, что так дело не пойдет, пусть долечивают. Так вот перед предстоящей операцией в профильной медорганизации Игорьку потребовалось прокапаться. Платно ― это дорого, но нашлась Делька, коей он приходился троюродным братом, она-то и устроила его на прокапывание. Под капельницей Игорек лежал и много чего понарассказывал.
Так случилось, что во дворе своего дома он жил с бандитами и одновременно дружил с милиционерами. Везде были достойные люди. Вот авторитет Карпотёнок всегда ссужал деньгами, с ним можно было общаться, выпить, все дела. Темной стороной жизни товарища Игорек не интересовался, но переживал за его неудачи и глупую смерть. Помер Карпотёнок от Моли ― это была коварная блондинка, коловшаяся наркотиками и подсадившая полового партнера на них же. От передоза достойный чел отчалил.
Дружил Игорь также с Вальденбургом, достойным и оперативным милиционером, который не боялся братков и смело смотрел им в лицо. Те, как правило, много бакланили, шевелили губами, стараясь запугать. Но на угрозы милиционер реагировал адекватно, предлагая довести ситуацию до логического конца, которого не наступало, ибо авторитеты от слов боялись переходить к делу; за сказанные слова закон молчит, но строго спрашивает за совершенные действия в отношении сотрудника, и потому бакланы отступали, кровь ни с одной стороны не лилась, и за это бандюганы тоже ценили Вальденбурга. Увы, он уже умер, сердце.
― Ха, ― сказал Саша. ― Здесь, в кардиологии, покруче криминальные рыбы водились.
Еще недавно крутил "велосипед" некто Солонский, друг губера, и этой дружбе было 40 лет. Солонский заведовал городским спортом и безропотно, а то и радостно ссужал директорам школ по 2-4 тысячи рублей на призы к соревнованиям, доставая деньги из портмоне. Деталь: этот спортфункционер пел дифирамбы на дне рождения киллера Члентано, славя дружбу с ним и достоинство именинника, положившего кучу людей. Когда пришли правоохранители, певческое соло заделалось сердечным больным и стало максимально затягивать следствие, подтягивая стираное казенное одеяло к выбритому и наодеколоненному подбородку. Певцу дали тюремный срок, который отсидеть не получилось. Друг губера пожаловался на сердце, сел на медицинский "велик", чтобы проверить сердечные ритмы, и хлопнул рукой по красной кнопке, когда посчитал, что ему становится херово. На основании субъективных болезненных ощущений хитрована освободили от отбытия наказания. Убитые люди, трупы которых закопаны вокруг города, вопиют из своих безвестных могил о допущенной несправедливости.
Дополнение весьма кстати: пьяные гости на дне рождения киллера распевали рулады и снимали действо на видеокамеру, что впоследствии послужило основным доказательством сращения чиновничества с преступностью. А тут и предводитель губер, уже в отставке, взял в руки микрофон и стал открывать рот под минусовку "воспроизводимую записанную музыку без пения", романсы у него шли на "ура". Поющий мышиный жеребчик, из улыбчивых иудеев, собрал у площадки городского музея, где шло певческое действо, такой же вышедший из употребления контингент из отставных стариков и подержанных теток, ранее плотно заселявших офисы и провластные кабинеты. Подумалось, что если не профессионал берется за пение в сомнительном месте и пытается при этом выглядеть статусно, то он точно хочет приглушить мелодией и своим вокалом звучащие темные делишки, которые, не смотря на придавливание и притапливание, лезут на свет. Хотя подобные певчики всегда пытаются показать, что они не такие плохие, какими их рисует судебное расследование, а очень даже хорошие, потому что сами они из народа, который, как выпьет, так сразу за гармонь. А сам народ плохим быть не может ни разу. Как-то так.
18
При новой госпитализации Саша увидел, что в знакомой палате удобное место занимает мужичок с лицом частного собственника. Да, читалось заметное выражение на физиономии ухватливого держиморды, типа, "это моё, и никому своё я не отдам". Вновь прибывшему сразу не понравилось, что укрепившийся на хорошей койке собственник приспособил сразу два стула под личные нужды. На одном развесил уличную одежду, в которой иногда выскакивал на близлежащий рынок, а вторым пользовался, когда садился за стол обедать. Кроме того, Попиков - такова была фамилия собственника - открывал окна, когда хотел, и манипулировал телеканалами по своему вкусу. "Вот ведь, чем гаже человек изнутри, тем ближе его официальная фамилия или прозвище к анусу", ― подумал Саша.
Вскоре из-за самовольно раскрытого окна Саша выдал Попикову сентенцию о том, что тот и тут он не один и не пуп земли, вокруг которого всё вертится. А то, вот, смотрите, люди добрые, на двух стульях расселся и в ус не дует. Попиков возмутился:
― А тебе нужен этот стул?
― Не в том дело, что нужен/не нужен. А в том, что это для меня стул, а ты его занял и разрешения не спрашивал.
― Ну вот я и спрашиваю.
― Своевременно надо спрашивать, а не тогда, когда тебе об этом обоснованно говорят.
Отвоевав таким образом стульчик, Саша стал искать у врага слабое место и вскоре нашел.
Попиков не выносил запаха одеколона. Это стало ясно, когда Саша побрился электробритвой и хорошо освежился, как любил, кельнской водой с запахом мороза. Зашедшего в палату Попикова сразу скрутило в кашле. Он стал задыхаться и еле выговорил: "Астма". Саше сразу представилось, как он ночью встает, распыляет в палате ароматический газ, и эта попа гибнет, как окопный боец от летучего хлора в Первую мировую войну, с выпученным зеленым лицом, руками на ларингоспазмовом горле и белой пеной на губах. На коричневой дребезжащей каталке да вперед ногами закрытую простыней фигуру увозят, и на следующий день въезжает на освобожденное место адекватный товарищ, полезный врачам и милый сопалатникам. ... "А как эта задница сюда попала?" ― задался вопросом мечтатель, вернувшийся как бы с Первой мировой.