Огурцов Юрий Александрович : другие произведения.

Сын врага народа

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:


 Ваша оценка:


СЫН ВРАГА НАРОДА

  
  
   Глава 1.
  
   Небо слегка посветлело на востоке. Там, над сопками, виднелись еще между облаками побледневшие звезды.
   На западе, куда ни глянь, - кромешная темень. Изредка ее разрывали ослепительные зигзаги молний. В Сибири сентябрьские грозы редки. Однако, случается, не уступают они по силе июльским. При этом проселки размывает так, что и на лошадях не всегда отважишься ехать.
   Тимоха Зайков выехал с колонной из Загорьевска до рассвета. В пути движок видавшей виды полуторки забарахлил. Пока возился с ним, все машины колонны ушли вперед. Пытаясь догнать их, Тимоха выжимал из грузовика всю его мощь, но стрелка спидометра дальше пятидесятикилометровой отметки не шла. Единственная фара с левой стороны капота кидала в темноту желтый пучок света, выхватывая заполненные черной водой колдобины. Прислушиваясь к близким уже раскатам грома, молодой шофер подумал: "Успеть бы до дождя проскочить "Тещин язык". Тещиным языком шоферы прозвали крутой, спиралеобразный спуск с Лысой сопки, на которой кроме низкорослой травы да редких кустов боярышника ничего не росло. Все, кто ездил по этой дороге, ведущей на Бельковский металлургический комбинат, знали: на вершине Лысой находится памятник, сложенный из гранитных валунов. Поставили его во время гражданской войны партизаны из отряда Добрынина. Там похоронены 28 бойцов, попавших в засаду колчаковцев у села Кукуй.
   Сколько не таращил Тимоха глаза, пытаясь разглядеть на вершине памятник, знакомого очертания не было видно. Заморосил дождь, мелкий, осенний. Но через минуту слепящие молнии уже метались над машиной одна за другой. Небеса загрохотали так, что показалось, будто рушатся сопки. Ливень хлестнул в лобовое стекло, и оно захлебнулось в водяном потоке.
   Тимохе пришлось высунуться из окна, чтобы не потерять из виду дорогу. Холодные струи ударили в лицо, заставив шофера сощуриться. Напрягая зрение, он пытался разглядеть колею, но свет фары уперся в водяную преграду и был бессилен высветить хотя бы десяток метров. Очередная вспышка молнии на мгновение выхватила из тьмы конусообразный скалистый выступ, вплотную подступивший к дороге. "Не успел" - досадливо подумал Тимоха. Сразу за выступом начинался "Тещин язык".
   "Пережду малость", - решил шофер, привычно переложив ногу на педаль тормоза. Но что это? Машина продолжала катиться под уклон. Тимоха резко качнул педаль тормоза несколько раз и с силой придавил ее к полу. Безрезультатно. Тормоза отказали полностью. Тогда, нащупав рукоять ручника, он потянул ее на себя. Тут же почувствовал - машину заносит. Последнее, что попытался сделать шофер, крутанув баранку, - направить грузовик на отвесную стену, тянущуюся справа от дороги, но было уже поздно. Развернувшуюся поперек колеи полуторку юзом потянуло влево, и она, не удержавшись на склоне, с грохотом обрушилась в расщелину.
   Зайкова хватились после того, как закончили разгрузку руды на комбинате. Низкорослый, кряжистый Петька Сивухин, которого шоферы прозвали почему-то Пентяем, предположил, что Тимоха "загорает" на Лысой.
   - У него не движок, а загробное рыдание, - сказал он, - в каждом рейсе ломается.
   С Пентяем согласились, и вскоре колонна отправилась в обратный путь. Однако на Лысой отставшего шофера не было.
   - Точно, на сопке он остановился, - горячо доказывал Пентяй.
   Высокий, жилистый, в обвисшем на худом теле комбинезоне, бригадир Митрохин спросил:
   - Место, где он остановился, запомнил?
   - Да вроде вон у того куста, - Пентяй показал на боярышник, росший у самой дороги.
   - Вроде, - зло передразнил бригадир.
   Однако Пентяй оказался прав. Шоферы нашли на указанном им месте обрывок замасленной ветоши, два размокших от дождя окурка и втоптанную в грязь отвертку.
   - За потерю инструмента я ему, охламону, врежу, - пообещал Митрохин.
   Посланный на поиски Тимохи шофер вскоре подъехал и сообщил, что, скорее всего, отставшая машина свалилась на Тещином языке под откос.
   - Внизу ни хрена не видно, - сказал он, - туман, черт, прет. Камень там здоровенный сворочен, а в него аж краска втерлась. Факт, загремел Тимоха.
   Митрохин и трое водителей, скользя по осыпи, спустились в расщелину. Полуторку нашли сразу, вернее то, что от нее осталось.
   - Эх ты, как ее шандарахнуло! - тихо, словно боясь потревожить тишину, воскликнул Пентяй.
   - Пропала машина, - сухо констатировал бригадир.
   Оглядевшись вокруг, он вопросительно посмотрел на шоферов:
   - А где же Зайков?
   Осматриваясь, пошли по дну расщелины. Тимоху обнаружили лежащим за валуном, поросшим мелким, цвета ржавчины, мхом. Парень лежал лицом вниз, с выброшенными вперед руками. Рядом, в каменистой выемке, скопилась дождевая вода, окрашенная его кровью.
   Зайкова перевернули на спину. Лицо его было в грязи. На разбитом носу и губах запеклась кровь. Митрохин, встав на колени, приложил ухо к груди пострадавшего. С минуту он внимательно вслушивался, затем резко поднялся, сдернул с головы кепку, хрипло проговорил:
   - Готов...
   Растерянно оглядев товарищей, Пентяй с трясущимися губами торопливо стал шарить по карманам. Отыскал круглое, треснувшее посередине зеркальце и, наклонившись, приложил его к окровавленным губам Зайкова. Пытливо обследовав зеркальную поверхность, он заметил, что она слегка замутнилась. Вскочив на ноги, Сивухин восторженно заорал:
   - Жив Тимоня! Жив, едрена его в корень!
   Он тыкал зеркальцем в лица шоферов, взволнованно повторял:
   - Жив Тимоня! Гля, мужики, жив ведь! Вишь, завлажнело...
   - А ну, дай сюда! - бригадир выхватил из рук Пентяя зеркальце, тщательно протер его подкладом кепки и осторожно приложил ко рту Зайкова. Впившись взглядом в блестящую поверхность стекла, убедился, что она едва заметно запотела. Посмотрев на шоферов, пристально, затаив дыхание, наблюдавших за его действиями, Митрохин твердо заключил:
   - Дышит.
   Тимоху осторожно подняли и понесли наверх.
  
   Глава 2.
  
   Новенький был одет в ладное драповое пальто, через расстегнутые борта которого виднелся опрятный шевиотовый костюмчик. На ногах - крепкие кожаные ботинки. Ушанка из крашеного кроличьего меха глубоко надвинута на лоб. Из-под нее серые, опушенные длинными ресницами глаза, настороженные и любопытные, разглядывали столпившихся вокруг детдомовцев. Те в свою очередь изучали шикарно одетого новичка. На лицах - зависть, восхищение. Такую одежду многим из мальчишек носить еще не приходилось. Совсем другие чувства обуревали Сашу - так звали мальчугана. "Ну и детдом, - размышлял он, - больше походит на колонию". Окружившие его ребятишки были одеты в рваные, мышиного цвета пальтишки. У многих не было головных уборов. Лишь немногие ребята постарше "щеголяли" в старых, засаленных солдатских пилотках, наползавших им на уши. Саша заметил также, что некоторые были босыми. Побуревшие от грязи ноги с отвердевшими ступнями, казалось, совсем не ощущали стылой земли.
   "Как это у них ноги не мерзнут? - удивленно думал Он. - Октябрь на исходе, вот-вот снег пойдет. Почему им не выдают теплую одежду, обувь? Выходит, бывают и вот такие бедные детдома. Тогда получается, что Мира Яковлевна обманывала меня, когда говорила про Краснинский детдом, как очень хороший. Выпускников из него направляют в ремесленное училище, где они обучаются разным шахтерским профессиям". Шахтером Саше быть не хотелось. Он мечтал стать летчиком. Однако против хорошего детдома не возражал.
   "И это хороший, по ее мнению? Смехота!"
   Почувствовал вдруг мальчишка неодолимое желание как можно скорее вернуться в Барнишево, где все знакомое, близкое, где остались друзья, любимая школьная учительница Ксения Петровна. В то же время он понимал, что не волен в своих действиях. Все решают взрослые, и преодолеть их волю невозможно. Мучительной тоской сжалось сердце, чувство безысходности захлестнуло Сашу. Он закусил губу, чтобы не разреветься, не показать своей слабости перед обступившими его детдомовцами.
   Не подозревал тогда Саша, что резкая перемена в его жизни произошла по желанию Татьяны Григорьевны, родной тетки по материнской линии. С одобрения своего мужа, Николая Ивановича, съездила она в Барнишевский детдом. В разговоре с директоршей Мирой Яковлевной тетка настояла на переводе племянника в другое детское учреждение, расположенное на значительном расстоянии от Новосибирска. Тетка не погрешила против истины, сказав директорше, что частые побеги Саши из детдома нервируют мужа, да и она от них не в восторге. Конечно, она понимает: мальчика тянет в ее дом не только родственное чувство, но и желание жить в семье, где обеспеченный быт, а главное - бабушка, которая без памяти любит внука. Будь она материально независима, получай хоть крохотную пенсию, взяла бы Сашу из приюта, не раздумывая. Но бабушка живет на ее иждивении и потому никакого права голоса в семье не имеет. У них с мужем свой ребенок. Саша, хотя и родной племянник, жить в их семье не может. Еще неизвестно, сумеет ли он подружиться с двоюродным братом. Ведь мальчишки такие драчуны. Характер же у Саши - не приведи, Господи. Несомненно, он дурно будет влиять на сына.
   Надо отдать должное Мире Яковлевне. Она искренне пыталась убедить Татьяну Григорьевну усыновить племянника.
   - Уж поверьте мне, как педагогу, - говорила она, - детдом сможет одеть, обуть, прокормить худо-бедно ребенка, воспитать же должным образом не в силах. Отсюда выходят дети с нарушенной психикой. В подавляющем большинстве своем, они никогда не смогут стать полноценными членами общества ни в нравственном, ни в социальном отношениях. Поверьте, смена одного детдома другим - очередная психологическая травма для мальчика.
   Однако убедить Татьяну Григорьевну было не так-то просто. Она считала себя педагогом более серьезным и квалифицированным, чем директор Барнишевского детдома. Тема воспитания детей ассоциировалась у нее с определенными понятиями. Татьяна Григорьевна очень гордилась своей принадлежностью к сурдопедагогике. Любой сурдопедагог, считала она, на голову выше обычного школьного учителя. Поэтому в разговоре с Мирой Яковлевной менторский тон казался ей вполне уместным. Она пространно говорила о воспитании и обучении детей с дефектами слуха, которые могут быть успешными лишь при условии постоянного общения учеников между собой. Уж она-то, как завуч школы-интерната глухонемых детей, знает это наверное. Именно в условиях интерната ребята быстрее овладевают мимикой и дактилологией, а это, в свою очередь, способствует лучшему освоению школьной программы. То же самое, только более продуктивно, происходит с нормальными детьми в условиях их жизни в детском доме. Воспитываясь в большом детском коллективе, ребенок приобретает такое ценное качество, как коммуникабельность. А это очень полезная черта характера ребенка, которому рано или поздно предстоит обустраивать свою жизнь в обществе.
   Татьяна Григорьевна говорила долго, свои аргументы считала неоспоримыми. Мира Яковлевна задумчиво кивала головой, понимала: спорить, убеждать бесполезно. Знала: у завуча школы-интерната хорошие отношения с заведующей гороно, там она всегда найдет поддержку. У нее же, наоборот, в последнее время сложились натянутые отношения с гороно. Очередная комиссия выявила в детдоме кое-какие недостатки, после этого были неприятности, ей даже объявили выговор. Словом, скрепя сердце, дала Мира Яковлевна согласие на перевод воспитанника Александра Упорова в другое детское учреждение.
   После смерти мамы самым близким человеком для Саши стала бабушка, Дарья Матвеевна. Несколько раз в году она приезжала к внуку в Барнишево, привозила гостинцы - кулечек дешевых конфет, пряники. Саша жадно поглощал сладости, отвечал на бабушкины расспросы о его детдомовском житье-бытье. Когда приходила пора прощаться, мальчик заглядывал в добрые бабушкины глаза и задавал один и тот же вопрос: когда она заберет его отсюда? И всякий раз бабушка просила Сашеньку потерпеть. Говорила: "Вот выделит мне собес пособие, сразу возьму тебя к себе". Дарья Матвеевна верила в собес, как в чудо. Саше же он казался какой-то могущественной силой, способной сделать счастливыми его и бабушку.
   Сладкий миф о собесе тешил Дарью Матвеевну с того самого времени, когда в старинный сибирский город Томск вошли части Пятой Красной Армии. Ее покойный муж, Григорий Звягин, не раз, бывало, мечтательно говорил: "Вот возьмем, Даша, власть в свои руки - какая прекрасная жизнь начнется! Справедливая, свободная. Обездоленных не будет".
   Рабочий-электромонтер, большевик, он, по заданию Томского комитета РСДРП, выехал на Алтай, в село Повалиху, где находился штаб партизанского отряда. Было это в апреле девятнадцатого. Партизан из села выбили тогда белые. При въезде в село их патруль задержал Григория Звягинцева. При обыске нашли у него листовки с воззванием комитета РСДРП к крестьянам. Большевистского агитатора раздели догола и бросили в погреб на лед. Наутро село вновь заняли партизаны. Просидевший всю ночь в погребе Григорий простудился и слег с воспалением легких. Сообщили в Томск жене. Дарья Матвеевна поспешила на Алтай. Мужа застала в крайне тяжелом состоянии. Через два дня он скончался.
   Овдовев, хватила она лиха через край. Одиннадцать детей было тогда у Дарьи Матвеевны. Старшие, Степан и Павел, вскоре ушли на заработки. Но это ненамного улучшило положение семьи. Перебивались, что называется, с хлеба на квас, - вспоминала позднее то трудное время бабушка. Потом один за другим стали умирать от туберкулеза младшие дети. Остались Татьяна и Александра. Обе были предметом особой гордости Дарьи Матвеевны, так как учились в гимназии. За какую только работу не бралась она, чтобы вывести дочерей в люди. Выучились они, стали учительствовать, замуж вышли. Мужья достались обстоятельные, с положением. Татьяне - инженер-строитель, Александре - журналист. Дарья Матвеевна жила то в одной, то в другой семье. Позднее сделала окончательный выбор и поселилась у Александры. Младшая дочь к тому времени была назначена директором школы глухонемых детей в Новосибирске. По ее инициативе школу открыли в 1928 году. Поначалу она размещалась в небольшом, ветхом одноэтажном доме. Жили и обучались в ней тридцать глухонемых детей-сирот. Первые два-три года в штате интерната числилось всего шесть сотрудников - директор, две учительницы, кастелянша, повариха и сторож. Последний, в виду преклонного возраста, едва справлялся со своими обязанностями. Александре Григорьевне, учительницам - хрупким молодым женщинам - приходилось колоть дрова, топить печи, производить уборку помещений. Когда школе-интернату предоставили большое двухэтажное здание - бывшую женскую гимназию - , численность учащихся возросла до восьмидесяти человек, заметно увеличился и штат сотрудников. Но от перенесенных тягот и забот серьезно заболела Александра Григорьевна. Врачи поставили диагноз: чахотка. Умерла она в возрасте тридцати трех лет.
   Осенью того же 1935 года Матвея Николаевича Упорова, корреспондента краевой газеты, арестовали. Ночью к школе-интер­нату, где проживала семья Упоровых, подъехал автомобиль с черным, без окон, кузовом. Из него вышли двое в штатском и энергично стали стучать в ворота. Старик-сторож открыл калитку и, близоруко щурясь, спросил:
   - Кто такие, кого надо?
   - К Упоровым, дед. Где они живут?
   - Сама-то нонешней весной померла, а сами Матвей Николаевич и евонная теща дома. Спят, надо полагать, час, почитай, поздний.
   - Дело срочное, дед, как пройти к ним? - строго сказал один из приехавших.
   - Коли срочное, тогда вот так: прямиком пойдете до каменной пристройки, там - на второй этаж. Ихняя квартира налево. Направо учителка Нина Потаповна живут. Муж ейный заарестован...
   Двое, не дослушав, быстро зашагали в глубину двора. Через четверть часа они вновь подошли к воротам. С ними был Матвей Николаевич. Сзади семенила Дарья Матвеевна, на ходу стараясь просунуть руки в рукава накинутой на плечи кацавейки. Свет фар отъезжающей машины полоснул по палисаднику, высветил угол школы и запрыгал дальше, по мощеной булыжником улице.
   - Стало быть, заарестовали, - потерянно проговорил сторож.
   Он глядел на вздрагивающую от плача Дарью Матвеевну, часто, по-стариковски, моргая, недоуменно разводил руками:
   - Зять твой, ничего не скажешь, человек положительный, образованный... За что ж его-то взяли?
   - Ничегошеньки не сказали, не объяснили! - Дарья Матвеевна в отчаянии заломила руки, медленно, спотыкаясь, пошла к дому.
   - Господи, - шептала она, утирая рукавом слезы, - куда же я теперь с Сашенькой!
   Если бабушка после ареста зятя находилась в полной растерянности, то Татьяна Григорьевна, напротив, проявила хладнокровие и с присущей ей энергией тотчас принялась за дело. Дарье Матвеевне она заявила:
   - Будешь жить у нас, мама, а Сашу я устрою в детский дом.
   Бабушка схватилась за сердце:
   - Опомнись, Татьяна! Такого маленького в приют?! Пропадет ведь он там! Нет, - решительно заявила
   она, - Сашеньку не отдам!
   - Все это глупости, мама! - Татьяна Григорьевна вынула из ридикюля пачку папирос, нервно чиркнула спичкой. После нескольких глубоких затяжек заговорила с мягкой, успокаивающей интонацией:
   - Пойми, в детском доме мальчику будет хорошо. У нас, сама понимаешь, ему жить нельзя. Во-первых, муж категорически против. К Саше он относится хорошо, но у нас есть свой сын. Во-вторых, квартира наша мала для проживания пяти человек. Для воспитания мальчика потребуется много времени, а у нас его нет. Ты уже в возрасте и тебе вполне достаточно Геры. Саша - мальчик с неуравновешенной психикой. Он, несомненно, окажет дурное влияние на нашего сына. И напрасно ты плачешь, мама...
   Татьяна Григорьевна резко ткнула окурком в пепельницу и, стараясь выдержать спокойный тон, сказала:
   - Поверь мне, Саше там будет лучше. Для всех нас так будет лучше.
   Когда бабушка очень расстраивалась, у нее начинала мелко трястись голова, губы сжимались, подтягиваясь к носу. Уткнув лицо в косынку, она, сдерживая рыдание, проговорила:
   - Эх, Таня, Таня! Когда же в сиротстве хорошо было? Вот ты себя педагогом величаешь, - Дарья Матвеевна укоризненно взглянула на дочь, - а того не понимаешь, что приют - не семья, а беда.
   Бабушка оказалась права. Детский дом для детей дошкольного возраста, куда, благодаря знакомству с заведующей гороно, тетка определила Сашу, в сущности, стал для мальчика тюрьмой. Правда, с некоторыми привилегиями, которые не полагаются в заведении с подобным названием. Мир для мальчика сузился до строгих педагогических рамок, ограничивших его времяпрепровождение двухэтажным, купеческой постройки, домом и тесным двором, огражденным высоченным тесовым забором. Плотно сбитые доски не оставили ни единой щелочки. Часть окон дома выходила на улицу, на противоположной стороне которой выстроились ничем не примечательные бревенчатые домики. Этот кусочек свободного мира никогда не надоедал детдомовцам. Они могли часами простаивать у окон, с интересом и завистью наблюдая недоступную им жизнь на просматриваемом промежутке пыльной, ничем особенным не выделяющейся улицы.
   Случались и необыкновенные, надолго запоминающиеся дни, когда детвору выводили за высокие ворота. Попарно, взявшись за руки, дети строем шли по городским улицам, оживленно переговариваясь. Воспитательница строго покрикивала на ребят, чтобы громко не разговаривали, не нарушали строй. Прогулки по городу проводились только с детьми старшей возрастной группы. В нее входили воспитанники шести-семи лет. Малышам же удавалось покидать территорию детдома лишь по большим праздникам. В такие дни к дому подъезжал автобус, и ребятишки, радостные и возбужденные, шумно рассаживались по сиденьям. Они шалели от восторга, с открытыми ртами глазея на толпы людей, на красное море знамен, транспарантов, плакатов, колыхающихся над ними.
   Четвертый детский дом считался в городе образцовым. Сам первый секретарь крайкома Роберт Индрикович Эйхе, побывав в нем однажды и придирчиво осмотрев детдомовское хозяйство, остался доволен. Питание, одежда, спальные и игровые комнаты - все по тем временам было на самом высоком уровне. Если детский дом и можно сравнить в какой-то степени с клеткой для детей-сирот, то четвертый, несомненно, был "золотой" клеткой.
   Почти четыре года прожил Саша в дошкольном детдоме. Подошел срок поступать в школу. В конце августа 1938 года с группой сверстников его перевели в Барнишевский детский дом. Порядки на новом месте строгостью не отличались. В свободное время можно было пройтись по селу, спуститься по крутому обрыву к крохотной речушке Вихлянке, в жаркие дни гурьбой, чтобы не обидели сельские ребята, пойти купаться на реку Иню.
   Старшие детдомовцы встретили вновь прибывших приветливо. Водили новеньких по территории, не без гордости демонстрировали свое хозяйство: конюшню с тремя лошадями, баню, контору с работающим в ней бухгалтером Иваном Петровичем, носившим длинные, как у Буденного, усы. Показали медпункт и изолятор, спортивную площадку, жилой двухэтажный корпус, срубленный из толстенных лиственничных бревен. В нем находились: столовая, классы для подготовки домашних заданий, спальные комнаты, Красный уголок и даже зал для проведения различных торжеств. Все новичкам казалось необыкновенным, привлекательным, поначалу конечно. Разочарование пришло после обеда, не шедшего ни в какое сравнение с теми обедами, к которым они привыкли. Когда же ребятам показали их спальню и кровати с провисшими сетками, и лежащими на них матрацами со сбившейся комками ватой, ватные подушки с наволочками серовато-мутного цвета, грубые тканые одеяла - ими овладело смешанное чувство брезгливости и ужаса, глаза детишек наполнились тоской. Они окончательно осознали: в их жизнь пришло что-то пугающе новое, неотвратимое, беспощадное. Где-то в подсознании теплилась еще слабая надежда на благополучный исход. Окружив, собравшуюся уезжать, воспитательницу, сопровождавшую их в Барнишево, ребята с надеждой заглядывали ей в глаза, ждали: а вдруг добрая, ласковая Надежда Петровна весело рассмеется и скажет: "Поехали-ка, мои хорошие, домой. Погостили и хватит". Но этого не случилось. Воспитательница напоследок оглядела бывших питомцев, на лице ее мелькнуло подобие улыбки.
   - До свиданья, ребятки, глухим голосом произнесла она, учитесь хорошо.., - круто повернулась и, не оглядываясь, быстро пошла по пыльной сельской улице.
   Малыши, вытянув шеи, смотрели ей вслед, потерянные, жалкие.
   Глава 3.
  
   Трое суток после помещения в Краснинскую больницу Тимофей Зайков находился без сознания. Очнулся ночью. Похрапывали, постанывали соседи по палате. Желтый полукруг пламени семилинейки тускло светил сквозь закопченное стекло. Некоторое время Тимоха смотрел в потолок, на слабо колеблющиеся тени на нем. Приоткрыв рот, провел сухим языком по спекшимся, вспухшим губам, чуть слышно прошептал:
   - Пить.
   Попытка произнести это слово чугунно тяжело, болезненно отозвалась в разбитой голове. Боль постепенно стала растекаться по всему телу, все больше приводя его в чувство. Он попробовал приподняться, но руки не повиновались, на ноги давило что-то тяжелое, сжимающее их словно тисками. Некоторое время Зайков лежал, не делая никаких движений, чтобы выйти из непонятного ему состояния, стараясь осмыслить происшедшее с ним. Мысли путались, натыкаясь на тупики в памяти, не позволяющие шоферу связать события последних дней в логическую цепочку. Жажда мучила все сильнее. Собравшись с силами, Тимоха издал хриплый, гортанный звук:
   - Пы-ыт.
   На соседней кровати приподнялась фигура в белой холщовой рубахе.
   - Смотри-ка, - произнес удивленный голос, - очухался наш упокойничек!
   Фигура, кряхтя, сползла с кровати и оказалась высоким, худущим стариком. Глухо покашливая, старик отыскал за спинкой стула костыль и, постукивая им, направился в угол палаты, где стоял на табурете оцинкованный бачок с водой.
   - Накось, испей, бедолага, - протянул он Тимохе кружку.
   Тут же сообразил: этому, вдоль и поперек опоясанному бинтами парню, самому напиться не под силу. Старик, нагнувшись над пострадавшим, осторожно наклонил кружку, стараясь попасть тонкой струйкой в запекшиеся губы. Острый кадык на шее шофера судорожно дернулся. Целительная влага, просочившись сквозь зубы, приятно охладила гортань. Тимоха пил долго, глазами умоляя, подгоняя старика: "Еще! Еще!" Напившись, он темным, влажным языком провел по губам, глубоко вздохнул и тотчас погрузился в сон.
   Старик выпрямился, размашисто перекрестился, прошептал, счастливо оглядывая спящих больных:
   - Слава те, Господи! Кажись, на поправу пошел.
   Утром, перед обходом, дежурная медсестра сообщила доктору Гилинскому, что больной Тимофей Зайков пришел в себя. Эдуард Семенович молча выслушал ее, снял очки в черной роговой оправе, близоруко щурясь, вынул из кармана халата носовой платок и тщательно, не спеша, протер стекла. Водрузив очки на мясистый, массивный нос, сказал, слегка грассируя:
   - Любопытно. Посмотрим, посмотрим на героя.
   Обернувшись на свою малочисленную свиту, состоящую из двух пожилых женщин-врачей, молоденькой фельдшерицы и старшей медсестры, ворчливо, словно кто-то пытался оспорить его мнение, добавил:
   - А то не герой? В какую карусель попал, а ведь жив! Ну-с, посмотрим, посмотрим...
   Обход начался, как всегда, не спеша, обстоятельно. Полная, рыхлая, с серым нездоровым лицом врач-терапевт монотонно докладывала о состоянии каждого больного, о методах применяемого лечения. Гилинский внимательно слушал, задумчиво кивал, делал короткие замечания, иногда заговаривал с очередным больным. Причем, к каждому, без исключения, обращался на вы, именуя не иначе, как "почтеннейший". В его произношении слово это не резало слух, как старорежимное, отжившее. Напротив, звучало необыкновенно уважительно, приветливо. Больным такое обращение нравилось, как, впрочем, и сам Эдуард Семенович. Все в его облике, манере держаться импонировало окружающим, они быстро проникались к этому, несомненно непростому человеку, бесконечной симпатией и любовью. И никто не догадывался, глядя на постоянно оптимистически настроенного шестидесятилетнего старика, о его непростой, трагической судьбе.
   В 1919 году врачу хирургического отделения Екатерининской больницы Петрограда Гилинскому пришлось срочно выехать в Екатеринбург. Перед этим он получил письмо от дальней родственницы. Она сообщала о тяжелой болезни Натальи Николаевны, матери Эдуарда Семеновича, просила срочно приехать. Пассажирские поезда в то смутное время ходили редко, подолгу простаивая почти на каждой станции. Когда Гилинский добрался, наконец, до места, матери в живых он уже не застал. Попытался вернуться в Петроград, но был завербован белыми и зачислен в один из полевых лазаретов.
   Захватив Омск, Пятая армия большевиков стремительной лавой растеклась по степям Кулунды и Барабы. Обозы с войсковым снаряжением, провиантом, фуражом не поспевали за отступающими войсками Верховного правителя, становились легкой добычей Красных.
   Лазарет, в котором находился Гилинский, не успел эвакуироваться со станции Каргат. Загнанные в тупик вагоны с ранеными, так и не дождались паровоза. Ранним морозным ноябрьским утром 1919 года передовые части Пятой заполонили узкие улочки большого сибирского села.
   Днем в волостном правлении разместилась комендатура. Во дворе у высокого тесового забора то и дело хлопали выстрелы. Офицеров выводили по одному, солдат - рабочих из Ижевска, - примкнувших к белым, ставили к забору по пять человек. В небольшой прокуренной комнате за столом, застеленным грязным красным полотном, сидели четверо из ревтрибунала. Председатель, пожилой, со втянутыми, плохо выбритыми щеками, испещренными мелкими оспинами, усталым, равнодушным взглядом окидывал вводимых конвоирами пленных, негромким, надтреснутым голосом задавал вопросы. Дело на этот раз подвигалось быстро. Пленные в основном состояли из ижевцев, они считались предателями, и приговор им выносился один - расстрел.
   Какое-то подобие иронии мелькнуло в глазах председателя, когда ввели Гилинского. Подслеповато щурясь - очки остались в операционном вагоне, - в мешковато сидящей офицерской шинели с узкими серебристыми погонами, Эдуард Семенович производил впечатление сугубо штатского человека, случайно надевшего военную форму.
   - Доброволец? - недобро усмехнулся председатель.
   - Видите ли, - развел руками Гилинский, - так получилось, что волей нелепейшего, надо сказать, случая оказался в армейском лазарете...
   - Короче, - донесся усталый голос из-за стола.
   - Я, видите ли, хирург, приват-доцент, - заторопился Эдуард Семенович, - так сложились обстоятельства - оказался в Екатеринбурге.
   - Виляет, контра, - зло заметил один из членов ревкома.
   - Дело ясное, - согласился председатель, махнул рукой конвоирам, - увести.
   Через длинные, темные сени Гилинского вывели на крыльцо. На обледенелых ступенях он поскользнулся и, не успев схватиться за перила, скатился вниз, ударившись головой о наледь. Конвоиры бросились к упавшему. Один из них, веснушчатый, щуплый, почти мальчишка, стал трясти пленного за воротник шинели.
   - Эй, вставайте! Чаво это вы, а?
   Второй красноармеец, крепкий, широколицый, с густыми усами под картофелеобразным носом, смачно выматерился, нагнувшись, подхватил упавшего под мышки и, крякнув, рывком поставил его на ноги. Тяжело сопя, сказал:
   - Ты у меня, вашбродь, не балуй, не то приклада спробуешь!
   Схватив доктора под руки, конвоиры поволокли его к забору, где нетерпеливо переминались бойцы из взвода комендатуры. Их командир, невысокий, кряжистый, в заячьей не по размеру шапке с крашеной жестяной звездой, задрав голову, ругался с саженного роста ротным фельдшером Кудашевым.
   - Не дам я тебе лошадь, - кричал командир, - бери, где хошь, а я энтих, - он мотнул головой на лежащих на снегу расстрелянных, - на себе чо ли таскать должон? Не дам и весь сказ!
   Кудашев, иронически улыбаясь, спокойно басил:
   - Дашь, Грызлов, никуда не денешься. Раненых бойцов возить не на чем. Вот и прикинь, что важнее. Спорить мне с тобой недосуг. Лошадь у тебя приказал забрать Малинин.
   - Врешь! - недоверчиво сощурился командир.
   - Не веришь, так пойди и спроси его сам, - невозмутимо пробасил фельдшер.
   Конвоиры, между тем, доволокли Гилинского до спорящих, и широколицый нетерпеливо крикнул:
   - Посторонись, товарищ, дай пройтить!
   Кудашев неторопливо сошел с протоптанной в снегу тропы, бросив рассеянный взгляд на красноармейцев и человека, которого они поддерживали под руки. Брови фельдшера удивленно вздернулись.
   - Господи! - проговорил он. - Наваждение какое-то! Разрази меня гром, если это не Гилинский! Постой, - хлопнул себя по лбу широченной ладонью Кудашев, - архангелы определенно вас в рай сопровождают.
   Страшный смысл происходящего ошеломил фельдшера. Он внимательно оглядел Гилинского. Бледное лицо врача, мутный, отчужденный взгляд его измученных глаз навели Кудашева на определенную мысль.
   - Били? - спросил он, сузив веки, широколицего.
   - Зачем? - удивился тот. - Его ж на распыл приказано.
   - Кто приказал?
   - Дык ентот, Малинин.
   Зло наблюдавший за фельдшером командир взвода неожиданно тонким, срывающимся голосом закричал:
   - А ну, отойтить от пленного! Не положено разговаривать!
   Кудашев укоризненно покачал головой:
   - Что же ты так надрываешься, Грызлов! Вредно это для тебя. Заворот кишок может приключиться. Этот человек, - он кивнул на Эдуарда Семеновича, - не для твоих живодеров. Ну-ка, архангелы, - обратился он к конвоирам, - поворачивайте обратно к Малинину! А впрочем, - великан нагнулся и легко, как ребенка, подхватил Гилинского на руки, широко зашагал к комендатуре.
   - А ну, стой! Стрелю! - пригрозил Грызлов.
   - Я тебе стрелю! - донеслось с тропы.
   Малинин, закончив с пленными, собирался на совещание к комдиву. Болезненно морщась, - давала знать простреленная рука - надевал он шинель, когда в комнату, толкнув дверь ногой, ввалился Кудашев. Бережно усадив на стул Гилинского, он возбужденно заговорил:
   - Неувязочка тут, товарищ Малинин, получилась. Вы даже не знаете, что это за человек...
   - Известно кто, - усмехнулся председатель, - белый офицер. Ты зачем его сюда приволок!? - багровея, вскипел он. - Приказа не знаешь! Да я тебя за самовольство самого в расход пущу! Есть приговор ревтрибунала и - точка! Волоки эту контру обратно!
   Лицо фельдшера стало наливаться кровью. От волнения он начал заикаться:
   - Когда я из тебя пулю в-вытащил, р-руку сберег, ты по другому пел. А сейчас в-выслушать не желаешь! В благородие превратился! Он, - Кудашев кивнул в сторону Гилинского, - не офицер, а хирург. Такого по всей России не сыскать. У меня раненых некому оперировать, а он - "в расход!" За такие дела тебя самого шлепнуть надо!
   Кудашев распалился не на шутку, и Малинин, опешив от такого напора, не без опасения поглядывал на набычившегося фельдшера.
   - Да кто он тебе, что ты за него так? - спросил он.
   - Пойми же, голова твоя - тыква, - Кудашев назидательно выставил палец, - никакой он не контра, а известный всему Питеру врач. Я у него на курсе учился. Правда, окончить не удалось... Как он оказался у ижевцев - еще разобраться надо, а ты - "в расход".
   За окном, взметывая снежную пыль, пронесся на взмыленной лошади вестовой. Проводив его взглядом, Малинин заторопился:
   - Черт! Опаздываю... Да забирай ты его со всеми потрохами, коли твой знакомый!
   На пороге, оглянувшись, добавил: - Под твою ответственность. Чуть что, головой ответишь!
   - Дурак, прости господи, вполголоса буркнул Кудашев и, оборотясь к Гилинскому, счастливо рассмеялся:
   - Ну, аника-воин, поведайте о своих приключеньях-злоключеньях! Ээ, да чего мы тут околачиваемся. Потопали-ка ко мне в лазарет. Там и спиртишко найдется, и закуску спроворим.
   Грызлов лошадь отдал. На розвальнях, куда молодой красноармеец бросил охапку сена, Кудашев с Гилинским доехали до большой избы-пятистенки с резными наличниками на окнах, где разместился лазарет. В просторной, светлой комнате, успевшей вобрать запахи, присущие всем фронтовым лазаретам, обогревшийся, слегка захмелевший после мензурки спирта, Эдуард Семенович начал рассказ о своих мытарствах. Кудашев молча слушал, но по отсутствующему взгляду было видно, что мысли его текут не только в русле повествования врача. Он прислушивался к скрипу саней за окном, прикидывал предстоящий объем работы. Двое стариков-санитаров подвозили раненых, гулко топая валенками, заносили их в комнату, клали на пол, застеленный соломой. Вновь скрипели полозья, розвальни выезжали из ворот и катились на станцию, где в одном из складских помещений временно был оборудован перевязочный пункт.
   - Одних стреляем, других лечим, - задумчиво заговорил фельдшер. - Те и другие - наши, русские мужики. Те и другие за лучшую жизнь животы кладут. Всеми движет вера в свою правду. Классовая ненависть слепа. Это стихия, в которой гибнет и правый, и виноватый. А спроси любого из этих мужиков: во имя чего? Такую ахинею будет плести, такого тумана напустит - сам черт не разберет. Но свято веруют в царство свободы. А с чем ее, эту свободу, кушают, толком ни те ни другие не знают. И охмуряют мужиков все, кому не лень. Сколько партий разных расплодилось! Тут тебе меньшевики и эсеры, кадеты и анархисты... Попробуй, не заблудись в этой политической драчке. Послушаешь тех, других... На слух, вроде бы, все верно... Я же к большевикам примкнул, в них веры больше.
   В дверь заглянул санитар, извиняющимся голосом просипел:
   - Петр Якимыч, всех доставили. Чижелых дюже много.
   - Добро, сейчас начнем, - Кудашев поднялся со стула. - Давайте, - предложил он Эдуарду Семеновичу, - впрягайтесь в нашу лямку. Сами видите: положение ваше теперь такое - быть при лазарете, а там, что Бог даст.
   Гилинский прекрасно понимал: альтернативы предложению фельдшера нет. Он бесконечно был признателен Кудашеву, спасшему его от верной смерти, и ни в коем случае не хотел подвести фельдшера каким-нибудь необдуманным поступком. С Пятой армией проделал он большой путь до Читы. Там его свалил тиф. Полгода боролся могучий организм доктора с болезнью. Выписавшись из больницы в конце мая 1920 года, он смог, наконец, вернуться в Петроград.
   Глава 4.
  
   Эдуард Семенович грузно опустился на табурет рядом с кроватью, на которой, закрытый до подбородка одеялом, лежал Тимофей Зайков. На осунувшемся, с многочисленными ссадинами и кровоподтеками лице шофера жили только глаза. В обрамлении болезненной синевы они казались большими, неестественно подвижными. Черные зрачки быстро перемещались по людям в белых халатах, стоявших за спинкой его кровати. В них и живой интерес, и тревожный вопрос, и надежда.
   Дежурная врач скучным, без интонаций, голосом стала перечислять травмы, полученные Зайковым:
   - Вывих левого плеча. Смещение суставной головки в подмышечную впадину. Применено вправление по Джанелидзе. Открытый перелом бедренной кости правой ноги - наложены швы и шины. Растяжение связочного аппарата шейного отдела позвонка - назначен массаж. Две рваные раны в области поясницы - наложены швы. Повреждены мягкие ткани черепа в теменной части...
   Гилинский внимательно слушал, изредка кивая массивной головой. Просмотрев рентгеновские снимки, он привычным движением перехватил пальцами запястье больного, нащупывая пульс. Встретившись взглядом с настороженными глазами Тимофея, мягко улыбнулся:
   - Выходит, жить будем, почтеннейший. Прыгать, понятно, высоко уже не придется, зато бегать - непременно.
   - Мне ведь, доктор, на фронт выходило. Бронь обещали снять. Теперь как же будет, а? - в живых глазах шофера застыл тревожный вопрос.
   - Эка, батенька, куда хватил! Впрочем, - Гилинский озорно подмигнул своей свите, - поставим вот добра молодца на ноги, и будет кавалер хоть куда.
   Врачи вежливо улыбались. Эдуард Семенович поднялся, коротко бросил:
   - На перевязку. Хорошенько обработайте риванолом.
   Благодарным взглядом проводил Тимофей главврача, прошедшего к очередному больному.
   По своей натуре Зайков был энергичным, волевым. Надолго прикованный к больничной койке, он мучился вынужденным бездельем. Чтобы скоротать время, пристрастился к чтению. Несколько изрядно потрепанных книг из больничной библиотечки прочел за пару недель. Больше всего понравились ему "Всадник без головы" Майн Рида, "Айвенго" и "Квентин Дорвард" Вальтера Скотта и особенно - "Как закалялась сталь" Николая Островского.
   В один из обходов Эдуард Семенович, увидев у Тимофея книгу, поинтересовался, что ему больше всего понравилось в ней.
   - Люди, - не задумываясь ответил шофер. - Какие оказывается люди на свете есть! Например, Павка Корчагин... Вот это человек!
   Глядя на преобразившееся, восторженное лицо парня, Гилинский произнес:
   - М-да, людей хороших много... А не приходилось ли вам читать Джека Лондона?
   Тимофей наморщил лоб, вспоминая авторов прочтенных им книг, признался:
   - Не читал такого, доктор.
   - Непременно прочтите. Я Вам завтра постараюсь принести сборник его рассказов.
   После Джека Лондона главврач дал прочесть Тимофею "Овод" Войнич, потом - "Морские рассказы" Станюковича. Искалеченный в аварии шофер был представителем той рабочей среды, где семилетка считалась верхом образованности, где карты и костяшки домино являлись главным развлечением, где словарный запас в разговорах обычно не превышал сотню-другую слов. Оказавшись по воле случая в больнице, он, скорее от скуки, чем от осознанного желания, принялся за чтение. Мир, открывшийся ему в книгах, поразил, увлек Зайкова в такие, захватывающие дух, дали, что он порой немел от восторга, открывая для себя в каждой прочитанной книге что-то новое, доселе неизведанное.
   Радовались и удивлялись лечащий врач и Эдуард Семенович тому, как быстро шел на поправку молодой шофер. Книги словно задействовали в его организме скрытый до этого механизм, и тот заработал на полную мощь, помогая Тимофею успешно справляться со всеми недугами. Черноглазый, скуластый шофер чем-то напоминал Гилинскому его сына, погибшего под Москвой в сорок первом. Может быть, поэтому он дольше обычного задерживался при обходах у его кровати. Доктору нравилось беседовать с Тимофеем, слушать его бессвязные рассказы о прочитанных книгах, о незатейливых случаях из шоферской жизни. Эдуарда Семеновича поражало, как точно и метко мог охарактеризовать этот в общем-то малообразованный парень того или иного книжного героя. Как-то он спросил у Зайкова, чем занимаются его родители, живы ли они. Он знал, что кроме шоферов больного никто не посещал. До сих пор словоохотливый, приветливый парень, словно ткнувшись в невидимую преграду, вдруг помрачнел, замкнулся в себе. Заметив резкую перемену в настроении больного, главврач тотчас поспешил перевести разговор на другую тему. Однако вывести Тимофея из мрачного состояния он так в тот день и не смог. Назавтра, войдя в палату, Эдуард Семенович к удивлению встретил, как обычно, приветливый взгляд шофера. От вчерашней хандры не осталось и следа. Когда он приступил к осмотру Зайкова, тот доверительно сказал:
   - Вы, доктор, давеча родителями моими интересовались. Тут целая история. Но с приговором никогда не соглашусь, - понизив голос, сверкнул зрачками Тимофей. - Ошибка вышла - факт. Я вам, при случае, расскажу... Вы поймете...
   Шофер разволновался, стал говорить отрывисто, проглатывая окончания слов. Глаза стали злыми, колючими, беспокойно прыгали, мгновениями впиваясь в лицо доктора. Гилинский ласково опустил ладонь на выбившийся из-под бинта смоляной вихор больного.
   - Успокойтесь, дорогой, нельзя же, в самом деле, так волноваться. Вот освобожусь, обязательно зайду, и вы мне все обстоятельно расскажите. Договорились?
   Тимофей охотно кивнул.
   - Вот и прекрасно!
   Глава 5.
  
   Детдомовцев, окруживших новенького, растолкал высокий, русоволосый паренек лет пятнадцати. Одет он был в грязный бумажный свитер, видневшийся из-под выгоревшего, неопределенного цвета, пиджака. Темно-серые, в рыжих подпалинах штаны едва доходили до щиколоток. На ногах - грубые солдатские ботинки, называемые повсеместно ЧТЗ. На голове - новая пилотка с отсвечивающей рубиновой эмалью звездой. По сравнению с другими русоволосый выглядел франтом. Оглядев новичка, он восхищенно воскликнул:
   - Вот это, робя, шмотки! Мирово! - Ты к нам, что ли приехал? - обратился паренек к Саше.
   - Сюда перевели, - ответил тот.
   - Откуда?
   - Из Барнишевского детдома.
   - Барнишевского? Не слыхал о таком. А где это?
   - Недалеко от Новосибирска.
   - А-а-а, неопределенно протянул русоволосый. - Тебя как зовут?
   - Саша.
   - А фамилия?
   - Упоров.
   - Упор, значит, - тут же придумал прозвище паренек. - А меня Ким зовут. Получается - коммунистический интернационал молодежи. Здорово, верно? Там, где ты жил, всем такие шмотки выдают?
   - Всем, кто выходит из детдома.
   - Мирово! А у нас одевают не очень... Шамовка тоже хреновая. Но ты, Упор, не дрейфь. С голодухи не помрем, всегда жратву стырить сумеем.
   Вокруг одобрительно рассмеялись. Круглолицый, веснушчатый, с приплюснутым носом мальчишка заискивающе сказал:
   - Мы, Ким, после ужина решили за турнепсом сходить.
   - Мирово! Не забудь, Миха, на мою долю принести.
   - Огольцы принесут, я им скажу, - пообещал круглолицый.
   - Дай шапку померить, - Ким властно протянул руку.
   Саша неохотно повиновался.
   - Смотри, в самый раз, - расплылся в улыбке Ким. - Дай поносить. А ты пока в моей пилотке походишь. Видишь, новая, со звездой. Если кто задираться будет, - Ким свирепо зыркнул на пацанов, - скажешь мне - отлупцую! Покеда, Упор, свидимся еще, - заторопился он. - Меня чего-то Павел искал... Покиндилял я.
   Саша растерянным взглядом проводил быстро удаляющегося Кима, на голову которого была плотно надвинута его кроличья шапка.
   - Валентина идет, - сказал кто-то из ребят.
   Подошедшая воспитательница поразила Сашу своим видом. Огненно-рыжие волосы ее спускались за плечи тугой косой; на лице словно черти горох молотили, настолько густо рассыпались по нему золотистые веснушки.
   - Ты Упоров? - спросила она Сашу и, не дожидаясь ответа, поманила рукой. - Пошли со мной.
   Она повела его к двухэтажному дому старинной постройки, в котором находилась детдомовская канцелярия. В кабинете директора, Анастасии Ивановны Курушиной, куда они вошли, сидела у окна на деревянном диванчике воспитательница, сопровождавшая Сашу в Краснино. Большие серые, чуть на выкате, глаза директора с минуту изучающе рассматривали опрятно одетого новичка. Заговорила она неожиданно для ее массивной комплекции тонким, приятным голосом:
   - Так-так, это и есть Саша Упоров. Познакомилась с твоими документами. Учился ты хорошо. Надеюсь, и впредь будешь радовать нас высокими отметками. Говорят, ты часто сбегал из детдома, да? Запомни: у нас этого делать нельзя. Сбежишь - отправим в трудколонию. Мы несем за тебя ответственность, так что, пожалуйста, не доставляй нам и себе неприятностей.
   Анастасия Ивановна была подкупающе добра и участлива. Даже говоря о неприятных вещах, она ни на чуточку не повышала голос. Речь ее напоминала мелодичное журчание родничка. Директор продолжала:
   - Здесь много хороших, дисциплинированных ребят. Думаю, ты с ними подружишься. Вокруг нашего села очень красивая местность: горы, тайга; рядом - две речки. Летом мы работаем на своем подсобном хозяйстве, помогаем колхозу. В общем, скучать не придется. Будь полноправным членом нашей большой семьи. Желаю тебе успехов в учебе, слушайся воспитателей, не совершай дурных поступков. Ты понял меня?
   Саша поспешно кивнул и хрипло проговорил:
   - Да, понял.
   Директор показалась ему доброй, отзывчивой, и он даже подумал, что может быть здесь действительно не так уж плохо. Анастасия Ивановна, между тем, обратилась к рыжей воспитательнице:
   - Валя, поместите новенького к четвероклассникам. Познакомьте его с расписанием дня. Да, вот еще: отнесите справку об образовании в школу. Завтра пусть приступает к учебе.
   Сидевшая с отрешенным видом воспитательница из Барнишево официально подчеркнуто обратилась, к теперь уже бывшему, своему воспитаннику:
   - Веди себя, Упоров, как следует, учись, как и прежде, на отлично, не подводи нас.
   Ее простые, казалось бы, слова, сказанные скорее для проформы, чем от души, привели Сашу в смятение. Сердце у него заколотилось вдруг, словно у попавшего в ловушку зверька. Он со всей ясностью осознал в этот миг: путь в мир, ставший для него привычным, отрезан навсегда. Вновь ему предстояло встретиться один на один с пугающей неизвестностью. И то, что она будет еще более безжалостной и жестокой, у мальчика не вызывало сомнений. Он все еще находился под неприятным впечатлением от встречи с детдомовцами, их жалкого вида, от бесцеремонного поведения Кима. Саша понимал также, что ему придется жить теперь в новой, непривычной среде, стать таким же грязным, невзрачным, как все. Конечно, годы, проведенные в прежних детдомах, научили его приспосабливаться к условиям быта, но, тем не менее, нынешняя перемена в жизни стала еще одним болезненным ударом, породила чувство уныния и безысходности.
   Рыжая Валентина Михайловна привела Сашу в небольшой бревенчатый домик, где жарко натопленная единственная комната была тесно заставлена железными кроватями, застеленными каким-то невообразимо грязным тряпьем.
   - Чего приуныл? - Валентина Михайловна ласково положила руку на Сашино плечо. - Ничего, вот подружишься с ребятами, освоишься маленько, и все станет на свое место.
   Около печки с раскрытой дверцей сидели на березовых поленьях пятеро мальчишек. При входе воспитательницы и Саши ребята повернули головы и с любопытством уставились на новенького.
   - Вот к вам и пополнение прибыло, - весело произнесла Валентина Михайловна. - Зовут его Саша Упоров, переведен к нам из другого детдома... Он тоже будет учиться в четвертом классе. Принимайте в свою компанию и не обижайте. А тебе, Рыбаков, - обратилась воспитательница к коренастому подростку, - поручаю показать новенькому, где и что расположено на нашей территории. Короче, возьми над ним шефство.
   - Ладно, покажу, - согласно кивнул Рыбаков.
   Воспитательница ушла. Коренастый подтянул к себе березовую чурку, хлопнул по шероховатой коре ладонью, приветливо предложил:
   - Садись рядком, поговорим ладком.
   Он доброжелательно посмотрел на новичка, присевшего на чурку, в голубых глазах его светились искреннее участие и теплота.
   - Выходит, тебя к нам перевели, - начал Рыбаков разговор и, хитро посмотрев на Сашу, предположил: - видно, ты натворил там делов. Хуже, чем у нас, разве что в трудколонии или в тюрьме бывает. Тут про тебя пацаны уже все знают. Говорят, в том детдоме, где ты жил, шмотки мировые дают и шамовка на ять. Правда? - он вопросительно посмотрел на Сашу.
   - Не знаю, как у вас тут кормят, а там не очень-то жирно. Пайки не хватает. В обед дают двести граммов хлеба, а на завтрак и ужин - сто. Суп - баланда. Крупинка за крупинкой гоняются с дубинкой.
   - Да ну! - удивился Рыбаков. - А одежка у тебя классная...
   - Кто уезжает, всем такую дают. А так..., - Саша пожал плечами, - в общем-то тоже ничего. Босиком никто не ходит, зимой же пимы дают, шапки меховые...
   - Шапку у тебя, говорят, Ким забрал, - недобро усмехнулся Рыбаков. - Теперь тю-тю, не видать тебе ее, как своих ушей.
   Ребята наперебой заговорили:
   - Теперь хана. Вот если Павлу сказать, он отберет.
   Пролегавить, что ли? - скривился Рыбаков. - Пусть попробует кто - сопатку расквашу. Знаешь, - повернулся он к Саше, - шмотки у тебя так и так Михина компания стибрит.
   - Давай лучше продадим их сельским. Они жратвы дадут и денег... А так зазря пропадут.
   - А я что ли голый ходить буду! - возмутился Саша.
   - Ты скажешь тоже, "голый", - возразил Рыбаков. - Кастелянша шмотки даст. Тебе положено, ты новенький.
   - Одежду не отдам!
   - Как хочешь, - равнодушно пожал плечами Рыбаков, - только стырят у тебя все до нитки, вот увидишь.
   Сидевший ближе всех к печке, щуплый, болезненного вида Витька Лепехин, которого ребята звали Лепехой, с сожалением посматривая на добротное из плотного драпа пальто, уныло подтвердил:
   - Сопрут, не сомневайся. Рыбак тебе правду сказал. - Помолчав, спросил:
   - За турнепсом с нами после ужина пойдешь или сдрейфишь?
   - Чего это сдрейфлю! - вспыхнул Саша. - Мы знаешь, как в Барнишево по огородам лазили!..
   - Ну и ладно, - примирительно произнес Лепеха. - А то кто тебя знает, - он хитро покосился на Сашу, - вдруг одежку замарать побоишься...
   - Не побоюсь, - заверил новичок.
   - Пора, пацаны, на ужин, - выглянув в окно, сказал Рыбаков. - Девчонки уже пошли.
   Зябко поеживаясь в своих мышиных пальтишках, ребята вышли на крыльцо. Сбившись в тесную кучку, быстро зашагали, с хрустом подламывая льдинки на застывших лужах, направляясь к приземистому строению барачного типа, где находились кухня и столовая. Ужин поразил Сашу скудостью. В Барнишево, правда, еду тоже нельзя было назвать обильной, но то, что называлось ужином здесь, ни в какое сравнение не шло с тем, как кормили в прежнем детдоме.
   Высокая, с белым одутловатым лицом воспитательница, дежурная по столовой, объявила:
   - Сегодня хлеб выдаваться не будет. - Кто-то совершил бесчестный поступок: из кухни выкраден весь хлеб. Надеюсь, вы сами разберетесь между собой и выявите тех, кто занимается воровством.
   Детдомовцы зло переговаривались, строили догадки, кто на этот раз обчистил кухню. Дежурные между тем разносили по столам алюминиевые миски. В каждой высилась горсточка распаренной пшеницы и лежала половинка вареной свёкловки. Еще дали по стакану жидкого, не сладкого, успевшего остыть в холодной столовой, чая.
   - Не хочешь да пойдешь за турнепсом, - ворчал Рыбаков, когда ребята возвращались с ужина. - Ну, как, Упор, - обратился он к Саше, кисло усмехнувшись, - кишка кишке что-то сулит в мешке? То-то! Верно я говорил? Хлеб, я знаю, Михина компания сперла. Вот увидишь: за турнепсом они не пойдут, наши пайки жрать будут. Пусть подавятся ими, падлы! Но когда-нибудь нарвутся...
   Село окутали ранние осенние сумерки. Из-за речки Татьмы, оттуда, где стеной колыхалась по сопкам тайга, черными волнами стали надвигаться тучи. Подул ледяной ветер, посыпалась сверху колючая, бьющая в лицо крупа. За детдомовской оградой собралось около двадцати пацанов. Самый старший из них, Колька Вихорев, оглядев собравшихся, спросил:
   - Митяя нет что ли? Вот зараза, а ведь собирался!
   Кто-то нетерпеливо выкрикнул:
   - Нечего его ждать, Вихорь, дубаря тут давать из-за него!..
   - Пошли!- скомандовал Вихорев
   Тесной гурьбой ребята торопливо двинулись по улице. Вышли за окраину села, в темноте, свернув с дороги, стали подниматься по жухлой траве на косогор. Внизу посверкивали сквозь редкий кустарник огни села. Поднялись наверх и с полкилометра шли по пахоте. Вихорь шел впереди, уверенно ориентируясь в темноте. Вскоре пашня кончилась, и ноги стали путаться в высокой, крепкой ботве. Вихорь остановился, и когда ребята окружили его, тихо произнес:
   - Здесь не базлать, огольцы. Поле Кривой охраняет. У него будка вон на том краю. Если поймает, калган свернет. Лепеха, будешь на шухере. Потом свою долю получишь...
   Вырвать из стылой, затвердевшей земли турнепс было непросто. Как Саша ни старался, в руках у него с каждой попыткой оказывалась лишь ботва. Он пытался разбивать землю каблуком - все тщетно. Из темноты вынырнула фигура Рыбакова.
   - Это ты, Упор, землю тут долбишь? - тихо спросил он. - Сколько добыл?
   - Никак, черт, не поддается, - пожаловался Саша.
   - У тебя разве ножика нет?
   - Нету, - вздохнул Саша.
   -Тогда бесполезняк, не вытащишь. На-ко вот, - Рыбаков протянул ему небольшой ножик с деревянной рукоятью, сработанный из старого напильника.
   Саша встал на колени, нащупал ботву и начал рыхлить острым лезвием землю. Турнепс оказался объемистым, но мальчику удалось все же выдернуть его. Он тотчас приступил к откапыванию второго корнеплода.
   - Атанда! - раздался тревожный голос Лепехи.
   В следующее мгновение он протопал мимо, бросив на ходу:
   - Кажись, Кривой нас накнокал, смываемся!
   Серой стайкой вспугнутых воробьев рванули по полю мальчишки, шелестя ботвой.
   Второй турнепс оказался еще крупнее. Впиваясь ногтями в скользкую кожуру, Саша остервенело рвал его из земли. Краем глаза он видел, как по полю, покачиваясь, плыл на него огонек. Понимал - идет Кривой с фонарем. Но азарт пересиливал страх. Казалось, вот-вот, еще одно усилие и неподатливый овощ сдастся. Когда ему удалось, наконец, вытащить турнепс, он чуть не закричал от радости. И тут неожиданно близко сверкнул свет фонаря, и злой голос торжествующе прохрипел:
   - Ага, попался, падла!
   Тяжело топая, к Саше подбегал Кривой. Бросив турнепс, мальчик, пригнувшись, проскочил под протянутой рукой, готовой схватить его, побежал, прижимая к животу первый добытый корнеплод, сунутый под рубашку. Грязно выругавшись, Кривой бросился за беглецом, глухо проговорив:
   - Врешь, от меня не уйдешь!
   Запнувшись о брошенный Сашей турнепс, сторож шумно грохнулся на землю. Выроненный им фонарь, дребезжа откатился в сторону и погас. Подбежав к косогору, Саша споткнулся о выступавший из земли корень и кубарем скатился вниз. Здесь его поджидал Рыбак.
   Совсем, как циркач! - восхищенно сказал он. - Я думал, Кривой тебя зацапал, рядом ведь был. Чего там застрял, когда мы драпанули? Кривой-то куда исчез? Он, знаешь, нашего брата-детдомовца не любит. Поймает, салазки так загнет - родную маму не вспомнишь...
   - Он брякнулся здорово, - отдышавшись, не без злорадства произнес Саша. - Видать, запнулся. Из-за него, гаденыша, турнепс бросил.
   - Без добычи, выходит, остался, - посочувствовал Рыбак.
   - Нет, один есть, - улыбнулся Саша.
   В избе жарко. Мальчишки, сидя на кроватях, аппетитно похрустывают, перемалывая сочные ломтики турнепса крепкими зубами. Почти у каждого - самодельный ножичек. Ребята разрезают корнеплоды на несколько частей. Кое-что прячут под матрац, чтобы не дразнить тех, кто не ходил на колхозное поле. Но те не стесняются клянчить. То и дело слышится: "Дай кусманчик, не жадобься. Гад буду, когда сам схожу, отдам". Герои похода не очень и жадничают. Насытившись, щедро отрезают кусочки дружкам, наперебой делятся впечатлениями от пережитого.
   - А Упор молодчага! - похвалил Сашу Лепеха. - Не сдрейфил. Кривой его чуть не зацапал, а он вывернулся и турнепсину не бросил, приволок.
   Заснули ребята далеко за полночь. К утру избу выхолодило. Но мальчишки, закутавшись в одеяла, набросив сверху свои мышиные пальтишки, спали крепко. Разбудила их рыжая Валентина. Она ходила между кроватями, тормошила спящих:
   - Вставайте, вставайте, ребятки, на завтрак пора. Севостьянов, ты в умывальники воду залил?
   Рослый подросток, остервенело расчесывая ногтями голову, запустив пальцы в густую шевелюру, ответил:
   - Дежурный сегодня не я, а Шичкин. Мы с ним поменялись.
   Маленький, вертлявый Миша Шичкин скороговоркой зашепелявил:
   - Чо вода-то, чо вода-то! Ну, залил. Еще вчера. Толку-то, мыла все равно нету.
   - Разве ваша группа не получала? - подняла брови Валентина.
   - Да получали! Так давно уж стырили.
   - Вечно у вас воруют. Почему не прячете?
   - Прячь, не прячь, - сокрушенно мотнул головой Рыбаков, - все равно сопрут. От своего вора не убережешься. Огольцам шамать охота, вот они и тащат мыло сельским. Те картохи дадут, когда и хлеба...
   Мыться никто не стал. Завтрак даже мало-мальски не насытил ребят. Состоял он из нескольких ложек перловой каши и стакана теплого чая, на этот раз слегка подслащенного.
   Валентина сама повела Сашу в школу. В Краснино их было две - начальная и семилетка. В семилетке места в четвертом классе не нашлось. Здесь, кроме местных, обучались дети из близлежащих деревень, поэтому за каждой партой сидело по трое школьников. В начальной школе, открытой для неграмотной сельской молодежи, учились в основном те, кому исполнилось шестнадцать и более лет. Окончание четырех классов давало им право для поступления на курсы механизаторов.
   Учительница, преподававшая в четвертом классе, увидев Сашу, потерянно развела руками:
   - Куда же я такого малыша посажу! Мои дылды затюкают его. Сколько ему лет?
   - Одиннадцать, - сказала Валентина.
   - Я бы ему и девяти не дала, - с сомнением посмотрела на Сашу учительница. - Как он хоть учился раньше?
   - Во всех классах был круглым отличником.
   - Похвально, конечно... А все-таки мой класс - компания для такого мальца неподходящая. Неужели для него в семилетке места так-таки и не нашлось?
   - Не нашлось, - вздохнула Валентина.
   Опасения учительницы оправдались скорее, чем можно было ожидать. Сашу она посадила с рослым шестнадцатилетним Кусковым. Тот посчитал для себя унизительным соседство детдомовского заморыша. На перемене, едва учительница вышла из класса, прыщеватый верзила, неприязненно оглядев новичка, внушительно произнес:
   - Ты вот что, тля вонючая, просись на другое место. Мне тута и без тебя тесно. Не уйдешь - щелканов заработаешь.
   - Каких таких щелканов?
   - Вот таких, - ухмыльнулся Кусков и влепил Саше в лоб такой щелчок, что у того в глазах заплясали яркие всполохи, боль резко отдалась в переносице. Негодование и обида мгновенно сменились в нем бешеной злобой. Годы, проведенные в детдомах, где побоев и незаслуженных обид было предостаточно, пробудили в нем зверька, способного постоять за себя. Ничего подобного от такого малолетки Кусков не мог даже предположить. В мгновенье ока Саша вскочил на парту и кошкой прыгнул на обидчика. Вцепившись в волосы ошеломленного парня, крепко обхватив ногами его туловище, Саша впился зубами в большое оттопыренное ухо. Грязные, нестриженные ногти детдомовца вонзились в ненавистное лицо, оставляя на нем кровоточащие борозды. Кусков истошно завопил, пытаясь сбросить с себя обезумевшего от злобы новичка.
   Подбежавшие одноклассники с трудом оторвали от него Сашу.
   В класс с испуганным лицом вошла учительница, следом, опираясь на трость, прихрамывая, показался директор школы, недавний фронтовик.
   - Боже, Кусков, что здесь произошло! - истерично воскликнула учительница, оглядывая класс.
   - Я ему ничего не сделал, - плачущим голосом пожаловался верзила, размазывая по щекам кровь, - а он, как собака, на меня кинулся и за ухо цапанул... Психованный, чо ли?
   Директор перевел взгляд с несчастного Кускова на Сашу, еще не остывшего, со сверкающими глазами на перекошенной от злости физиономии, коротко бросил:
   - Обоих ко мне в кабинет!
   С Кусковым директор разговаривать не стал: у того сильно кровоточило ухо. Сказал только:
   - С тобой после разберусь, а пока марш в больницу!
   Сашу же, с минуту выдержав под ледяным взглядом бесцветных, утопленных под густыми бровями глаз, удостоил лишь презрительной нотацией:
   - Ты что же это творишь, гаденыш! Не успел появиться и, на тебе, - в драку. Идет война, фронту хлеб нужен. Ты его выращивать будешь? Будут колхозники, такие, как Кусков. Ты же его покалечил. Тебя, сопляка, за вредительство, знаешь, куда следовало бы?
   - Он меня первый в лоб ударил ни за что, - угрюмо, потупившись, сказал Саша.
   - Молчать, когда с тобой старший говорит! - взорвался директор. - И откуда вас, таких зверенышей, выкапывают!
   - Оттуда, откуда и вас, - тихо буркнул Саша.
   - Что! Что ты сказал! - директор побагровел, тяжело, с хрипом, задышал. - Вон отсюда, шпана беспризорная! - взорвался он, потеряв над собой контроль, нервно шаря трясущейся рукой за стулом в поисках трости.
   Такого исхода Саша не ожидал. Сжавшись от страха, страдая от унижения, он проворно выскользнул за дверь.
   - Чтобы я тебя больше здесь не видел! - донесся до него голос директора.
   В детдомовском дворе быстро бегущего Сашу остановил Лепеха.
   - Ты чего такой взъерошенный? - он пытливо уставился на приятеля. - Поцапался уже с кем-то... Фонарище на лобешнике вон какой!
   - Да там, в школе один задрался, - уклончиво ответил Саша.
   - Ты ему наподдавал?
   - А то нет, что ли!
   - После школы Павел всех пацанов собирает, - сообщил Лепеха. - Будет допытываться, кто ходил за турнепсом. Видать, кто-то пролегавил. Ты не признавайся, не то отлупцует. Я уж знаю. А в школе зря не рыпайся. Там у вас такие дрыны, любому накостыляют за милую душу.
   Подошел Рыбаков. Под мышкой у него торчали изрядно потрепанные учебник по арифметике и тетрадка.
   - Павлу про турнепс кто-то настучал, знаете?
   - Знаем, - кивнул Витька.
   - Запираться бесполезно, - категорично заявил Рыбак. - У Павла на всех, кто ходил, список есть. Скажем честно: ходили... Не убьет же. Если врать - хуже будет.
   Саша вопросительно посмотрел на Лепеху. Тот молчал, растерянно обкусывая ноготь на пальце.
   В Сашином воображении Павел представлялся огромным дядькой с суровым взглядом, косматым и некрасивым. Когда пришли в Красный уголок, построение уже началось. Командовал Ким.
   - Быстро в строй! - прикрикнул он на опоздавших.
   Павел оказался парнем лет двадцати, невысоким крепышом с широкими, покатыми плечами. Светлые волосы подстрижены под модный тогда полубокс. Симпатичное лицо светилось приветливой улыбкой. Детдомовцам многое было известно о молодом воспитателе. Например, что он не в ладах с отцом, председателем сельсовета. Тот как-то застукал сына на городском рынке, где Павел торговал ворованной картошкой. Со своим дружком раскопали они по весне колхозную глубинку, погрузили картошку в сельсоветовскую бричку и, еще затемно, укатили в город. Председатель тогда замял дело, не то сидеть бы сынку на нарах. Знали ребята и другое: на фронт молодого воспитателя не взяли из-за язвы, обнаруженной где-то в животе. Подозревали: схимичил, поди, наставник - слишком здоровым и сильным он выглядел.
   - Ну, что, урки вшивые, - обратился Павел к ребятам, - на колхозное добро обзарились? Поднимите руку, кто ходил вчера за турнепсом.
   Ребята пугливо переглядывались, один за другим выполняли требование воспитателя.
   - Та-а-ак, - протянул Павел, - а кто сгоношил всех? Молчите... Та-а-ак... Лепехин, выдь из строя!
   - Чо я-то, чо я-то, - забормотал сжавшийся, посеревший от испуга мальчишка.
   - Выдь, тебе говорят!
   Маленький, худой оборвыш стоял перед Павлом, нервно переминаясь с ноги на ногу.
   - Хороший наш, Витенька, скажи нам, сделай одолжение, кто за главного был? - Павел с улыбкой посмотрел на воспитанников, явно довольный своим вступлением.
   - Не знаю, - понурил голову Витька. - Я, как все пошли, тоже пошел...
   Воспитатель, даже не размахнувшись, как бы шутя, ткнул кулаком в искаженное страдальческой гримасой Лепехино лицо. Мальчик сереньким комочком отлетел к стене, глухо ударился о нее и повалился на пол, прикрывая руками нос. Две красные струйки проворно выбежали из-под ладоней и закапали с подбородка на рваное пальтишко.
   - Вспомнил? - подойдя к лежащему и продолжая улыбаться, - спросил Павел.
   - Ничего я не знаю! - мешая слезы с кровью, закричал в отчаянье Витька. - Бить не имеете права!
   - Имею, - сбросив улыбку, спокойно проговорил воспитатель.
   Он пошел вдоль строя, всматриваясь в ребят васильковыми, не выражающими ни малейшей злобы, глазами.
   - Ты новенький? - Павел вопрошающе посмотрел на Сашу.
   - Новенький.
   - Фамилия?
   - Упоров.
   - За турнепсом ходил?
   - Да, ходил.
   - Молодец! - одобрительно улыбнулся Павел. - Кто позвал тебя?
   Саша почувствовал, как у него похолодели вдруг щеки, но он выдержал пристальный взгляд воспитателя, стараясь быть спокойным, ответил:
   - Никто, я сам.
   - Смотри-ка, - осклабился Павел, - не успел появиться - и сразу воровать... Хорош, гусь!
   - Я не вор, - глухо, но твердо произнес мальчик.
   - Тогда, значит, жулик.
   - И не жулик.
   Воспитатель картинно развел руками, изобразив на лице удивление. Несколько мальчишек подобострастно захихикали.
   - Тогда, выходит, сволочь паршивая! - в голосе Павла впервые послышалось раздражение.
   - Вот тебе, для начала, чтобы помнил...
   Удар пришелся мальчику в ухо. В глазах полыхнули радужные молнии, как подкошенный, рухнул он на пол. Досталось от рассерженного наставника еще нескольким мальчишкам. Но Вихря никто не выдал.
   Глава 6.
  
   За окнами, с настывшим на стеклах льдом, потемнело. Нянечка внесла десятилинейку и, встав на табурет, повесила ее над притолокой. Больные лениво переговаривались в ожидании ужина. Лысоватый мужчина, колхозный конюх, жаловался соседу, лежащему на соседней койке:
   - Дома я, окромя молока, почитай ничего и не пил. Хлебушко со своей муки печем, а эвон как прихватило. Думал: конец, помру. Дай бог здоровьичка Эдуарду Семенычу - вырезал мне энту болячку вчистую. Теперь оживаю...
   Конюх и в самом деле висел, что называется, на волоске. В больницу привезли его с перитонитом. Гилинский безошибочно поставил диагноз; и конюха, не мешкая, положили на операционный стол.
   На утро, очнувшись после наркоза, он, скрипя зубами, попросил дежурную сестру принести воды.
   - Нельзя, - строго сказала сестра, - потерпеть надо.
   Мужик взбеленился. Он делал страшные глаза и ругал сестру матом, сиплым от потери сил голосом. Успокоился конюх только с приходом Эдуарда Семеновича.
   - Пить вам, почтеннейший, сейчас нельзя, - сказал главврач, - опасно. Вы, пожалуйста, потерпите немного. А вообще, сударь, вы в рубашке родились.
   Доктору конюх поверил, пить больше не просил.
   Зайков лежал с закрытыми глазами, размышляя о превратностях человеческих судеб. "Вот живет человек, - думал он, - и ничегошеньки не знает, что ждет его впереди. Совсем еще недавно все хорошо у меня складывалось. Бронь обещали снять. Сейчас был бы уже на фронте. Обидно все-таки: молодой, здоровый, и - в тылу. Обидно и стыдно... Теперь же вон какая история приключилась... Кому такой вояка нужен...". Тоска нахлынула на Тимоху, он приоткрыл глаза, увидел над дверью лампу, отбрасывающую на потолок желтый круг. Свет тускло рассеивался по палате с ее повседневной обыденщиной, безликостью, притаившимся чужим горем. Взгляд его встретился с глазами конюха, в которых смешались и мука от жажды, и умиротворенность, довольство тем, что операция закончилась благополучно, и он будет жить.
   "Взять хотя бы этого мужика, - продолжал размышлять шофер, - не будь в больнице такого хирурга, как Эдуард Семенович, лежал бы он теперь на кладбище. Сейчас живет себе, радуется. А Павка Корчагин... Вот кому досталось горького до слез. И не скис ведь. Знал, что с постели уже не встанет, зрение потерял, а любви к жизни не утратил. Железный по характеру человек... Вот и Овод тоже...".
   Тимофей почувствовал, как радостно забилось у него сердце, почудилось ему, что впереди распростерлась лучезарная, приветливая и манящая даль, где для него, Тимохи Зайкова, найдется достойное место. "Главное, - подвел итог он своим мыслям, - не скисать, двигать по мере сил вперед".
   Шофер начал незаметно для себя подремывать, когда почувствовал чье-то осторожное прикосновение к своему плечу. Приоткрыв глаза, он увидел сидящего на табурете и слегка склонившегося к нему главврача.
   - Не разбудил? - близоруко щурясь, спросил Гилинский. - Я, знаете ли, закрутился сегодня, - потирая виски, сказал он. - Две операции, пресложнейшие, доложу я вам, провел. Посижу тут у вас, отдохну. Кстати и поговорить нам есть о чем, не так ли?
   - Да, конечно, - встрепенулся шофер. - Давеча, доктор, я хотел вам о родителях своих рассказать.
   Отца совсем не помню. Он еще в германскую погиб. А в девятнадцатом, когда мне года полтора было, мать вышла замуж за хорошего человека. Его я по сей день люблю и почитаю как родного. В Сибирь он приехал из Ленинграда. Сам из путиловских рабочих, слесарь. Мы тогда в Омске жили. По паспорту я на материнской фамилии, а у него, то есть у второго моего отца, Александра Петровича, фамилия Синицин.
   - Как вы сказали? Синицин? - заинтересованно спросил Эдуард Семенович.
   - Синицын, а что?
   - Из Питера, говорите? - Гилинский потер ладонями виски. - Знавал я одного Синицина... Постойте, так, помнится, и звали его Александром Петровичем. Дорожное, знаете ли, знакомство. История такова: по необходимости пришлось мне в восемнадцатом выехать из Петрограда в Екатеринбург, по-теперешнему - Свердловск. Представьте: добрых полмесяца провел в дороге. Ехали со мной в вагоне двое путиловских рабочих. Интересные люди.., подвижники, сумасброды, в известной степени, но свято уверовавшие в скорое царство свободы. М-да... Так вот один из них назвался Александром Петровичем Синициным, второго, дай бог памяти, звали Иваном Ивановичем Бормотовым. Позднее встречался с ними в Омске. Полагаю, говорим мы с вами об одном и том же человеке - вашем отчиме.
   Взволнованно слушал Зайков доктора, нисколько не сомневаясь, что случай свел Эдуарда Семеновича именно с его вторым отцом. По ходу повествования он проникался все большей симпатией к главврачу и не считал нужным в дальнейшем что-либо утаивать от него.
   - Расстреляли его в тридцать шестом, - тихо сказал Тимофей, - глядя поверх головы Гилинского. Безвинно пострадал отец, уж вы мне поверьте. Мама после говорила: по доносу его забрали. Что было в том доносе - неизвестно. Но знаю твердо: партию отец не предавал, всегда был честным коммунистом.
   - Верю, голубчик, и знаю, - поспешил успокоить Тимофея главврач, заметив, как нервно стали подергиваться у того губы. - Смутное, путаное время, - помолчав, заговорил он. - Многих тогда арестовывали по непонятным причинам. Мне тоже, почтеннейший Тимофей Александрович, довелось испить горькую чашу сию.
   Доктор тяжело вздохнул, после минутной паузы продолжил разговор:
   - Как в дальнейшем сложилась ваша жизнь? За отца не пришлось пострадать? Всякое, знаете, могло быть...
   - Нет, доктор, пронесло, - горько усмехнулся Тимофей.
   - Потому, наверно, не докопались, что фамилия-то у меня по матери. А в анкетах только родного отца пишу. Так вот и живу... Надеюсь, не прознают, не то - хана. Чист перед всеми, а боюсь. Сталин сказал: "Сын за отца не отвечает", на деле же получается - в ответе. Многих знаю, которые пострадали... Кабы на фронт, тогда - камень с души. А так - противно. Постоянно бояться противно.
   Посмотрев по сторонам, Зайков перешел на шепот:
   - Коли дознаются, вмиг припаяют клеймо - сын врага народа. Но какие же, посудите, мы с отцом враги! - Тимофей пытливо посмотрел на Эдуарда Семеновича.
   - Ну, ну, - ласково произнес тот, проведя ладонью по встрепанной шевелюре шофера, - зачем так волноваться. Все перемелется, мука будет. Жизнь, знаете ли, сейчас такая - все не просто.
   Главврач задумался, машинально провел ладонью по лицу, словно отгоняя тревожившую его навязчивую мысль, тихо повторил:
   - Все не просто... М-да, так вот: если тот Синицин, коего я знавал, действительно ваш отчим, то происшедшее с ним - совершеннейший абсурд.
   Лицо доктора выражало недоумение. Он продолжал:
   - Александр Петрович, сколько я его знал, производил впечатление большевика, до фанатизма преданного партии, глубоко убежденного в правоте коммунистических идей. Впрочем, репрессированы были в те годы, да и много позднее, люди, связавшие свою судьбу с коммунистической партией, уверенные в ее великом предназначении.
   Эдуард Семенович, внезапно сменив тему, спросил:
   - Скажите, вам известен в Омске завод с несколько помпезным названием - "Имени борцов революции"?
   - А как же! - Тимофей попытался даже приподняться. - Отец как раз и был одним из его основателей.
   - Все правильно, - согласно кивнул Гилинский, - Синицин вне всякого сомнения ваш отчим. Помнится, когда после болезни я возвращался в Питер, пришлось сделать остановку в Омске. Кое-какие поручения надо было выполнить и отдохнуть после житейских перипетий. И представьте: встретился там со своими знакомыми - Александром Петровичем и Иваном Ивановичем. Многое порассказали они о своем житье-бытье. Вдосталь лиха хватили, но выжили и даже дело свое многотрудное продвинули изрядно.
   Воспоминания нахлынули на Гилинского. Он стал рассказывать о том, как стал невольным участником гражданской войны, о случайном знакомстве с питерскими ходоками, обо всем, что слышал от них, что пережил сам. Тимофей жадно слушал, остро сопереживая с рассказчиком его непростую историю...
   Словно спотыкаясь о завьюженную февральскими ветрами степь, ползут мимо сиротливых березовых колков разномастные вагоны с беженцами из голодных районов Поволжья. Перевалили Урал, и во всех теплушках и пассажирских вагонах слово "Сибирь" все чаще стало слышаться в разговорах. Неприветливая, пустынная, на сколько хватает глаз, даль пугает людей. Однако на редких, засыпанных снегом, станциях предлагают хлеб, картошку, вяленую рыбу. Среди пассажиров оживление: "Выходит, верно, что богатый край. Кругом голод, а здесь даже хлебушком можно разжиться".
   На лавке, в жестком остуженном вагоне, зябко поеживаясь в драповых, городского покроя пальто, беседуют двое, прихлебывая кипяток из жестяных кружек.
   - Доктор, видать, ночью сошел, - сказал молодой мужчина с редкой рыжеватой бородкой.
   - Ему в Екатеринбурге надо было, - хрипловато ответил его собеседник, крупный, средних лет, с отвислыми, прокуренными усами. - Интеллигент, - уважительно добавил он, - деликатный. Будить не стал, тихо собрался...
   - Человек интересный, - согласно кивнул рыжебородый.
   Вислоусый, шумно отпив из кружки кипятку, заметил:
   - Все ж не наш он.
   Поймав удивленный взгляд рыжебородого, пояснил:
   - Пролетарского понятия в нем ни на понюшку. Мысли его я сразу уловил. Не наши мысли... Ленина опять же воспринимает не по-нашему, по-буржуйски как-то.
   - Это есть, - согласился рыжебородый, - а если вообще - очень даже человек положительный. Рабочие ехали из Петрограда, оба с путиловского завода. Усатого звали Александром Синициным, молодого - Иваном Бормотовым. Заводчане дали им ответственное поручение, от успешного выполнения которого зависела, как они считали, судьба многих из них. Началось все с известного обращения Ленина "К Питерским рабочим", опубликованного в газете. Статью эту Синицин бережно хранил в бумажнике. Допив кипяток, он полез в карман за кисетом. Свертывая цигарку, озабоченно сказал:
   - Слыш-ка, Иван, а ведь я Ильичеву статью давал доктору почитать. И вот какое дело, понимаешь: он, вроде того, как бы, вроде, не одобрил.
   - Да ну! - изумился Бормотов. - Может, чего не понял?
   - Нет, тут, видать, другое, - выпустив едкий махорочный дым, покрутил пальцем Синицин, пояснил: - Он, хотя и доктор, понятие имеет чисто буржуйское. До пролетарского разумения - что к чему - не дошел. Рассудил так: в России-де промышленность едва стала развиваться по-настоящему. Если ж с заводов убрать опытных, до тонкости знающих свое дело рабочих, - значит нанести производству большой вред. Мудрено так сказал: "Государство в своем развитии на много лет может задержаться...". Недальновидная, мол, политика баламутить эдак-то рабочих.
   - Так, так, смотри-ка ты! - еще больше удивился Бормотов. - Ну-ка, Петрович, прочти, сделай милость, еще разок эту самую статью, - попросил он.
   Синицин знал статью наизусть, но все же бережно достал аккуратно свернутый газетный лист и, развернув его, стал читать, старательно выговаривая каждое слово. Дойдя до самого главного, по его мнению, он повысил голос: "... сидеть в Питере, голодать, торчать около пустых фабрик... это глупо и преступно... Питерские рабочие должны порвать с этой глупостью, прогнать в шею дураков, защищающих ее, и десятками тысяч двинуться на Урал, на Волгу, на Юг, где много хлеба, где можно прокормить себя и семьи, где должны помочь организации бедноты, где необходим питерский рабочий, как организатор, руководитель, вождь".
   - Вот оно что, - задумчиво протянул Бормотов. - Вроде бы верно сказано, а с другой стороны, ну как пырскнут* мастеровые в разные стороны - заводы вконец станут, станки разворуют, инструмент... Подумать страшно! Как заново-то создавать? Тут, Петрович, тоже, того, обмозговать надо. На нас, рабочих, чай, Россия держится. Вот и выходит: слова доктора верные.
   - Темень ты, Иван, беспросветная, право слово, - язвительно усмехнулся Синицин. - До-о-октор, - передразнил он. - Подумай сам: Ленин сказал, государственная голова, вождь, а ты - до-о-о-ктор!
   - Я что, - потупился Бормотов, - я против Ленина ничего не имею. Сказал, значит знает, куда нас вести. Все одно обмозговать не мешает. Говорят ведь: на бога надейся, а сам не плошай.
   Синицин покрутил перед носом товарища пальцем, назидательно произнес:
   - Не твоими, мозгами, друг ты мой Иван, государственные дела вершить. Не обижайся, но там, - он ткнул пальцем вверх, - мозги поболе наших с тобой будут.
   Побывали ходоки-путиловцы в трех сибирских городах - Омске, Новониколаевске, Барнауле. Первый поглянулся им больше. В Омском Совете рабочих и солдатских депутатов посланцев Питера принял председатель Совета Василий Косарев. Идея создания в городе завода по производству запасных частей к сельскохозяйственной технике, с которой поделились с ним путиловцы, председателю понравилась.
   - Задумка ваша добрая, - сказал он, - для Сибири наиважнейшая. Коммуны здесь вскорости будут - факт. Земля в этой местности добрая, ее тут невпроворот. Сохой да однолемешником не одолеть. Трактора нужны, сеялки и бороны... Это вы правильно, что к нам сюда... Поддержим всячески и помощь посильную окажем.
   Решено было под материальную базу будущего завода приспособить временно мастерские Акмолинского переселенческого управления.
   - Сейчас, - сказал ходокам Косарев, - в мастерских работает около ста рабочих. Вам предстоит с ними объединиться, осмотреться на месте и решить организационные вопросы.
   В мастерские путиловцев повез председатель общегородского комитета РКП(б) Зиновий Лобков. Раздрызганный комитетский форд, дребезжа по булыжной мостовой, доставил их к приземистому бревенчатому зданию. Ходоки осмотрели скрупулезно производство, оборудование, поговорили с рабочими. Прощаясь с Лобковым, Александр Петрович сказал:
   - Для начала мастерские сойдут. Честно говоря, думали будет хуже. А так - вполне. Мы ведь к вам, - хитро прищурился он, - не в гости сюда, решили основательно закрепиться. Так что записывайте нас в сибиряки.
   Первого марта 1918 года от Московского вокзала Петрограда отошел поезд, в теплушках которого разместились 76 путиловских рабочих с семьями. Этот состав был предоставлен им по указанию Совета Народных Комиссаров. Не с пустыми руками ехали питерцы в Сибирь. На платформы было погружено двенадцать металлорежущих станков, два паровых котла, локомобиль, разнообразный инструмент.
   Перед отъездом на перроне состоялся митинг. С напутственным словом к рабочим обратился председатель заводского комитета Антон Васильев. Рассекая воздух зажатой в руке кожаной фуражкой, он кричал в оживленную толпу отъезжающих и провожающих:
   - Помните, товарищи, вы посланцы революционного Питера! Высоко держите марку путиловцев!..
   Пора становления завода оказалась много труднее, чем ожидалось. Но уже в конце марта того же года путиловцы сумели запустить в эксплуатацию слесарно-механическое, сборочное, кузнечное отделения, а также бетонную мастерскую. Состоялось общее собрание заводчан, на котором директором завода был избран комиссар губернского переселенческого управления при Совете рабочих и солдатских депутатов Михаил Дьяков.
   Вскоре началось строительство нового заводского корпуса. А летом в город вошли войска адмирала Колчака. Синицин и Бормотов вошли в подпольную большевистскую группу, возглавляемую членом Омского совдепа Иваном Сачковым. В августе члены подпольной группы были арестованы, часть из них, в том числе и Сачков, расстреляны. В ноябре девятнадцатого Омск заняли части Пятой армии. Синицын и Бормотов оказались на свободе.
   Гражданская война, саранчой пронесшаяся по Сибири, опустошила продовольственные запасы. Даже в таких хлебных городах, как Барнаул, Омск, Томск население в полной мере познало голод, холод и разруху. Надо отдать должное путиловцам. Невзгоды они перенесли стойко. Созданные ими специальные бригады металлистов отремонтировали и оборудовали городской госпиталь, вернули жизнь десяткам пароходов Иртышской флотилии. Случались и радостные события. Одно из них - прибытие из Петрограда маршрутного поезда, доставившего подарки от путиловцев первенцу сельхозмашиностроения в Сибири. Заводчане получили паровые молоты, различные станки и даже пишущую машинку "Ундервуд".
   Зайков слушал доктора, мысленно сверяя его рассказ с тем, что довелось раньше слышать от отчима. Когда Эдуард Семенович закончил свое повествование, Тимофей торопливо заговорил, от волнения комкая слова, стараясь донести до собеседника как можно скорее нахлынувший поток воспоминаний:
   - Так и было... все. Жили потом... Хорошо жили. Он там, на заводе. Грамоты, премии... Я, после семилетки, - в ФЗУ подался. Хотел, как отец... После - авария... В механическом цехе. Он там работал. Стали копаться - кто? Нашелся сволочь, на него показал... Троцкого-де хвалил раньше... Понятно - вредитель. Взяли. После во всем, вроде, признался.
   Тимофей прерывисто вздохнул, со свистом потянул в себя воздух, ударил ладонью по одеялу, закончил:
   - Расстреляли. Ни за понюх сгубили человека.
   - Вот как, оказывается, повернулось, - Эдуард Семенович сжал ладонями виски. - Я в то время уже в лагере был, строил железную дорогу от Ворошиловска до Уссурийска. Красную Армию в зачет не взяли, инкриминировали офицерство, предательство, словом, чушь всякую, да-с...
   Гилинский отрешенным взглядом смотрел в темный квадрат окна, продолжал негромко говорить:
   - Непостижимая жестокость, ничем не оправданная... Во имя чего, спрашивается? Утверждают: в борьбе за народное счастье жертвы неизбежны. Но разве можно достигнуть счастья, подвергая людей нечеловеческим страданиям, обездолив миллионы, многих лишив жизни, заставив других жить в постоянном страхе, возродив самое низменное и позорное в человеческом обществе - рабство!?
   Тимофей с состраданием и боязнью смотрел на доктора, на его искаженное страдальческой гримасой лицо, с беспокойством думал: "Что он такое говорит! За такие высказывания могут и арестовать, а, может, и того хуже...". Однако прервать главврача не решался, лишь поглядывал испуганно по сторонам: не подслушивает ли кто. Но в палате все спали.
   Глава 7.
  
   Левая щека у Саши вспухла, до уха нельзя было дотронуться, так оно болело. К Павлу он испытывал животный страх и лютую ненависть, мысленно строил планы отмщения. Но еще больше беспокоило его то, как отнесется к происшествию в школе директор детдома. Весь остаток дня он ждал ее вызова. Рыбак всячески старался успокоить своего нового друга, высказал даже предположение, что о Саше все уже забыли и Анастасия его не вызовет. Однако тоскливое чувство безысходности продолжало тяготить Сашу. Но когда и после ужина вызова не последовало, он немного успокоился. Уже поздно ночью, усталый от пережитого, свернувшись калачиком под тонким одеялом, мальчик с надеждой подумал: "Может, в самом деле, обойдется".
   Рано утром Саша проснулся от холода. Одеяло сползло на пол. Подняв его и натянув на себя, мальчик услышал, как хлопает об окно незакрепленный ставень, а печная труба издает временами завывающий на высокой ноте звук. По оконным стеклам дробно барабанила ледяная крупа. Саша, пересилив себя, поднялся, накинул на плечи одеяло и стал шарить ногами по полу, пытаясь отыскать ботинки. Не найдя их, он встал на колени и прощупал руками все пространство в проходе и под кроватью. Ботинок не было. "Черт! Куда они запропастились! - раздраженно ругнулся Саша. - Пацаны вечером дурачились, запнули куда-нибудь...". Он полез под кровать Рыбакова, достал его ЧТЗ и, сунув в них замерзшие ноги, вышел в сени, где стояло ведро. Вернувшись, торопливо лег на успевший остыть матрац, накрылся с головой одеялом, подумал: "Неплохо бы еще сверху пальто набросить". Но вылезать из-под одеяла второй раз не захотелось. Немного поворочавшись, он уснул.
   Кто-то энергично, настойчиво тряс Сашу за плечо. Он открыл глаза и увидел Рыбака, стоящего над ним.
   - Крепко дрыхнешь, не добудишься, - сказал тот, стараясь застегнуть пуговицу на тесном воротнике своей, давно не стиранной косоворотки. - Поднимайся скорей, на завтрак опоздаем.
   Комнату тускло освещала керосиновая лампа, висевшая на стене с облупившейся штукатуркой. Большинство ребят уже оделись и толпились около затопленной печки. Саша поднялся, потянулся рукой к табуретке за одеждой. Но ни штанов, ни рубашки с пиджаком на ней не оказалось. Мальчик растерянно посмотрел по сторонам и тут же вспомнил, что не нашел ночью ботинки. Не было нигде и пальто. Ошеломленный страшной догадкой, Саша ощутил во рту неприятную сухость, хрипло спросил, глядя на Рыбака:
   - А где моя одежда?
   Вот это да! - округлил глаза, ошарашенный не меньше приятеля Рыбак. - Неужто сперли? Под матрацом смотрел?
   Приподняли матрац - пусто.
   - Огольцы! - крикнул Рыбак, - у Упора шмотки стибрили!
   Поднялся переполох. Ребята перерыли всю спальню, искали в сенях и под крыльцом. Никто уже не сомневался - одежду украли. Вбежала запыхавшаяся Валентина в запорошенном черном шерстяном платке.
   - В чем дело, ребятки? Почему опаздываете?
   - У Упорова кто-то одежду украл, - сообщил Севостьянов.
   - Та-а-ак, - протянула Валентина, - будем разбираться. А пока живо на завтрак. Ты, Вася, - обратилась воспитательница к Севостьянову, - принесешь ему завтрак, а я - к кастелянше за одеждой.
   Долговязый Севостьянов пришел довольно скоро. Не раздеваясь, сунул Саше миску с перловой кашей, стограммовую пайку, ворчливо пробурчал:
   - Чай не понес - расплескал бы... Побежал... В школяндру опаздываю. Звонок поди уж был.
   Саша жадно проглотил кашу, отдельно съел хлеб, чтобы растянуть удовольствие, сел около печки и стал ждать Валентину. Она долго не приходила. Мальчик подумал даже: "Забыла про меня, закрутилась где-нибудь...". Но Валентина пришла, протянула Саше узел с одеждой, укоризненно покачала головой:
   - Одевайся поскорее, пойдем к директору - вызывает тебя. Ты в школе такое, говорят, натворил!... Угораздило же тебя! Поторапливайся давай... Я еще, как на грех, у кастелянши задержалась. Шапок у нее сейчас нет никаких. Походишь пока так. Кто же все-таки одежду украл? Узнаю - пощады от меня не дождется.
   Пока Саша одевался, Валентина, не переставая, продолжала говорить. К огромного размера солдатским ботинкам кастелянша дала фланелевые портянки. Мальчик так и этак пытался завернуть портянкой ногу, получалось что-то бесформенное. Из-под материи выглядывали то пальцы, то пятка.
   - Эх, ты! - не выдержала Валентина, - дай-ка сюда.
   Она выдернула из Сашиных рук портянку, расстелила ее на полу, скомандовала:
   - Поставь ногу на середину! Смотри и учись!
   В несколько приемов ловко и быстро спеленала ногу. Мягкая ткань без единой морщинки плотно облегла стопу и щиколотку.
   - Надевай ботинок!
   Саша сунул ногу в непомерно большую обувку, почувствовал, как она быстро стала согреваться.
   - Здорово! - обрадованно проговорил он.
   - То-то, - улыбнулась Валентина, вторую попробуй завернуть сам.
   Мальчик старательно стал пеленать ногу. Получилось заметно хуже, но Валентина похвалила:
   - Сойдет, после научишься еще лучше. Забирай посуду и пошли. А из этой тряпки, - Валентина оценивающим взглядом окинула кусок плотной, потерявшей от старости цвет, материи, в которую была увязана Сашина одежда, - я тебе шапку на время сварганю. Простегаю с ватой и никакой мороз не возьмет.
   Сдав на кухню посуду, воспитательница с Сашей отправились в канцелярию.
   - Подожди меня здесь, - сказала Валентина и вошла в кабинет директора. Через минуту она вышла, ободряюще подмигнула Саше:
   - Заходи, не тушуйся.
   Саша робко шагнул в директорскую, осторожно прикрыл за собой дверь, внезапно осипшим голосом поздоровался:
   - Здравствуйте, Анастасия Ивановна.
   - Здравствуй, Упоров, садись вот сюда, - директор показала на стул, стоящий напротив ее стола.
   И вновь Саша ощутил мягкий, обволакивающий взгляд больших, выпуклых глаз. Как и в первый раз, Анастасия не спешила с разговором, изучающе смотрела на воспитанника. Заговорила ровно, не повышая голоса, отделяя каждое слово от последующего заметной паузой:
   - Разочаровал ты меня, Упоров. Глядя на тебя, никогда бы не подумала, что преподнесешь такой сюрприз. Ты и прежде, верно, совершал хулиганские поступки. Несомненно. Этим, скорее всего, объясняется твой перевод к нам. Но у нас здесь не трудколония, хулиганы и дебоширы нам не нужны. Предупреждаю, Упоров, если и впредь будут поступать на тебя подобные жалобы, ты у нас долго не задержишься. Придется тогда перевести тебя в трудколонию.
   Директор говорила долго, монотонно. Саша почти перестал воспринимать смысл произносимых ею слов. Он угрюмо размышлял о том, как много еще приходится терпеть несправедливостей. "Взять, к примеру, того же Кускова... Разве не он первый ударил? Спрос же с меня. Доказывай, не доказывай - детдомовец всегда в ответе. Если хулиган - обязательно он. Разобраться по-честному никто не хочет... Детдомовцы - все равно, как прокаженные. Все сторонятся их, для всех они чужие, ненужные. Вот и эта.., не разобравшись, трудколонией грозит...".
   - Упоров, ты меня слышишь? Я ведь с тобой говорю! - впервые повысила голос Анастасия Ивановна. - О чем ты думаешь? Нет, вы поглядите только: такое натворил и хоть бы хны! Ты хоть понимаешь, что тебе грозит?
   - Понимаю, - едва слышно проговорил Саша.
   - Вот-вот, и запомни: миндальничать с тобой не будем. Не оставишь хулиганские замашки - пеняй на себя.
   Анастасия перевела дух и снова заговорила спокойно и монотонно:
   - Третий класс в семилетке не заполнен. Завтра пойдешь туда. С директором я переговорила. В связи с переездом к нам ты порядком поотстал в учебе, по программе четвертого класса учиться успешно не сможешь. Возраст у тебя не велик, так что большой беды не будет, если ты еще годик поучишься в третьем классе. И не хмурься, пожалуйста. В начальную школу, после твоей дикой выходки, тебе все равно хода нет. Директор даже слышать об этом не желает. Выход один: поучись еще разок в третьем, грамотней будешь.
   - В третий не пойду! - твердо сказал Саша, чувствуя, как подступают слезы обиды.
   - Вот характерец! - снова повысила голос Анастасия Ивановна. - Неужели не понимаешь, что я хочу как лучше... О тебе забочусь, Упоров, пойми ты... Прислали же такого ершистого на мою голову! У нас своих таких хватает... Короче, Упоров, завтра в школу, как я сказала, и без фокусов, пожалуйста. Иначе ты у меня плохо кончишь. Все. Иди и подумай о своем поведении. Будешь себя вести хорошо - всегда поможем, поддержим...
   Саша, ошеломленный и обескураженный таким поворотом событий, вышел во двор и тут же почувствовал, как сухой спазмой сжало горло. Он сел на снег у стены дома, судорожно заплакав. Сознание мальчика отказывалось понимать случившееся, собственное бессилие угнетало его, тем не менее, он напрочь отвергал вероятность стать второгодником. Сама мысль об этом повергала его в ужас, давила. В то же время в нем уже зрел бунтарь. Подсознательно он готовился вступить в борьбу за свое маленькое, беззащитное "я". Самолюбию мальчика был нанесен жестокий удар. Он воспринимал слово "второгодник" как презрительную кличку; в его понимании оно ассоциировалось со словами "недотепа" и "слабоумный". Из класса в класс он переходил, будучи круглым отличником. Ему, как лучшему ученику, дарили лучшие подарки. За первый класс Саша стал обладателем чудесного заводного поросенка, потешно подпрыгивающего и играющего на скрипке. После окончания второго класса ему преподнесли красочное издание сказок братьев Гримм. За третий класс Саше дали ранец, сшитый из оленьей шкуры.
   Около Саши остановилась красивая, черноволосая женщина, участливо стала расспрашивать:
   - Что случилось? Почему ты плачешь? Кто тебя обидел?
   Приветливый, ласковый голос незнакомки, теплый взгляд карих глаз под густыми ресницами, светившихся неподдельной добротой, повеяли на мальчугана давно забытым материнским теплом и он, не в силах перебороть себя, заплакал еще горше.
   - Ну, ну, такой большой мальчик... Негоже быть ревой. Лучше расскажи, что с тобой приключилось. Постой, а ведь я тебя не знаю. Ты новенький?
   Саша, не в силах выговорить ни слова, кивнул. Приятный, мелодичный голос женщины действовал на него успокаивающе. Внутренне он почувствовал в ней защитницу, сумеющую, быть может, помочь ему. Незнакомка, между тем, продолжала говорить:
   Давай знакомиться. Меня зовут Людмила Вячеславовна, я воспитательница старшей группы девочек.
   Людмила Вячеславовна выжидающе посмотрела на Сашу. Торопливо размазав ладонью слезы по лицу, мальчик, срывающимся от волнения голосом, назвался:
   - Упоров я, Саша.
   Замечательное имя, - похвалила воспитательница, и раздельно, словно пробуя на слух, произнесла:
   - Александр. Теперь скажи, Александр, что с тобой произошло, отчего ты так расстроился? Встань, и пойдем в воспитательскую комнату. Там сейчас никого нет, нам никто не помешает поговорить обо всем спокойно. Не возражаешь?
   Саша не возражал. Он поднялся и пошел в дом следом за Людмилой Вячеславовной, проникшись к ней полным доверием. В комнате воспитателей они устроились на стареньком диване, обитом коричневым, потрескавшимся во многих местах, дерматином, и мальчик, без утайки, подробно рассказал о происшествии в школе, о решении, принятом в связи с ним, Анастасией Ивановной. Разговорившись, Саша доверительно признался воспитательнице, что мечтает стать летчиком. А для этого, он знает точно, надо учиться только на отлично, закаляться и не бояться трудностей.
   - Вот видишь, - Людмила Вячеславовна ласково провела мягкой ладонью по стриженой голове мальчугана, - не бояться трудностей, а ты вроде как испугался, не так ли?
   Саша смутился, покраснел, несвязно пролепетал:
   - Нет, я ничего... Просто второгодником не хочу...
   Попробую, конечно, помочь тебе, - задумчиво сказала воспитательница. - Правда, сделать это будет не просто, если у директора сложилось свое мнение на этот счет. Все же до поры не будем унывать. Договорились?
   - Договорились, - повеселел Саша.
   - И прекрасно! Теперь ступай, подождешь меня на улице.
   Саша вышел из воспитательской, бодро прошагал по коридору, спустился по скрипучей лестнице и вышел во двор. Здесь он прислонился к шероховатому стволу старого тополя и стал ждать Людмилу Вячеславовну. Она вышла довольно скоро. По ее хмурому лицу Саша догадался: разубедить директоршу не удалось. Воспитательница и сама подтвердила это, сказав:
   - Плохо наше дело, Александр. Очень рассердил ты директора. Однако нос на квинту вешать рано. Мы с тобой на досуге обмозгуем, как выйти из положения.
   Увидев, что глаза мальчика снова наполнились влагой, Людмила Вячеславовна строго произнесла:
   - Пожалуйста, не реви, будь мужчиной. Помни всегда: летчик - профессия мужественных людей. Кстати, тебе не приходилось слышать об удивительной способности японских мальчиков никогда, ни при каких обстоятельствах не плакать. Неужели ты хуже и слабее их?
   О таком редком качестве у японских мальчишек Саша слышал впервые, но слова воспитательницы задели его за живое.
   - Я и не собирался плакать, - смущенно проговорил он, украдкой проведя ладонью по глазам.
   - Это я так, к слову, - подобрела взглядом Людмила Вячеславовна, - а вообще-то верю и знаю: по пустякам ты плакать не будешь.
   Она вздохнула, поправила прядку волос, выбившуюся из-под потертой каракулевой шапочки, тихим, грустным голосом сказала:
   - В жизни, Александр, горя и неприятностей всяких предостаточно. У меня вот муж погиб в первый месяц войны. Мама не успела эвакуироваться из Харькова. Что сейчас с ней, как она живет - не знаю. Голос женщины дрогнул, но она сумела овладеть собой.
   - Сейчас, мальчик мой дорогой, всем плохо живется... Война. Но жить надо и пасовать перед трудностями не стоит. Иди сейчас к себе в группу, а я подумаю, что еще можно предпринять.
   Людмила Вячеславовна кивнула Саше и легкой, быстрой походкой пошла к дому, где жили девочки старшей группы. Саша проводил ее взглядом и неторопливо зашагал по узкой заснеженной дорожке вдоль унылого детдомовского забора. Размышляя над сказанным воспитательницей, он задавался вопросом: "Почему Людмила сразу во всем разобралась, а Анастасия нет? А ведь директор главнее Людмилы, стало быть, и разбираться должна лучше. Получается, не смогла она понять, где правда, а где ложь. Не смогла или не захотела?.. Тогда почему? Плохого я ей ничего не сделал, она же взъелась на меня... Почему?" На этот вопрос Саша так и не нашел ответа и про себя решил: "Просто я почему-то не понравился Анастасии. В чем же причина?" Но и здесь ответ не находился. Размышления Саши прервал чей-то грубый, властный окрик:
   - Эй, новенький! Подь сюда!
   Он оглянулся и увидел двух детдомовцев, прислонившихся к забору. Одного Саша видел раньше. Это был Миха, которого показал ему в столовой Рыбак. При этом он высказал предположение, что по Михиной указке свистнули его дружки хлеб из кухонной кладовой. Другого, плотного, выше ростом, улыбающегося щелевидным ртом с удивительно тонкими губами, он видел впервые.
   - Оглох, что ли! Топай сюда, тебе говорят! - крикнул, насмешливо растягивая губы-резинки, крепыш.
   Вызывающее поведение пацанов не понравилось Саше. Он небрежно сплюнул через плечо, принял выжидательную позу, выставив правую ногу вперед, с достоинством сказал:
   - Если чего надо, сами идите сюда.
   - Видал шкета*! - бросил тонкогубому Миха, - не успел появиться, уже задирается.
   - Может, по сопатке вмазать? - предложил тонкогубый.
   - Успеется, - важно надул щеки Миха и направился к Саше. - Мы не гордые, можем и сами подойти, - сказал он ему. - Я вот чо хотел, - Миха пожевал губами, как будто что-то подсчитывая, и, глядя в сторону, спросил: - Тебе как лучше: пайку утрешнюю или обедешную отдавать?
   Такое детдомовское правило Саше было знакомо. Два года в Барнишево отдавал он обедешную пайку Володьке Краснову, хамоватому драчуну, старше его на четыре года. И не только пайку, нередко и второе за обедом. Кроме того, Краснов заставлял Сашу подбирать окурки, табак из которых выпотрашивал в кисет из плотной красной материи, отрезанной им от скатерти в Красном уголке. Когда Саша перешел в третий класс, Краснова и других ребят из старшей группы отправили в ФЗУ. С той поры он, несмотря на побои, пайку не отдавал никому и за "бычками" не ходил. И вот на тебе! Какой-то задрипаный нахалюга, которому он наверняка может наподдавать, требует пайку. Саша презрительно смерил взглядом щекастого нахала, старательно заправил большой палец между указательным и средним, а мизинец поместил между безымянным и средним пальцами. Получилась великолепная двойная фига. Сунув ее под нос Михе, он зло произнес:
   - А вот это не хочешь!
   Миха сонно прикрыл глаза, равнодушно швыркнул носом, сделал губами движение, будто что-то хотел проглотить. Тонкогубый, сжимая кулаки, прошипел:
   - Во, гад! задирается... Щас, Миха, я ему врежу!
   - Да я с вами, как повар с картошкой, расправлюсь! - запальчиво крикнул Саша.
   Губы Михи расплылись в язвительной усмешке:
   - Не таких обламывали, - сказал он и выхватил из-под полы кнут. Сделан он был мастерски. Полоски сыромятной кожи, искусно сплетенные трубочкой, постепенно утончающейся книзу, заканчивались тонким жалом, скрученным из медных проволочек. На полированном кнутовище вырезан затейливый орнамент.
   "Спер у какого-то мужика," - подумал Саша, и тут же острая боль резанула его по ногам. Стегал Миха умело. Новенький не успевал увертываться от обжигающего жала. Тонкогубый хохотал, повизгивая от восторга:
   - Дай ему, Миха, как следует, задаваке сраному!
   Изловчившись, Саша поймал извивающуюся кожаную змею, резко дернул, стараясь вырвать кнут из Михиной руки. Но тот крепко держал кнутовище. Тогда он в два прыжка сблизился с ненавистным истязателем и что есть силы ударил кулаком по мясистому лицу. Удар пришелся Михе в глаз. Мальчишка выпустил кнут, истошно завопил, схватившись за лицо руками, повалился в снег. В то же мгновение Саша ощутил сильный удар по голове. Забор дернулся и стал описывать дугу, оторвавшись от земли. Мальчик, потеряв сознание, рухнул на тропу.
   Очухавшийся Миха растерянно посмотрел на своего поверженного противника, хрипло спросил:
   - Чем это ты лупанул его, Колян?
   - Да палкой, - показал тот на валявшийся неподалеку толстый еловый обрубок.
   Сашу подняли и привели в канцелярию две девочки из старшей группы. Из разбитой головы еще стекала на пальто кровь. Анастасия Ивановна, всплеснув руками, выскочила из-за стола, суетливо пододвинула Саше стул и запричитала совершенно несвойственным ей голосом:
   - Что же это за наказание на мою голову! Что произошло! Упоров, ты слышишь меня?! Сейчас же отвечай, почему у тебя течет кровь? С кем ты опять подрался?
   Голова у Саши еще кружилась, тупая боль отдавалась в затылке. Мутным взглядом он посмотрел на встревоженную не на шутку Анастасию и, с трудом ворочая языком, проговорил:
   - Хотел через забор перелезть, сорвался, головой ударился...
   Директор в негодовании закатила глаза:
   - Нет, вы подумайте, он еще и лжет! Какой забор? Зачем ты полез на забор?
   В кабинет вошла Валентина.
   - Очень кстати вы пришли, Валя, - обратилась к воспитательнице Анастасия Ивановна. - Немедленно отведите Упорова в больницу, а завтра я с ним разберусь.
   В глазах Валентины Саша прочел искреннее участие. Взяв мальчика под руку, она сказала:
   - Пойдем, бедолага...
   В больнице Сашу осмотрел сам главврач.
   - Головка, почтеннейший, небось, побаливает? - в его голосе прозвучало скорее убеждение, чем вопрос.
   Мальчик молча кивнул.
   - Тошнит немножко?
   - Тошнит.
   - Молодой человек пока погостит у нас, - повернулся Гилинский к Валентине.
   - Пусть остается, - согласно кивнула воспитательница. - Когда за ним прийти?
   Эдуард Семенович развел руками:
   - Ничего определенного сказать не могу... Обследуем, полечим, а там видно будет. Наведывайтесь, голубушка, ничего от вас не утаим...
   В дверях Валентина оглянулась, озорно, по-девчоночьи, подмигнула Саше:
   Поправляйся, бедолага, ни о чем не тревожься. Подумаешь, царапина!.. До свадьбы заживет.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   _______________________________________________
   * Шкет - пренебрежительное обращение к кому-нибудь, чаще - к мальчику
   Глава 8.
  
   Розовощекая медсестра помогла Саше раздеться, уложила его в постель. Засыпая, мальчик слышал, как доктор кому-то сказал:
   - Молодой человек с недельку у нас поживет. В ноги ему грелку, утром - глюкозу внутривенно. Глюкоза у нас еще есть?
   Что ответили доктору, Саша уже не слышал, сон окончательно одолел его.
   Утром на дворе крепко подморозило. На оконных стеклах выросли диковинные растения. По палате приятно растекалось тепло от печи-голландки, жарко натопленной сторожем Фадеичем. Саша болезненно сморщился, когда сестра сделала ему укол в сгиб руки. Уколов он не любил, боялся их. С соседней кровати на него приветливо смотрел симпатичный дядька. Едва сестра отошла, он заговорщицки подмигнул Саше:
   - Признайся, больно было? - не дожидаясь ответа, похвалил: - А ты держался молодцом, не пикнул даже...
   Дядька мальчику понравился и он, открыто улыбнувшись ему, отрицательно мотнул головой:
   - Нисколечко не больно, только щиплет чуть-чуть.
   - Видать, подрался? - без обиняков поинтересовался дядька.
   Саша не стал замыкаться и все начистоту выложил ему.
   - Выходит, он тебя по подлому ударил, честно драться не захотел, - сделал вывод дядька.
   - А не так, что ли! Конечно, не по-честному! - вспыхнул Саша и в глазах его застыл звериный огонек, в них явственно выражалось желание как можно скорее поквитаться с обидчиком.
   - Однако ты горяч, парень, - заключил дядька. - А знаешь, - наклонился он к Саше, - в таком деле, брат, горячность - плохой помощник. Лезть на рожон - не велика мудрость. Прежде все обмозговать надо. Друзья, надеюсь, у тебя есть?
   - Есть, - подтвердил Саша.
   - Для начала неплохо с ними посоветоваться, разузнать, что и как... Ты ведь пока новичок, многого не знаешь. Друзья же вмиг разберутся, а коли что - помогут. Так-то вот, друже, - заключил дядька. Меня, кстати, Тимохой зовут, то есть, - поправился он, - Тимофеем Александровичем. А тебя?
   - Меня - Саша.
   - Александр, выходит, - весело сверкнул глазами Зайков. - Получается, мы с тобой почти тезки.
   - Как это "тезки"?
   - Ну, ты ведь Александр, так? А я - Александрович. Стало быть, почти тезки. Понял?
   - Ага.
   - Расскажи-ка, тезка, о себе. Как жил, как в детдом попал, - попросил Тимофей.
   Саша охотно стал рассказывать. Тимофей Александрович нравился ему все больше и больше. За последнее время редко встречал он со стороны взрослых искреннее внимание и сочувствие. Зайков слушал с интересом, не перебивая. По тому, как менялось выражение его лица, да по невольным возгласам: "Вот оно что! Смотри ты! Ну, дела!" - было понятно: Сашино повествование трогает его по-настоящему.
   Зашел Гилинский попрощаться с конюхом, которого выписывали, приветливо кивнул Тимофею и Саше:
   - Подружились, добры молодцы? Прекрасно! - и тут же конюху. - На первых порах, почтеннейший, никакой тяжелой работы, и диета, диета...
   - Эдуард Семеныч, ангел вы наш! Благодарствуйте за все! Кабы не вы, мог ведь того, этого...
   Конюх суетился, лицо его расплылось множеством счастливых морщинок.
   - Будьте покорны, в долгу не останусь, отблагодарю...
   - Полноте, - выставил ладонь главврач, - не утруждайте себя. Наш долг - поставить вас на ноги. Будьте впредь здоровы.
   Мужик, не переставая мотать головой, пятясь к дверям, продолжал говорить:
   - Нет уж, доктор, вы того, этого ... Никак невозможно без благодарности... После такого, да чтоб я! Нет уж, позвольте...
   - Я - домой, - сказал дежурной медсестре Гилинский, выпроводив конюха. - Если что серьезное, Тасинька, пошлите за мной.
   Поймав вопросительный взгляд Зайкова, Эдуард Семенович пояснил:
   - Такой, знаете ли, Тимофей Александрович, человек ко мне приехал... Чудесный, удивительный человек. Столько всего пережить с ним довелось... Позже непременно о нем расскажу.
   Едва главврач скрылся за дверью, как она снова отворилась, в палату, не переступая порога, заглянули две ребячьи веснушчатые физиономии.
   - Рыбак! Лепеха! - обрадованно встрепенулся Саша, узнав друзей. - Проходите сюда, я здесь.
   Осторожно ступая, с любопытством и робостью поглядывая на больных, мальчуганы подошли к Сашиной кровати. В серых застиранных халатах, едва не волочащихся по полу, оба выглядели препотешно. Они стеснительно косились на Тимофея, с веселинкой в глазах разглядывающего мальчишек.
   - Смелее, мушкетеры! - подбодрил он ребят, - присаживайтесь поближе. На кровать не надо, - покачал головой шофер, увидев, что Рыбак пристроился в ногах у Саши. - Располагайтесь на табуретках, не то сестра заругается. Она у нас очень строгая.
   Зайков поднялся, подтянул к себе костыли.
   - Вы поговорите с приятелем, а я немного разомнусь по коридору.
   Тимофей ушел, постукивая костылями. Лепеха, нетерпеливо ерзавший на табурете, тут же выпалил:
   - Знаешь, Упор, Рыбак Коляну всю сопатку за тебя расквасил! Анастасии кто-то пролегавил. Ох, попало же ему!
   - Подумаешь, - презрительно передернул плечами Рыбак, - так я ее и испугался. Она, гадина, меня без ужина оставила, думала, заплачу. Пацаны выручили: трое по полпайки вынесли, а он, - кивнул Рыбак на Лепеху, - миску каши стибрил у дежурных. Так что я на ять пошамал. Ладно, ты-то здесь как? Говорят, сотрясение мозга получил?
   - Да нет, - небрежно отмахнулся Саша, - мозг целый. У меня калган крепкий, кирпичом не прошибить.
   - А у нас новость-то какая! - округлил глаза Лепеха, - Павла в армию забрали!
   - Говорили, у него язва в животе, - насмешливо произнес Рыбак, - а на комиссии врачи ничего не обнаружили. Во, гад, больным прикидывался, чтобы на фронт не послали, а оказалось - воспаление хитрости.
   Новость порадовала Сашу. Павла он успел крепко возненавидеть. Друзья сообщили также, что Анастасию скоро переведут в Ленинск-Кузнецкий детдом. Об этом проговорилась ее золотушная дочь, вечно сопливая Лелька. Кого на ее место пришлют, пока неизвестно. Против отъезда директора Саша тоже ничего не имел против, скорее даже желал этого.
   - Теперь Михина компания над нами не шибко покомандует, - заявил Лепеха и пояснил, - всю старшую группу в ремеслуху отправляют. Самое главное - Кима. Он больше других Миху защищал.
   - А я слышал, - сказал Рыбак, - что его колхоз к себе забирает. Там он будет на тракториста учиться. Но все равно за Миху много еще ребят остается. Нам надо вместе всегда держаться, тогда не очень-то задираться станут.
   Лепеха стал загибать пальцы, вслух подсчитывая:
   - Савостя за нас будет, Белоус тоже... Еще Суща, Краснобор и Шича. Из средней группы многие за нас будут.
   - Если вместе держаться, они к нам не приткнутся*, - согласился Саша.
   Вошла медсестра, заторопила ребят:
   - Хватит, хлопчики, погостили, теперь топайте до дому - у больных обед сейчас начнется.
   Простучал к своей кровати Зайков. Аккуратно прислонив костыли к стене, спросил:
   - Чего порешили с друзьями?
   Саша пересказал Тимофею разговор с ребятами. Шофер одобрил его, сказав:
   - Верно рассудили. Будете держаться гуртом - не пропадете. Коллектив, Сашок, - большая сила.
   Поздно вечером, когда большинство больных уже спали, пришел Гилинский. Поговорив с дежурным врачом, убедившись, что в больнице все в порядке, он заглянул в палату к Зайкову. Увидев Тимофея бодрствующим, Эдуард Семенович подсел к нему, поблескивая стеклами очков, заговорил:
   - Я буквально на минутку к вам, Тимофей Александрович. Не терпится, знаете ли, кое-какими соображениями поделиться. Ко мне, как вы знаете, приятель приехал, солагерник, так сказать. Вместе строили железную дорогу в Уссурийской тайге. Сейчас он работает в городе инспектором районо. Зовут его Кубасов Петр Акимович, да-с... Такой человечище, доложу я вам! Умница редкий. Филолог, профессор... Во времена оны заведовал кафедрой в Казанском университете. Теперь вот... да-с.., - главврач уныло развел руками: - судьба, видно, такова. Нет, подумать только! - жарко задышал он, склонившись к Зайкову, - Кубасов инспектор!.. Это же ни в какие разумные рамки не укладывается! Низвели этакого человечищу до нуля. Поистине не ведают, что творят!
   Некоторое время Гилинский сидел, понуря голову, в зрачках застыла безысходная тоска. Затем, словно стряхнув с себя оцепенение, он распрямился, посветлел взглядом.
   - Мы и о вас, почтеннейший, говорили.
   - Обо мне? - удивился Тимофей.
   - Именно о вас, - торжественно подтвердил Эдуард Семенович. - Скоро вам выписываться из больницы. Работать по своей профессии, думаю, не скоро будете. Вот Петр Акимович и подбросил идею. Я с ним согласился. Дело, о коем шла речь, вполне по вашим силам, да и характером, полагаю, подойдете по всем статьям.
   - Что за дело? - заинтересованно спросил Зайков.
   - Воспитателем в детский дом. Занятие благородное, да и рядом мы будем. Я ведь, по-стариковски, привязался к вам, дорогой Тимофей Александрович.
   Главврач замолчал, выжидательно глядя на шофера. Тимофей не ожидал такого поворота в разговоре, тоже молчал, силясь осмыслить сказанное доктором.
   - Врасплох вы меня застали, Эдуард Семенович, - вымолвил он наконец. Крепко подумать надо - так вот, спонталыку**, не решишь.
   - И замечательно, голубчик, и распрекрасно! - засуетился Гилинский, - непременно подумайте и взвесьте... Все же, мне думается, предложение стоящее.
   Он поднялся, аккуратно пододвинул табуретку к тумбочке, сделал рукой прощальный жест:
   - До свидания, Тимофей Александрович, уж вы, пожалуйста, подумайте.
   Сон не шел к Тимофею. Он поворачивался то на один бок, то на другой, мысли ворочались тяжело, никак не желая успокоиться, войти в размеренное русло, когда все можно расставить по порядку. "Задал же доктор загадку, - вздыхал шофер, пытаясь представить себя в роли воспитателя. - Поистине смех и грех: Тимоха Зайков ребятишек уму-разуму учит".
   Тимофей тихо засмеялся, представив себя в новой роли. "Ну, а если, - продолжал он размышлять, - допустим, я стал воспитателем. Что такого полезного, нужного смогу дать ребятам? Тьфу ты, чепуха какая-то! Постой, почему чепуха? Кое-что все же знаю, умею... Опять же в технике мал-мал кумекаю. Другие ведь находят с ними общий интерес, а я разве подхода не найду? Нет, чего это я, - встрепенулся Тимофей, - вроде как соглашаюсь. А если взять с другой стороны, - прикинул он, - кому я, калека, нужен буду, здесь же люди предлагают - значит, верят в меня. Чего, в самом деле, кочевряжиться... Ну, не получится, - уйду. Не съедят, даже если что не так будет поначалу. В крайности подучусь, не убогий же...".
   С тем Тимофей и уснул, спокойно, как человек, пришедший, наконец, в согласие с самим собой.
   Утром, после обхода, ходячие больные собрались в кабинете главврача. Из черной тарелки репродуктора слышались вначале шипенье, трески, пощелкивания. Наконец голос диктора стал передавать сводку информбюро. В ней говорилось о тяжелых боях на Можайском направлении, перечислялись населенные пункты, оставленные нашими войсками.
   - Получается, - подытожил услышанное сторож Фадеич, - до самой Москвы допер немец. Сила, видать, у него агромадная, коли наши остановить не могут.
   Кто-то из больных потерянно спросил:
   - А ну, как возьмет Москву, тогда что?
   Вопрос тяжело повис в воздухе. Тот же больной снова заговорил, как бы обсуждая беспокойную мысль с самим собой:
   - Где же Сталин сейчас? На него вся надежда. Армия - силища-то какая! Неужто послабее фашистов будет? Тут, мужики, что-то не так... С другой стороны, может, заманивают. Как в восемьсот двенадцатом... Тогда Наполеон Москву взял, опосля драпал аж до Парижу.
   - Я как-то вычитал, - вступил в разговор Тимофей, - про полководца русского, про Суворова. Слова он хорошие сказал: "Русские прусских всегда бивали".
   Больные зашумели, заговорили все разом. Каждый выражал уверенность в том, что врагам до конца ни в жизнь не осилить Красную Армию. Раньше такого не бывало и впредь не будет.
   Эдуард Семенович согласно кивал массивной головой, соглашаясь с выводами больных. Дождавшись паузы в разговоре, сказал:
   - Помнится, у Гоголя есть такие слова: " Русские медленно запрягают да быстро ездят". Думается, вот-вот запрягут, тогда - держись!
   Собравшиеся довольно разулыбались, отовсюду послышались бодрые голоса:
   - А то как же, супротив нас жидковат Гитлер! Не сегодня-завтра ему капут! Иначе и быть невозможно.
   Саша был удручен услышанным. Что наши победят, он не сомневался никогда. Но то, что фашисты вот уже несколько месяцев наступают, а непобедимая Красная Армия терпит поражение за поражением - этого он никак не мог понять. В беседе с Тимофеем на больную тему он спросил:
   - Когда же наши наступать будут?
   - Скоро уж, наверно, - неопределенно ответил шофер.
   - Мы в детдоме песню одну пели, - задумчиво произнес Саша, - хорошая песня... В ней еще слова такие есть: " Чужой земли мы не хотим ни пяди, но и своей вершка не отдадим"... Почему-то отдаем. Вон сколько уже отдали...
   - Мне это тоже непонятно, - признался Тимофей. - Говорят, временно... Фашистам удалось занять нашу землю за счет внезапного нападения.
   - Как же так, - продолжал недоумевать мальчик, - я про пограничника Карацупу читал, так он, даже если шпион или диверсант ползком пытался на нашу территорию проникнуть, все равно задерживал его или, случалось, целую шайку. А тут огромную армию проморгали...
   Зайков видел: его разъяснение не удовлетворило мальчика.
   - Понимаешь, - напрягся он, - не так все просто. Вот, к примеру, ты ведь не ожидал нападения, когда тебя палкой по голове оглушили. То-то и оно. Выключили тебя на время. А если бы ты ожидал, видел, разве так вот просто дался им?
   Озадаченное выражение на Сашином лице позволило Тимофею сделать вывод: сравнение он сделал удачное. Покровительственно похлопав Сашу по плечу, он довольно произнес:
   - Не сомневайся, дружище, побьем мы фашистов.
   Саша верил в мощь Красной Армии, но сравнение, которым шофер хотел как-то оправдать ее неудачи, не очень убедило его. Для пытливого мальчишечьего ума так и осталось непонятным, каким образом фашистские дивизии с танками и самолетами сумели незаметно приблизиться к границе. В конце концов, можно проворонить одного человека, но чтобы целую армию... Здесь что-то не так. И все же Саше интересно было разговаривать с Тимофеем Александровичем на любую тему. Ему нравилось, что тот держался с ним на равных. Он нередко, совсем по-ребячьи, задорно спорил с мальчиком, авторитетно высказывал и отстаивал свою точку зрения, но, случалось, соглашался и с Сашиными доводами. И что особенно нравилось мальчику, - никогда не допускал во взаимоотношениях с ним менторского тона, нудных назидательных слов.
   Когда Саша рассказал Тимофею о решении, принятом Анастасией, тот вначале взорвался от негодования и наградил директора нелестными эпитетами. Особенно Саше понравилось слово "недотепа". Потом шофер немного успокоился и вдруг заявил:
   - Знаешь, Сашок, плюнь на все и ходи в третий класс. Подожди, не кипятись, - остудил он мальчика, увидев, как тот яростно замотал головой. - Про Михайлу Ломоносова читал?
   - Читал, так что с того?
   - Во-о-от, - поднял вверх палец Тимофей, - какие только препоны ему не чинили, а он все равно своего добился, в великие люди вышел. Анастасию ты так и так не одолеешь. Я таких, чокнутых, знаю. Коли что в башку втемяшится, не пробуй вразумить - умрет, а на своем поставит. Ходи в третий, а сам учись, постигай, что сложнее. Жизнь, Сашок, такая штука: есть знания - ты король, нет - слепошарик убогий. Знания выведут тебя к любой цели. Ты наметил в жизни цель?
   - Наметил. Хочу стать летчиком.
   Обязательно будешь, - заверил Тимофей. - Были бы знания, а там - никакая Анастасия не помеха. С носом она останется, Сашуля, с носиком! - весело заключил он.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   _____________________________________________
   * Приткнутся - не станут приставать.
   ** Спонталыку - не подумав основательно.
   Глава 9.
  
   Зима сорок первого пришла рано. В ноябре мороз рассвирепел ни на шутку. Даже сибирские воробьи, привыкшие, казалось бы, ко всяким капризам погоды, нередко падали на землю ледяными комочками, застигнутые в полете до жути студеным ветром. В длинном детдомовском бараке, где жили мальчики средней группы, день и ночь топились печи. Их на обширное помещение было всего две. С засоренными дымоходами, плохой тягой они давали мало тепла, с трудом "переваривая" сырые, крупно наколотые поленья.
   Углы спальни густо поросли куржаком, пролитая на пол вода быстро застывала, и ребята, торопясь утром на завтрак, поскальзывались на обледенелом полу, с руганью падали. Почти ежедневно заходил новый директор, Григорий Викторович, сменивший Анастасию, шумно выдыхал воздух, делая губы трубочкой. По тому, какой пар при этом выходил изо рта, определял температуру и начинал ругаться с истопником, ветхим стариком, которому в колхозе не доверяли уже никакой работы. Дед подносил к лицу директора полено и шамкал беззубым ртом:
   - Нешто этим жару добьешься? Ты сухих достань, а може угольку, тогда и требуй... Печи опять же перебирать пора, а печника ноне где возьмешь? Наши-то, краснинские, все на войне, почитай... Ты, слышь-ка, к председателю пойди. Так, мол, и так, мальцы, мол, замерзают. Може и даст сухих-от дровушек.
   Небольшого роста, худощавый, с выражением постоянной озабоченности на лице, директор терпеливо слушал истопника, хлопал себя по лбу ладонью и произносил непонятное и таинственное слово "эврика". Сразу же поспешно уходил, вероятно, к председателю. Но тому всякий раз было не до замерзающих детдомовцев, потому что Григорий Викторович снова и снова приходил от него ни с чем. Сырые, свеженаколотые дрова в детдом из колхоза поступали. Но толку от них было немного. И вот в один из морозных дней в начале декабря директор, озабоченно глядя на своих питомцев, жадно поглощающих за завтраком плохо проваренную свеклу, обратился к ним с необычным предложением:
   - Всем слушать меня внимательно. В госпитале замерзают раненые бойцы, защитники Отечества. Колхоз обратился к нам с просьбой помочь в заготовке и вывозке дров. Нужны добровольцы, умеющие управляться с лошадьми, а такие, я знаю, у нас есть. Кроме того, желательно, чтобы записались и те, кто умеет работать топором и пилой.
   - Нашел дураков в такую морозяку, - зябко поежился Лепеха.
   Однако когда Григорий Викторович объявил, что всем, кто поедет, колхоз будет выдавать по шестьсот граммов хлеба и по пол-литра молока, он первым заорал:
   - Меня запишите, я все умею делать!
   Рыбак толкнул Сашу локтем в бок:
   - Давай, Упор, запишемся, авось не замерзнем, зато наедаться будем от пуза. В колхозе, я точно знаю, на обед борщ с мясом дают - вкуснота!
   От слов друга у Саши засосало под ложечкой.
   - С лошадями я управлюсь - в Барнишево приходилось на них работать... А вот с топором и пилой.., - Саша с сомнением покачал головой, - навряд ли у меня получится.
   - Пилить - это ерунда, всякий сладит, - беззаботно сказал Рыбак, - да и топор - эка невидаль...
   Добровольцев записалось столько, что директору пришлось многим отказать. Выбрал он тех, кто, на его взгляд, мог действительно принести пользу. Не все сказал воспитанникам Григорий Викторович. Побоялся, видимо, сглазить свою удачу, поэтому смолчал до поры. Председатель пообещал ему, с условием успешного выполнения работы, подбросить несколько кубометров сухих дров из колхозного запасника и тонны две угля. Несколько мальчишек, не мешкая, отправились на колхозную конюшню. Конюх узнал Сашу, поинтересовался, когда тот выписался из больницы, не побаливает ли голова. Доверительно сообщил мальчику, что чувствует себя хорошо, шов почти зарубцевался.
   - Полоса красная, понимаешь, осталась, чешется - страсть... Особливо по ночам, - посетовал мужик. - Я тебе Зорьку дам, - сказал он Саше. - Кобылка молодая, смирная, в работе - зверь. В третьем стойле отсюда, - показал конюх в глубь конюшни, - которая со звездочкой на лбу.
   Лепехе достался каурый жеребец, норовящий куснуть мальчишку за плечо. Саша сразу догадался, что его приятелю до этого иметь дело с лошадьми не приходилось. Лепеха, сердито сопя, пытался протащить хомут на конскую шею узкой стороной кверху. Жеребец недовольно мотал мордой, гулко переступая копытами по настилу.
   - Наоборот надевай, - крикнул Саша, - потом повернешь как надо.
   Витька не понимал, настойчиво продолжал втискивать хомут на голову каурого. Кончив запрягать, Саша поспешил на помощь.
   - Надо вот так, - сказал он Лепехе и ловко надел хомут на шею жеребца. - Ты уж не лезь, - оттолкнул Саша суетливого друга, - я сам управлюсь, а ты смотри и запоминай.
   Миха запряг свою лошадь быстрее всех. Презрительно выпятив нижнюю губу, он наблюдал за Рыбаком, у которого дело продвигалось медленно.
   - Нашли, кому коня доверить, - насмешливо процедил он, обращаясь к конюху. Тот придирчиво осмотрел упряжь на Михиной лошади, похвалил мальчишку:
   - Молодца! Разбираешься, что к чему. Сам, поди, деревенский?
   - Мы в Казачьем жили, пока тятька с мамкой не померли, - важно ответил Миха.
   - Так нашего, деревенского, сразу ж видно, - широко улыбнулся конюх. - Далеко этот Казачий отсюда будет?
   - Под Барнаулом.
   - Вона аж где, - протянул мужик, - далеконько от нас...
   Путаясь в сбруе, переспрашивая друг у друга, мальчишки с горем пополам кончили запрягать. Закоченели так, что пальцы на руках не сгибались. Но на стянутых морозом физиономиях - счастливые улыбки. И на детдомовский двор ребята въехали, нарочито грубо, по-мужиковски, понукая лошадей.
   Одиннадцать подвод растянулись по сельской улице. По накатанной, заледенелой дороге сани катились легко, упруго ударяясь на неровностях о затвердевшие на морозе сугробы. Мальчишек, отважившихся ехать на заготовку дров, собирали в дорогу всем детдомом. Чего только не навздевали на них. Поверх шапок повязали платками, из-под которых виднелись лишь глаза. Под худые пальтишки на "рыбьем меху" - так окрестила их Валентина - надели по две-три рубашки, потертые пиджачки и даже девчоночьи кофты. Но самой теплой одеждой и обувью снабдил ребят директор. В хозчасти госпиталя выпросил он под честное слово штаны, стеганные на вате, и валенки. До смешного растолстевшими, неуклюжими выглядели мальчишки, зато Григорий Викторович был спокоен, провожая их в путь, - не замерзнут.
   Поехать с ребятами вызвалась Валентина. Она села в сани к пожилому колхознику, одетому в нагольный бараний тулуп. Председатель поручил ему организовать работу детдомовцев на делянке, проследить, чтобы они не поувечились. Колхозник назвался Василием Семеновичем. Всем своим видом он выражал недовольство данным ему поручением, считал затею председателя никчемной. С уверенностью считал: толку от таких малявок не дождешься. Подвинув к ногам Валентины охапку соломы, мужик просипел простуженным голосом:
   - Накрой ноги, девонька, дорога неблизкая, застудишься, не приведи, Господи...
   Смастерив заскорузлыми пальцами самокрутку, смерил воспитательницу колючим, оценивающим взглядом из-под густых заиндевевших бровей:
   - Окромя тебя не нашли кого послать? Нешто мужиков у вас нету, или испужались они мороза?
   - Из мужчин остались только истопник да директор. Вряд ли от них пользы дождешься. Один - дед древний, другой - городской, ему такой труд внове, - Валентина посмотрела на Василия Семеновича: убедила ли...
   Тот невозмутимо дымил самокруткой, молчал. Валентина сочла нужным добавить:
   - Павла нашего, вы знаете, на войну забрали.
   - Да-а, дела.., - неопределенно произнес мужик, - покосившись на девушку, не удержался от ехидства: - от тебя, я так полагаю, тоже пользы - кот наплакал. Разве что за ентими, - Василий Семенович кивнул на растянувшийся сзади обоз, - досмотришь. Одно скажу, - строго просипел он, - баловать я им не позволю. Как уж там председатель на енто дело посмотрит, но коли что - погоню их с делянки к едрени матери, так и знай!
   - Поживем, увидим, - дипломатично произнесла Валентина.
   - Я свое сказал, - подытожил разговор мужик и, запахнувшись поплотнее в тулуп, сосредоточенно задымил самокруткой.
   Ехали долго. Тайга мохнатыми сопками сдавила едва заметный санный след, ведущий к делянке, где леспромхозовские лесорубы оставили для колхоза поваленные деревья. От Василия Семеновича Валентина узнала: рабочими на месте рубки оставлены два балка*, в которых предстоит жить ребятам. Сам он там уже побывал и знает: балки тепло держат хорошо и печи в них исправные.
   Желтый круг солнца опустился на сопки, когда санный поезд прибыл наконец на место.
   - Здесь, робя, никаких вольностев, - предупредил Василий Семенович, - не играть приехали - дело серьезное. Должны понимать: дрова раненым позарез нужны.
   Предупреждать ребят было излишне. Они успели проникнуться важностью возложенной на них задачи, гордились оказанным им доверием, старались держаться по-взрослому. Остаток дня прошел в хлопотах по обустройству. По совету Василия Семеновича мальчишки натаскали в балки лапника, застелили им нары. Железные печки-буржуйки проворно расправлялись с сушняком, которого вокруг было в достатке. Пламя гудело в топках, выстреливая из труб, торчащих над балками, снопы искр, мгновенно гаснущих в промерзшем воздухе.
   В дороге Шичкин и Лепехин обморозили носы и щеки. Оттертые снегом, они приобрели багровый цвет. Осмотрев пострадавших, Василий Семенович достал из своего необъятного "сидора"** баночку из-под сапожного крема, ковырнул из нее пальцем белую, жирную мазь, смазал ею помороженные места у ребят.
   - Чем это вы? - полюбопытствовала Валентина.
   - Гусиным салом. Наипервейшее средство, ежели мороз кожу прихватит. Опять же болячек не будет.
   Василий Семенович, как оказалось, знал и умел много чего. Решительно потеснив от печки Валентину, собравшуюся готовить ужин, он сноровисто сдвинул конфорку и на выпрыгнувшее из отверстия пламя поставил двухведерный закопченый бачок, доверху набитый сахарной белизны снегом.
   - Водичкой поначалу запасемся. Сухомяткой тут не обойдешься - работа, стал быть, тяжелая, - хозяйственно сипел мужик, доставая из "сидора" хлеб, сало в холщовой тряпичке, мешочек с пшеничным зерном, картошку.
   - Ты, девонька, не спеши, - заметил он Валентине, увидев, как та стала выкладывать из мешка продукты - сухой паек, выданный для ребят на кухне, - ваш провиянт тоже сгодится, но это опосля. А пока колхозное употребим.
   Мальчишки голодными глазами молчаливо смотрели на строгого дядьку, хлопотавшего у печки. Балок быстро набирал тепло. Вскоре по нему распространился такой вкуснющий запах, что детдомовцы от нетерпения нервно заерзали на нарах. Валентина расставила на грубо сколоченном столе миски, разрезала на равные порции шесть буханок хлеба, выделенных на ужин Василием Семеновичем. Пайки получились внушительные, граммов по четыреста. Когда же дядька стал накладывать в миски густое, запашистое варево из пшеницы, картошки и сала, не скупясь, по полному половнику, мальчишки буквально ошалели, глядя на такое богатство.
   - Щас, щас, - сдерживая ребячье нетерпение, - сипел бородатый повар.
   Закончив раздачу, он вдруг улыбнулся, показав крупные, с желтизной, зубы, сделал разрешающий жест:
   - Приступай, работнички! Здесь, знатко***, равных вам не сыскать...
   И был прав. Ребята так дружно застучали ложками, с таким зверским аппетитом набросились на варево, не забывая большими кусками проталкивать в рот хлеб, что изумленный и потрясенный мужик, сев на лавку, только и смог вымолвить:
   - О, господи!
   После ужина Василий Семенович, взяв с собой Миху и еще двух мальчишек постарше, выехал с обозом на дальнюю ферму, откуда утром, нагрузив сани сеном, они должны были вернуться в село.
   - Завтра вечером приедем, - пообещал Валентине Василий Семенович. - На день такое вам будет от меня задание: обрубить с дерев сучки и ветки, сжечь их. Смотри тут, кабы мальцы твои балки не спалили. Давай, прощевай покуда...
   Застоявшиеся на морозе лошади резво взяли с места. Обоз будто нырнул в таежную темень, лишь скрип саней да лошадиное пофыркивание еще какое-то время слышались в морозном воздухе.
   Перед рассветом потеплело, хлопьями повалил снег. Выскочив из балков, мальчишки с веселым гомоном стали лупить друг друга снежками. Но Валентина не дала поиграть им и пяти минут.
   - Завтракать! Скоренько на завтрак! - крикнула она в раскрытую дверь балка.
   Когда ребята расселись за столом, воспитательница объявила:
   - После завтрака - все на работу. Будем обрубать ветки с деревьев. Дежурными сегодня назначаю Шичкина и Сущевского. Натопите из снега побольше воды, почистите картошку. Вася Севостьянов будет за старшего. Вася, - обратилась Валентина к долговязому Севостьянову, - раздашь топоры, потом вдвоем с кем-нибудь займетесь кострами.
   - Упор, будешь со мной костры жечь? - предложил Севостьянов Саше.
   - Савостя, - подскочил Лепеха, - давай я с тобой буду!
   Вася, даже не вглянув на него, сказал:
   - Нет, я с Упором.
   - Как хочешь, - разочарованно промямлил Лепеха, - я не шибко и хотел.
   Саша охотно согласился. Ему нравился этот высокий, не по годам серьезный и рассудительный шестиклассник. А жечь костры... Что может быть легче - не работа, а удовольствие.
   По примеру Васи он вытоптал в довольно глубоком снегу широкий круг. Потом они направились за срубленными ветвями. Вскоре на утоптанных местах выросли кучи сучьев и ветвей, источающих запах смолы и хвои. Подожженная береста, скручиваясь трубочками, потрескивая, занялась дымным пламенем. Огонь, вначале робко, затем все бойчее стал охватывать темную зелень сосновых и еловых игл. Подтаскивать к набирающим силу кострам тяжелые, разлапистые ветви оказалось не так просто, как думалось вначале. Но Саша старался не показывать Савосте вида, что устал, работал с ним на равных. Он немного завидовал длинноногому напарнику, легко преодолевающему снежные наносы. Наконец выдохся и Вася. Сев у костра на мягкий лапник, он позвал Сашу:
   - Кончай надсажаться, Упор, пора передохнуть малость.
   Саша присел рядом, с наслаждением вытянул уставшие ноги.
   - Ты чем больше всего любишь заниматься? - спросил Вася.
   Саша не ожидал такого вопроса, поэтому не сразу нашелся с ответом. С минуту подумав, он сказал:
   - Как когда... А вообще люблю читать разные книги. Про летчиков там или про путешествия...
   - И я люблю читать, а еще больше, - Севостьянов испытующе посмотрел на Сашу, его глаза выражали сомнение: стоит ли делиться с этим шкетом сокровенным? Все же он решился, понизив голос, сказал:
   - Очень люблю мечтать о разном. Вот ты, например, кем хочешь стать, когда вырастешь?
   - Летчиком.
   - А я - конструктором. Хочу разные машины изобретать. Вот бы сделать такую машину, чтобы могла и по болоту, и по песку, и по воде ездить. Здорово было бы, верно?
   - Еще как! - загорелся Саша. - И чтобы еще летать могла.
   - Ага! - обрадовался Вася, - нигде в мире такой машины нет, а у нас будет. Здорово!
   - Еще как здорово! - подтвердил Саша.
   Тема увлекла мальчиков, сдружила их. Оба стали как бы обладателями тайны, в которую никого больше посвящать не хотели.
   - Ты умеешь говорить слова наоборот? - спросил Вася.
   - Как это "наоборот"? - не понял Саша.
   - Ну, например, самолет. Если сказать наоборот, получится теломас. Теперь попробуй сказать любое слово, а потом произнести его наоборот.
   - Истребитель.
   - Нет, лучше придумай такое, чтобы без мягкого знака.
   - Тогда - аэростат.
   - Так, хорошо, - улыбнулся Вася, - теперь скажи наоборот.
   - Та, тат.., - Саша наморщил лоб, силясь вспомнить следующую букву. - Нет, - сдался он, - никак не получается, да и ни у кого не получится. Вот если на бумаге написать...
   - Почему ни у кого, - в глазах у Севостьянова сверкнули веселые искорки, - у меня ведь получается.
   - Враки! - недоверчиво сощурился Саша, - и у тебя не получится.
   - Давай проверим, - предложил Вася. - Говори какое хочешь слово.
   - Ну, паровоз.
   - Зоворап, - ни на мгновение не задержался с ответом Севостьянов.
   Саша прутиком написал на снегу: паровоз. Прочитал наоборот и озадаченно посмотрел на товарища:
   - Верно! Смотри-ка ты! Давай теперь - пароход.
   - Дохорап.
   - Ладно, это легкое слово, лучше попробуй гидроплан.
   - Налпордиг, - не подумал и секунды Вася.
   Саша снова потянулся за прутиком. Вышло опять правильно. Он недоумевал:
   - Ты, наверно, секрет какой-то знаешь?
   - Нет, просто у меня так получается.
   - Почему же у меня не получается?
   - Потренируйся, может, получится. Начни с маленьких слов. Скажи, для начала, мама.
   - Ам, ам, - с расстановкой произнес Саша и рассмеялся: - интересно-то как!
   - Вот видишь, - одобрительно сказал Вася, - смог ведь. Дальше сложнее сможешь.
   - Севостьянов! Упоров! - На обед, - послышался голос Валентины.
   Мальчики нехотя встали и пошли к балку.
   За обедом всех ошарашил Миша Шичкин. Чтобы не топить на печке снег, он направился на поиски ручья, о котором вскользь упомянул Василий Семенович. Отыскав едва заметную из-за недавнего снегопада тропу, Миша пошел по ней и спустился в низину, начинавшуюся сразу за делянкой. Здесь он и обнаружил русло ручья. Прорубив топором лунку во льду, мальчик набрал в ведра воды и стал соображать, куда бы приспособить топор, чтобы не мешал нести ведра. И тут он вдруг заметил свежий лыжный след на противоположном берегу ручья. "Кто бы это мог быть? - удивленно подумал Миша, - поблизости ведь нет никакого жилья. Может быть охотник? Тогда почему прошел мимо, не заглянул на делянку? Даже не захотел посмотреть, кто на ней работает. Стук топоров слышен в тайге хорошо".
   Не долго думая, любопытный Шичкин, оставив ведра и топор, перешел ручей и побрел, увязая в снегу, по лыжному следу. Пройдя немного, он уловил в воздухе запах махорочного дыма. Кто-то находился совсем близко. У невысокой лесистой сопки след резко сворачивал в мелкий, густой ельник. Здесь мальчик увидел голову незнакомца, возвышающуюся над остроконечными вершинками молодых елей. Вот человек обернулся, окинул взглядом сверкающий снежной белизной распадок и скрылся из виду. Мишу, стоявшего за пушистой пихтой, он не заметил. Мальчик буквально остолбенел от неожиданности: в лыжнике он узнал молодого детдомовского воспитателя Павла.
   Ребята отнеслись к рассказу Шичкина по-разному.
   - Померещилось тебе, наверно, - скептически сказал Рыбак. - Павел давно уже на фронте фрицев лупит.
   - Что я, Павла не узнал бы! - обиделся Миша. - Я его, хошь знать, из тыщи узнаю!
   - Может, он из армии сбежал, сдрейфил, - предположил Севостьянов.
   В разговор вмешалась Валентина:
   - Павел Никитич не без недостатков, конечно, - рассудительно сказала она, - неуравновешенный порою, поступки его не всегда предсказуемы, но, чтобы из армии сбежать, стать дезертиром, изменником Родины - это уж слишком. Едва ли он способен на такое...
   - Еще как способен! - зло проговорил Сущевский. - Кулаки распускает только на тех, кто послабее, а когда бригадиров Митька по соплям ему съездил, сразу побежал жалобиться своему папеньке-председателю. Трус он и больше никто! Его Шича видел, точно.
   Вечером, как и обещал, приехал Василий Семенович. Валентина, не без гордости, сообщила ему, что ребята задание выполнили полностью.
   - Неужто все обрубили и сожгли, - усомнился тот.
   - Сами увидите, - улыбнулась воспитательница.
   - Поглядим, поглядим, - просипел Василий Семенович, не очень-то поверив Валентине.
   Воспитательница рассказала ему о том, что довелось увидеть Шичкину. Мужик заметно встревожился:
   - Тут, девонька, того.., всякое могет быть. На селе поговаривают про дезертиров. Будто бы в нашей местности обосновались, в тайге хоронятся. Из городской тюрьмы будто двое сбегли. Тоже, говорят, сюда подались... К Никите ж Саввичу, нашему сельсоветскому председателю, энкавэдэшники, сказывают, наведывались, про сынка спрашивали... Вот и смекай, - подытожил свои рассуждения Василий Семенович, - может, и Пашка евонный здеся притулился. И то: у старухи Парфеновой нонешней ночью амбар обчистили. Вона как! Смекай...
   Ночь в балках прошла тревожно. Ребята долго не могли уснуть, обсуждали происшедшее с Шичей. Валентина не удержалась, передала мальчикам содержание своего разговора с Василием Семеновичем. Сам он не снизошел до откровений на этот счет с мальцами, посчитав не нужным булгачить**** их прежде времени.
   Под утро разыгралась метель. Ветер тоскливо посвистывал в пирамидах высоченных елей, гнал по делянке сухой, колючий снег. Однако на работу погода мало повлияла. Разве что почаще бегали ребята в балки погреться. В толстенные стволы с визгом впивались острые зубья пил, эхо вторило ударам кувалд о стальные затылки колунов. Силенок у ребятишек - крохи. Да и откуда им взяться после длительной голодухи. Но дело все же спорилось. Поленницы наколотых дров заметно росли.
   Василий Семенович удовлетворенно сипел:
   - Мотри-ка! Заморыши ведь затюканные, а эвон скоко наворотили! Ну, чисто мураши! Вот маненько погодьте: буду на селе, ей-же-ей дойду до председателя, попрошу, что получше... Пущай не жадится для сирых. Мясца там поболе, маслица... А може и медку даст, - пообещал он ребятам. Строго погрозив кому-то невидимому кулаком, добавил:
   - Ничо, я промыслю! За таку мужиковску работу полагается... С другой стороны, для кого дрова те? То-то и оно!
   Слово Василий Семенович сдержал. После очередной поездки за продуктами привез он хорошее мясо, сливочное масло, вкуснейшее, с чесночком, сало. С медом, правда, произошла осечка. Председатель наотрез отказался дать даже килограмм, сказав, что такой ценный продукт выдается только в госпиталь для тяжело раненых.
   Вместе с Василием Семеновичем приехали двое мужчин в добротных армейских полушубках. Они тотчас велели Валентине привести мальчика, видевшего в тайге незнакомца на лыжах. Вместе с Шичкиным приезжие отправились к ручью, но лыжного следа там уже не было. Поземка замела его полностью. Расспросив Мишу, мужчины сели в легкие председателевы сани и уехали.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   __________________________________________
   * Балок - временное жилье.
   ** "Сидор" - вещевой мешок.
   *** Знатко - здесь в значении вероятно.
   **** Булгачить - волновать.
   Глава 10.
  
   Кубасов вторую неделю жил у Эдуарда Семеновича. В Кристиновке сгорела школа, другого же подходящего дома в поселке золотодобытчиков не нашлось. В районо решили открыть третью школу в Краснино, где условия для этого были лучше. Петру Акимовичу предстояло найти подходящее строение, договориться с колхозом о ремонте, если таковой потребуется, а также подыскать жилье для Кристиновских учителей.
   Председатель выделил под школу вместительный дом дореволюционной постройки, принадлежащий раньше сельскому писарю, прислал двух стариков-плотников подновить полы. Найти жилье для учителей оказалось делом более хлопотным, чем предполагал инспектор. В Краснино прибывали беженцы из оккупированных немцами территорий. Десятки эшелонов с ними приходили в сибирские города, и, казалось, поток их нескончаем.
   Петр Акимович каждый день ходил по избам из одного конца села в другой. Если хозяева не соглашались принять постояльцев - а так чаще всего и было - инспектор выкладывал главный козырь: обещал помочь с топливом, говорил при этом: "Примите на постой учителя, колхоз обеспечит вас топливом. Положено по закону". Получить даровые дрова или уголь было заманчиво, и некоторые сельчане соглашались.
   Эдуард Семенович жил в старом фельдшерском доме, с незапамятных времен так и называвшийся на селе - фельдшерский. Зайкова выписали из больницы, и главврач предложил ему жить у него.
   Тимофей съездил в Гурьевск, оформил свое увольнение на автобазе, получил деньги. Сходил в военкомат, в милицию и вернулся в Краснинское, имея на руках документ инвалида второй группы. Поначалу Зайков чувствовал себя стесненно у Эдуарда Семеновича, считал свое проживание у него обузой для старика-доктора. Но Гилинский был настолько прост и искренен в общении с молодым шофером, по-отечески добр с ним, что Тимофей вскоре вполне освоился и был бесконечно признателен главврачу за внимание и заботу.
   Кубасову докторов постоялец понравился. Он безошибочно распознал в этом несколько угловатом парне натуру сильную, волевую, любознательную, романтически настроенную. Случалось, за вечерним чаем Тимофей, в порыве откровения, посвящал необыкновенно ученых, на его взгляд, стариков в свои планы на будущее.
   - Вот закончится война, - мечтательно заговорил он как-то, - попробую податься в институт. Как вы думаете, не поздно будет? - Тимофей выжидающе посмотрел на Кубасова.
   - Учиться никогда не поздно, - успокоил тот. - Ну-с, и кем бы вы хотели стать, Тимофей Александрович?
   - Не знаю почему, но очень хочу учиться на геолога.
   - Вот те на! - удивился Эдуард Семенович - Я полагал, вы имеете приверженность к технике.
   - Техника, конечно, меня интересует, но, как бы это объяснить.., - Тимфей крепко потер ладонью лоб. - Понимаете, прочел я тут книжечку одну, "В мире камней" называется. Чудеса, прямо! Оказывается, у них, у камней, - своя, особая жизнь. И норов у каждого камушка свой, и красота. Очень увлекла меня эта книжка. Представьте: лежит, предположим, перед вами какой-нибудь камень. Вы - мимо. И не глянете даже. Подумаешь, мол, невидаль. А если с другого бока посмотреть? - Тимофей бросил торжествующий взгляд на собеседников. - Он, камень, такое о себе рассказать может - голова кругом пойдет! Только понимать надо, что он говорит.
   Зайков посмотрел на стариков, пытаясь угадать по их лицам, какое впечатление произвели на них его слова, насколько убедительно они прозвучали. На всякий случай он решил добавить еще один аргумент:
   - Возьмите драгоценные камни... Нужны они людям? Еще как! Их и здесь, в наших краях, великое множество.
   - Неужели? - в глазах Кубасова светился неподдельный интерес.
   - А как же! - воодушевился Тимофей. - Смотрите: в Кристиновке - золото, дальше - железная руда. Сам возил ее, знаю...
   - Железная руда к драгоценным камням, как мне думается, отношения не имеет, - мягко возразил Эдуард Семенович.
   - Ну, да, конечно, - согласился шофер, - но все равно полезная ведь. А сколько еще добра в земле лежит, не найдено? Тут уж без геологов никак не обойтись.
   Тимофей перевел дух, с удовлетворением понимая, что оспорить последний аргумент просто невозможно.
   - Здесь главенство полностью за геологами, - согласился Эдуард Семенович.
   Он тепло посмотрел на Зайкова:
   - Вот видите, а говорили, не знаете, почему геологом решили стать. Прекрасно знаете, почтеннейший, и - дерзайте, непременно станете.
   Неспешно пили чай, настоящий, из довоенных запасов главврача, говорили о перспективе поступления Тимофея в институт.
   - Вы, помнится, окончили семь классов? - спросил Кубасов.
   - Семь, - подтвердил шофер.
   - Для поступления в ВУЗ недостаточно, нужна десятилетка.
   - Староват я уже для школы, - огорченно заметил Тимофей.
   Старики, переглянувшись, весело рассмеялись.
   - Опять вы за свое, батенька! - всплеснул руками Петр Акимович. - Постарше вас за партами сидят и ничего. Морализировать на этот счет не буду, просто дам совет: занимайтесь, в конце концов, самостоятельно, сдадите экзамены за десятый класс экстерном.
   - Так разве можно? - в голосе Тимофея затеплилась надежда.
   - Безусловно. Были бы знания, а остальное, как говорится, приложится.
   Постепенно старые приятели перевели разговор на воспоминания о пережитом. Тимофей внимательно слушал, и порой ему становилось жутко от их рассказов. Он силился представить этих милых, добрых людей в лагерной обстановке, ежедневно подвергаемых оскорблениям, унижениям и издевательствам, но разум отказывался нарисовать сколько-нибудь правдоподобную картину. Пять лет, проведенных ими в заключении, казались Зайкову целой вечностью. Странное дело: они же считали, что им несказанно повезло. Всего-то пять лет... У большинства политических наказание было куда более суровым.
   Зайков невольно зябко поежился, когда Петр Акимович стал вспоминать, как отморозил однажды ноги. Бригада, в которой он работал, занималась в сорокапятиградусный мороз отсыпкой балласта на сооружении железнодорожного полотна.
   - Как же, хорошо помню, - поморщился Эдуард Семенович, - напугал ты меня тогда изрядно. Не раздобудь Пораделов каким-то чудесным образом мазь Вишневского, не миновать бы тебе гангрены.
   Кубасов взволнованно стукнул ладонью по столу:
   - Нет, подумать только! Он ведь ко мне не далее, как месяц назад заезжал.
   - Кто заезжал? - не сразу догадался Гилинский.
   - Да он же, он, - Пораделов! Два дня гостил у меня, потом уехал к семье. Наговорились мы с ним вдосталь, былое вспомнили...
   - Выходит, и его освободили, - обрадованно вскинул брови Эдуард Семенович.
   - Представь, да. И сдается, на год раньше срока. Друзья отговорили его возвращаться домой. Ведь многим, кто вернулся, дали новые сроки, а кое-кого и расстреляли. Все же Александр Николаевич решил повидать родных - очень уж соскучился по ним - и опять вернуться в лагерь, но уже вольнонаемным.
   - Что ты такое говоришь! Это же невероятно - снова в лагерь, где столько выстрадано! - поразился Гилинский.
   - Однако это так. Поступок его покажется опрометчивым разве что на первый взгляд, на самом же деле он вполне разумный. Где сейчас, скажи, Тухачевский, Блюхер, Гамарник, Эдейман, Эйхе?.. Всех и не перечислишь... Ни на йоту не сомневаюсь, что Пораделова, останься он дома, постигла бы та же участь. Да и сам начальник лагеря - нет, не тот сатрап, что был при нас, а новый - тоже посоветовал ему не лезть на рожон, а переждать, пока эта кровавая вакханалия не стихнет. Среди них, вертухаев, изредка попадались мыслящие индивидуумы. Словом, вернулся он в лагерь и трудился там некоторое время завскладом. Но домой его тянуло неудержимо. И вот решил вернуться, но теперь уже в Барнаул. Семья переехала туда. Начальник лагеря попросил его передать кое-что своим. Они живут в Ленинск-Кузнецком. Так вот и довелось свидеться.
   - Боже мой, Пораделов! - задумчиво произнес Эдуард Семенович. - Признаться, Петр Акимович, среди нас там не много было таких, как он.
   - Что и говорить! - согласился Кубасов. - Личность, без преувеличения, легендарная. Кремень человек, редкой чистоты и красоты душевной.
   С грустной улыбкой слушал Кубасова главврач. Он словно бы заново переживал страшное лагерное прошлое.
   - Запомнились мне его слова, - произнес он, когда Петр Акимович смолк, - в карцере он мне их сказал. Духом я был сломлен тогда, кошки на душе скребли и, что греха таить, жить не хотелось. Он же мне из Тютчева, задушевно так... М-да... После, как бы, между прочим, говорит: "Уныние, мой друг, самый большой грех, не поддавайтесь унынию никогда". Поразительно, но он понял мое состояние и нашел единственно нужные слова, спас меня от непоправимой глупости.
   Эдуард Семенович прикрыл ладонью глаза, помолчал, затем поднялся, подошел к старинному комоду, на котором стояла десятилинейка, убавил, начинавшее уже коптить, пламя и с доброй улыбкой посмотрел на собеседников:
   - Как это там у Тютчева:
   Когда в кругу убийственных забот
   Нам все мерзит - и жизнь, как камней груда,
   Лежит на нас - вдруг, знает Бог, откуда...
   Кубасов подхватил, и приятели с выражением закончили:
   - Нам на душу отрадное дохнет,
   Минувшим нас обвеет и обнимет
   И страшный груз минутно приподнимет.
   Тимофей, приоткрыв рот, слушал, изумленный тем, что вот так, запросто, наизусть читают старики стихи поэта, которого он даже не знает.
   - А кто он, Пораделов, за что сидел? - шофер с любопытством посмотрел на Кубасова. Ему было непонятно, почему Петр Акимович назвал какого-то Пораделова легендарной личностью. Ворошилов, Буденный, да тот же Павка Корчагин - другое дело. О них вся страна знает. Но чтобы говорили о Пораделове, такого он не припомнит.
   Пораделов, говорите, - посерьезнел Кубасов, - это, голубчик, человек с большой буквы... Многое о нем могу порассказать... Как-нибудь при случае, если пожелаете.
   - Расскажите, сейчас же и расскажите, Петр Акимович, интересно ведь... И время еще не позднее.
   - Многое и я о нем знаю, а все ж послушаю с удовольствием, - поддержал просьбу Тимофея Эдуард Семенович.
   Кубасов отпил из стакана свежезаваренного чаю, заговорил неторопливо, глядя в темень окна, за которым слышалось завывание разыгравшейся вьюги.
   ... Шел 1914 год. Выпускник Лефортовского училища юнкеров подпоручик Александр Пораделов, преисполненный радужных надежд, прибыл в 9-й стрелковый полк, дислоцированный в Финляндии. Сбылась мечта генерала Николая Михайловича Пораделова, героя Шипки, участника русско-японской войны: младший сын, как и старший, Владимир, пошел по его стопам.
   С началом Первой мировой войны полк был передислоцирован в Восточную Пруссию. Карьера подпоручика Пораделова подвигалась успешно. Через два фронтовых года он имел уже полный бант офицерских наград, дослужился до капитана и командовал батальоном. Спустя еще год был произведен в подполковники и стал командиром полка. Февральская революция застала Александра Николаевича в окопах Юго-Западного фронта. Трудно вообразить, что происходило тогда в полку. Офицеры в возрасте тяжело переживали отречение царя от престола, считали такой поворот событий не иначе, как происками изменников и предателей, засевших в Государственной думе и Учредительном собрании. Молодежь, в большинстве своем, восприняла революцию восторженно, ожидала от нее всякого рода демократических перемен.
   Пораделов мало интересовался политикой, однако необычайные события, следовавшие одно за другим, невольно втягивали его в свой головокружительный водоворот, требовали определенности собственной политической позиции. На передовую вести из России доходили с опозданием, были зачастую противоречивыми и полной, ясной картины, происходящего в стране, не давали. Александр Николаевич с нетерпением ждал письма от брата, генерал-квартирмейстера, занимавшего видный пост во временном правительстве; знал, что тот непременно снабдит его исчерпывающей информацией, так необходимой здесь, в окопах, где брожение умов достигло, казалось, наивысшего напряжения. Подобная обстановка весьма и весьма отрицательно сказывалась на настроении личного состава полка и, как следствие, на его боевых качествах.
   Однажды на командный пункт зашел один из ротных командиров, тучный штабс-капитан Новосельцев. На позициях полка вторую неделю царило затишье. Офицеры нередко заходили на КП по разным надобностям, поэтому на Новосельцева, протянувшего озябшие руки над походной железной печуркой, никто не обратил внимания. Занимавшийся бритьем Пораделов, скосив на вошедшего глаза, спросил:
   - У вас ко мне дело, Артемий Ильич, или просто на огонек зашли?
   - Нет... То есть, в некотором роде, - замялся офицер, поглядывая на телефониста и вестового, о чем-то шепчущихся в углу землянки. - Хотелось бы конфиденциально, господин подполковник...
   - Что ж, извольте, - командир кивнул солдатам, чтобы вышли. Проводив их взглядом, штабс-капитан взволнованно заговорил:
   - Считаю своим долгом уведомить вас, господин подполковник, о нездоровом брожении среди нижних чинов.
   Встретив вопросительный взгляд командира, офицер поспешил пояснить:
   - В полку, вы, вероятно, уже наслышаны, действует подпольный большевистский комитет. Члены его подстрекают солдат на прекращение боевых действий, распространяют среди них запрещенную литературу, листовки, в коих призывают не подчиняться приказам командиров. Самое печальное, - криво усмехнулся штабс-капитан, - заводилой у них - старший унтер-офицер Брызгалов из моей роты.
   - Не тот ли это недоучившийся студентик из Московского университета? - поинтересовался Пораделов.
   - Он самый, - подтвердил Новосельцев. - С фанаберией господин, но, надо отдать должное, - сорвиголова, имеет два Георгия. По службе, случается, дерзит... Может быть, подальше от греха, арестовать его? Что вы скажете на этот счет, господин подполковник?
   Пораделов поднялся с табурета, привычно одернул френч:
   - Артемий Ильич, голубчик, о чем вы говорите, господь с вами! Да не сегодня-завтра наступление, а вы такое предлагаете! Подумайте, какую смуту вы внесете в полк, арестовав Брызгалова... Ну, где, скажите, сейчас все тихо и гладко? Политиков развелось, как нерезаных собак. Профаны в большинстве, однако, берутся рассуждать о вещах, в коих - ни бельмеса. Бог с ней, Артемий Ильич, с политикой... После с ней разберемся, пока же воевать надо. Наш полк, как вы изволите знать, в лучших значится. Не посрамим его чести, полагаю, и впредь.
   Александр Николаевич вдруг нахмурился и уже другим, начальственным голосом закончил:
   - С каких, позвольте спросить, пор, господин штабс-капитан, в обязанности боевого офицера вменили функции жандарма? Впредь попрошу с подобным ко мне не обращаться.
   Вскоре после этого разговора, оставившего в душе Пораделова неприятный осадок, начались тяжелые бои. В одном из них был убит штабс-капитан Новосельцев. В полку любили этого офицера за уравновешенный, незлобивый характер, умение не теряться в самой сложной боевой обстановке. Высоко ценил достоинства Артемия Ильича Пораделов. Он болезненно переживал его гибель. Когда изрядно поредевший полк был переведен в тыл для пополнения, Пораделов вспомнил о последнем разговоре с Новосельцевым и вызвал к себе старшего унтер-офицера Брызгалова.
   Статный, ловкий в движениях, с модно закрученными усами, Брызгалов произвел на командира полка приятное впечатление. Ни тени подчеркнутого чинопочитания, в отличие от большинства унтер-офицеров полка, не выражало лицо вошедшего. Напротив, глаза его, не "евшие начальство", светились спокойствием и достоинством человека, знающего себе цену. Однако спокойствие в них сменилось удивлением, когда строгий в уставных отношениях командир обратился к нему, как к равному:
   - Присаживайтесь, Петр Алексеевич, и без церемоний, пожалуйста.
   Брызгалов осторожно присел на краюшек табурета, выжидающе посмотрел на Александра Николаевича.
   - Разговор у нас будет конфиденциальным, - начал Пораделов, - посему предлагаю говорить без утайки, предельно откровенно. Согласны?
   - Что вас интересует, господин подполковник? - лицо унтер-офицера вновь обрело спокойствие.
   - Вы большевик? Председатель полкового комитета?
   - Так точно...
   - Не удивляйтесь вопросу, Петр Алексеевич, - я, честно признаться, плохо разбираюсь в политике. О политической платформе большевиков понятие имею самое смутное. Будьте любезны, разъясните мне, какую цель поставили вы перед собой, чего добиваетесь? Свержения самодержавия? Так его, увы, уже нет. Революция свершилась, слава богу, бескровная. Во Временное правительство, насколько мне известно, вошли вполне достойные люди, с прогрессивными взглядами, с большим опытом государственной деятельности. Слышал, что вы против войны. Позвольте, а как вы мыслите прекратить ее? Германия обречена на поражение, держится, что называется, на волоске. Наша победа близка. Это я вам говорю со всей ответственностью, как человек военный, кое-что смыслящий в сложившемся на фронте положении. И последнее: как офицер, давший присягу на верность Отечеству своему, позицию большевиков иначе, как изменнической, назвать не могу. Извините, много наговорил... И все же, что вы на это скажите?
   Брызгалов сидел, потупившись, решая для себя непростой вопрос: не ловушка ли? Но, зная командира, решительно отбросил сомнения, выпрямившись, спокойно выдержал его испытующий взгляд.
   - Господин подполковник, вероятно, не читали Маркса?
   - Не имел удовольствия.
   - Полагаю, нам трудно будет понимать друг друга. Все же попробую объяснить и, в какой-то степени, ответить на ваши вопросы.
   - Сделайте одолжение, - Пораделов поудобней устроился на табурете, приготовился слушать.
   - Вот вы сказали: "Достойные люди во Временном правительстве". А чьи интересы они, в первую очередь, защищают? Имущего класса. На что же рассчитывать пролетариату, крестьянству? Фабрики и заводы остаются, как и прежде, у капиталистов, земля - у помещиков. Выходит, революция не народная, коли народу от нее никакого проку. А война... Разве ее развязал народ? Нет, она ему не нужна. Она - порождение тех противоречий, что сложились между трудом и капиталом, между империалистическими государствами в непрестанной борьбе за рынки сбыта. Государственный аппарат пляшет под дудочку империалистических монополий, порождением коих является сам. В погоне за наживой империалисты не останавливаются ни перед чем. На долю же народа остаются одни страдания, на его плечи ложатся все тяготы войны... Не так ли, ваше благородие?
   Пораделов не спешил с ответом, обдумывая сказанное Брызгаловым. Легкая усмешка едва заметно тронула уголки его губ:
   - Трудно согласиться с вами, Петр Алексеевич. Слишком схематично изложили вы позицию большевиков, и, догадываюсь, вашу лично. Да, народу нелегко. Он многие столетия несет свой тяжкий крест. Эволюционные процессы истории осуществляются по определенным законам. Каждый из них сменяет предшествующий, когда происходит качественное изменение общества из-за множества различных факторов. Например, из-за существенных перемен в социальной, экономической и политической структурах. Большевизм же, на мой взгляд, является неким диссонансом в поступательном движении общества к прогрессу. Вероятнее всего - очередная утопия, другими словами, - подтасовка материалистических представлений о сущности общества. Во всяком случае, большевики - не та сила, которая была бы способна что-либо изменить в лучшую сторону. Для этого необходим недюжинный государственный ум, опыт управления сложнейшим хозяйственным механизмом огромной державы... Иными словами - компетентность. А так... похоже на очередную пугачевщину. В результате - кровь, страдания народные, заметьте, на-род-ные, Петр Алексеевич!
   Унтер-офицер оставался невозмутим.
   - Скажите, - Александр Николаевич испытующе посмотрел на него, - есть у большевиков хотя бы один человек, могущий взять на себя ответственность за судьбу народа? Мне доводилось читать ваши листовки, воззвания. По смыслу, казалось бы, все правильно, а вдуматься - абсурд. Насильственное свержение власти ни к чему хорошему не приведет.
   Выражение лица Брызгалова изменилось. Теперь в нем сосредоточилась сложная гамма чувств. Здесь и ирония, и насмешливое превосходство.
   - Ленин, - господин подполковник.
   - Что такое "ленин"? - не понял Пораделов.
   - Ленин - вождь большевиков! Он способен взять, как вы изволили выразиться, ответственность за судьбу народа. Он - создатель партии большевиков, программа которой наиболее полно отвечает чаяниям рабочих и крестьян. Если вам будет угодно, могу познакомить с выступлениями Ленина. Надеюсь, господин подполковник, вы не предвзято отнесетесь к прочитанному. Я понимаю, чем рискую, осмелившись предложить вам подобное, но, зная вас, как честного человека, не склонного поддаваться в серьезных делах эмоциям, сознательно решился на полное откровение.
   - Однако вы дипломат, Петр Алексеевич, нахмурился Пораделов, - послушал бы вас еще, но, к сожалению, не располагаю временем. В голове у меня полнейший сумбур от ваших откровений. Литературу, полагаю нелегальную, принесите, прочту на досуге. Разумеется, все останется между нами, хотя, конечно, рискую не меньше. Теперь относительно эмоций: если мне станет известно о дальнейшей подстрекательской деятельности вашего комитета, направленной на прекращение боевых действий, если вы и далее будете разлагать дисциплину в полку, - не обессудьте: я - кадровый офицер, верный присяге, поступлю согласно закону военного времени.
   Александр Николаевич выдержал паузу, чтобы дать возможность унтер-офицеру прочувствовать сказанное им, и уже совсем миролюбиво закончил:
   - Надеюсь на ваше благоразумие, Петр Алексеевич.
   Брызгалов стоял навытяжку перед командиром, глаза его "ели" начальство:
   - Так точно, ваше благородие! Не извольте беспокоиться!
   Унтер четко повернулся и, чеканя шаг, вышел из землянки. Проводив его взглядом, Пораделов усмехнулся: "Ерничает, подлец, а в общем парень не промах... Что же это за фигура, Ленин? Любопытно будет познакомиться с мировоззрением сего господина... Как там сказано у древних римлян: "Времена меняются, и мы меняемся вместе с ними". Меняемся, конечно, но в какой степени...
   Полк Пораделова был укомплектован и направлен на передовую, где шли затяжные, изнурительные бои, не приносящие сколько-нибудь заметных результатов ни русским, ни немцам. Во время артиллерийского обстрела тяжелый снаряд разорвался рядом с наблюдательным пунктом; Александр Николаевич был ранен в ногу. Крохотный кусочек железа насквозь прошел через мякоть голени, не задев к счастью кость. Подполковника поместили в полевой лазарет. Здесь его посетил, ставший уже подпрапорщиком, Петр Брызгалов. Побыл он у командира недолго, принес ему корзинку с великолепными грушами, уходя, оставил небольшой сверток, пояснил:
   - Здесь, обещанная мною, литература.
   В свертке оказались вырезки из "Искры" и "Правды" со статьями Ленина, а также отпечатанные на тонкой папиросной бумаге отдельные произведения, подобранные таким образом, что Пораделов невольно увлекся марксистской концепцией закономерностей развития общества, проникся сознанием неизбежности революционного его переустройства. Однако воинствующий авторитаризм Ленина, его категоричность в вопросах, далеко не бесспорных, вызывали у подполковника раздражение, желание поспорить. Сознавая своевременность и экономическую необходимость Столыпинской реформы, он с чувством досады и недоумения натыкался на язвительные, слабые в научном отношении комментарии на этот счет большевистского вождя. "Все же реформа работает, крестьянство на подъеме. Сбылась вековая мечта земледельца о собственном наделе, - рассуждал Александр Николаевич, - тогда почему категоричное отрицание пользы, содеянного Столыпиным? Почему идеи министра не совпадают с идеями большевиков? С другой стороны, Ленин тоже за то, чтобы земля принадлежала крестьянам. Правда, вся без исключения. Нет, во всем этом есть что-то от авантюры. Петр же Артемьевич, царствие ему небесное, выбрал, думаю, верный путь. Патриот до мозга костей... Как правильно он сказал: "Необходимо поднять нашу слабую, обнищавшую землю, так как земля - это запас наших сил в будущем, земля - это Россия". Удивительно верные слова... А господин Ленин возвел почему-то прогрессивные реформы в ранг реакционных. По-моему он из когорты тех оголтелых, которые действуют по принципу: в борьбе за власть все средства хороши".
   Долгие раздумья о прочитанном, рождавшие у Пораделова противоречивые мысли, были внезапно прерваны радостным событием: с очередной почтой он получил номер военно-научного журнала со своей статьей "О наступательной тактике войск в условиях современного боя". В рецензии редколлегия журнала дала высокую оценку первому научному труду Александра Николаевича.
   В сентябре семнадцатого Пораделов вернулся в полк. Что-то тревожное витало на передовой. Это не было похожим на ожидание очередного наступления. Ощущалось совсем другое: тягучее, мучительное в своей неразрешимости. То и дело возникали стихийные митинги. На них все настойчивей выдвигался лозунг "Долой войну!" Он принимал характер эпидемии, охватывающей наэлектризованные событиями в тылу солдатские массы, уставшие от долгого безрезультатного противостояния фронтов. Неистовствовали полевые суды. Но и расстрелы бессильны были остановить процессы идейного разложения. Приближался час, повернувший оглобли истории России на путь испытаний, коих не знавал ни один народ во все века. И этот час настал. Ненастным октябрьским днем, вернувшись с рекогносцировки, Пораделов узнал от телефониста, что его вызывают в штаб армии. В штабе ему сообщили о большевистском перевороте в Петрограде, здесь же он получил приказ отправиться с полком в столицу для подавления бунта. Через два дня полк Пораделова со всем, приданным ему, вооружением погрузился в эшелон и отбыл в Россию.
   Никто из солдат не знал, куда следует эшелон. В основном все были довольны: фронт, смерть, окопная грязь остались позади. В теплушках рассуждали: "В резерв, стало быть, отводят. И то - навоевались вдосталь, пущай другие спробуют с наше...".
   Под Петроградом, на станции Луга, паровоз отцепили. Отпыхиваясь, он укатил куда-то на запасные пути. Другой не подавали. Посланный к начальнику станции офицер вернулся и доложил командиру полка, что ни начальника да и вообще никого из железнодорожников он не нашел. В здании вокзала, кроме группы вооруженных матросов, тоже никого не было.
   - Матросня, господин подполковник, пьяная, ведут себя дерзко, у каждого на бушлате - красный бант. Видимо, большевики...
   Подбежал с испуганным лицом прапорщик, совсем еще мальчишка, срывающимся дискантом сообщил:
   - Бунт, господин подполковник! В полку бунт!
   - Что за чушь несете, прапорщик! - посуровел Пораделов, - какой еще бунт!
   - Там, - оглядываясь, махнул рукой офицерик, - за вагонами..., весь полк. Слушают какого-то матроса... Он призывает солдат перейти на сторону революционного народа... Говорит, что мы посланы на подавление восстания большевиков...
   Подошли несколько обеспокоенных офицеров. Они подтвердили сказанное прапорщиком.
   - Солдаты отказываются подчиняться, - сказал один из них, - возбуждены, грозят расправой.
   - Прежде всего, спокойствие, господа, никаких провоцирующих эксцессов, - предупредил Пораделов, - я разберусь.
   К офицерам приблизилась группа солдат, в руках - винтовки с примкнутыми штыками; впереди - подпрапорщик Брызгалов, нацепивший на грудь кумачовый бант.
   - Господин подполковник, полк переходит в подчинение полкового комитета, - официальным тоном заявил он, - так решили солдаты. Они хотят защищать революцию. Полковой комитет, Александр Николаевич, - Брызгалов впервые назвал командира по имени и отчеству - доверяет вам командование полком. Офицеры, желающие добровольно и честно служить революции, могут, как и прежде, исполнять свои обязанности. Если нет, - подпрапорщик сделал театральный жест, - скатертью дорога на все четыре стороны.
   - Да как ты смеешь, хам! - задохнулся от негодования молодой подпоручик, судорожно царапая пальцами кобуру. - Изменник! Сволочь!
   - Молчать! - крикнул подполковник.
   Но было уже поздно. Солдаты взяли винтовки на изготовку, стальные жала штыков надвинулись на офицеров. Двое подскочили к подпоручику, ударами прикладов повалили его, поднимая пыль, поволокли к водокачке. Сухо треснули выстрелы, бледное лицо офицера сползло вниз, уткнувшись в бурую кирпичную стену.
   Глава 11.
  
   Кубасов оказался великолепным рассказчиком. Настолько образным, красочным было его повествование, что перед слушателями зримо возникали картины памятных событий трагического семнадцатого года.
   Петр Акимович отпил из стакана глоток остывшего уже чаю, рассеянно посмотрел на старые ходики, гирьку которых утяжелял подвязанный к ней камень. Часы показывали пятнадцать минут за полночь.
   - Заговорились мы, однако; ночь давно на дворе, - заметил инспектор.
   Тимофей просительно заглянул рассказчику в глаза:
   - Петр Акимович, еще немножко, пожалуйста... Дальше-то как вышло? Согласился Пораделов остаться в полку или нет?
   - История эта длинная, - протирая стекла очков носовым платком, сказал Кубасов, - доскажу ее непременно, а сейчас поздновато, пожалуй. Нам, старикам, - близоруко глянул он на Гилинского, - бай-бай пора. Не обессудьте, устал нынче... Относительно Александра Николаевича..., представьте, согласился. Да и не мог он поступить иначе - бросить полк на произвол судьбы. Какими при этом мотивами руководствовался он - одному Богу известно. Не только Пораделов, но и многие тогда скорее интуитивно, чем осмысленно выбирали для себя тот или иной путь. Марксистская идеология все больше овладевала умами. Вновь замаячила на горизонте вожделенная цель - освобождение эксплуатируемых от эксплуататоров. Апологетов разного толка развелось тогда предостаточно. Человеку, не искушенному в политике, в сумятице программ различных партийных группировок разобраться было попросту невозможно. Большевики ошарашивали обывателя лаконизмом лозунгов, их доходчивостью. Словом, брали быка за рога. И обещания, обещания самые фантастичные... Причем, фанатично верили, что все смогут, все преодолеют... Землю - крестьянам, фабрики и заводы - рабочим, вся власть - Советам. Заманчиво? Безусловно! Народ пошел за ними, в массе своей - слепо. Пораделов же не пошел против народа. Что до его идейных соображений в час выбора, на этот вопрос, думаю, он и сам не нашел бы тогда вразумительного ответа. Все, все, - спать, - Петр Акимович сделал жест, словно отталкиваясь от Тимофея.
   На другой день Эдуард Семенович пришел из больницы раньше обычного. Тимофей, отложив учебник русского языка за восьмой класс, над которым усердно корпел с утра, бросился к печке разогревать обед.
   - Случилось что-нибудь? - спросил он, заметив, что главврач чем-то обеспокоен.
   - Собственно, следовало ожидать, - рассеянно глядя в окно, произнес Эдуард Семенович. - Прискорбно, конечно, но приличного хирурга у них нет... Как быть? Больницу бросать - не след... М-да, ситуация, однако, хоть разорвись. Хватит ли сил справиться - положительно не представляю. Заинтригованный высказыванием главврача, Зайков, захлопнув печную дверцу, повернулся к нему:
   - Что же все-таки произошло?
   - Представьте, предложили, нет, скорее приказали занять должность главного врача в госпитале. Понимаю, там - раненые защитники Отечества, но в больнице у меня старики и дети... Я за них в ответе перед своей совестью, да-с... Не сдержался, понятно, накричал на свое начальство. Там среди них находился какой-то военный... Теперь вот дрожу, старый дурень, боюсь, как бы снова не упекли в лагерь. У них это скоро делается...
   - Не посмеют, - неуверенно сказал Тимофей, - больные за вас слово замолвят. Если рассудить, где им второго такого хирурга найти, а?
   - Разве что из таких соображений, - в голосе врача тоже не было уверенности. - Сомневаюсь, и весьма, относительно подобного аргумента... Вряд ли его примут во внимание. Коли снова припишут к врагам народа - ни перед чем не остановятся - знаю по горькому опыту.
   - Неужели! - ощущая неприятный холодок в груди, - воскликнул Зайков.
   - Не сомневайтесь, почтеннейший Тимофей Александрович, не остановятся.
   Заканчивали обедать, когда пришел Кубасов, потирая с мороза руки, сообщил:
   - Итак, други мои, со школой вопрос утрясен. Послезавтра в город пойдет машина с комиссией горздрава, обещали прихватить. Что смолкнул веселия глас! Постойте, отчего такие похоронные физиономии?
   Эдуард Семенович рассказал о происшедшем.
   - Ничего они не предпримут, - успокоил его Кубасов. - Эту публику я знаю. Им важно госпиталь укомплектовать специалистами. Они несут за это ответственность. Чиновникам подобного толка своя шкура дороже... Верьте слову, ничего не предпримут.
   - И то! - повеселел Гилинский, - что касается меня - выдюжу, в лагере не такое выдерживали и ничего, живы.
   Петр Акимович заразительно рассмеялся:
   - Ты у нас двужильный, справишься.
   За чаем Кубасов, как и обещал, продолжил рассказ о Пароделове.
   ... На заседании полкового комитета, где решался вопрос о командире полка, присутствовали члены военно-революционного комитета, прибывшие из Петрограда в Лугу со взводом охраны, состоящим из матросов. По окончании заседания полк был выстроен на привокзальной площади. На товарную платформу взобрался невысокий, вертлявый человек. В кожаной не по росту куртке, высоких сапогах-бутылках на двухдюймовых каблуках он выглядел комично. Солдаты вольно переминались в строю, посмеивались, разглядывая необычного оратора. Но когда человек необыкновенно зычным для своей комплекции голосом сообщил, что он уполномочен выступить перед ними от имени ЦИК партии большевиков и лично товарища Ленина, полк замер, лица потянулись к оратору, плавно взмахивающему рукой, словно он дирижировал оркестром.
   От Пораделова не ускользнула резкая смена в настроении солдат при произнесении имени вождя большевиков. Он и не предполагал, что оно успело приобрести такую магическую силу, завоевало высокий авторитет в солдатских массах. "Получается, - подумал подполковник, - ему, Ленину, они доверяют полностью, в нем видят вожака, способного повести их к лучшей жизни. Эти темные, в большинстве своем безграмотные люди сотворили себе кумира, поверили в чудо. Разуверить их не дано сегодня никому. Да они и не позволят сделать это, чтобы не лишить себя сладкой иллюзии, приобретенной веры в скорый мужицкий рай. Они нашли своего Прометея и слетаются на его огонь, как ночные бабочки. И все же: еще одна утопия или действительно появился реальный шанс изменить жизнь народа к лучшему...?"
   Как бы то ни было, Александр Николаевич понимал одно: полк оставлять нельзя ни при каких обстоятельствах. Шла война, и как она сложится при новом раскладе политических сил, никто не знал. Полк - частица русской армии, и он, подполковник Пораделов, неразделим с этой частицей, а там - что Бог даст.
   - Товарищи солдаты! - кричал между тем вертлявый, - отныне вы представляете первый полк Красной гвардии. Это высокая честь, товарищи! Перед вами поставлена историческая задача - защищать революцию, первое государство рабочих и крестьян! Вся власть Советам, товарищи!
   Солдаты нестройно кричали "ура", некоторые подбрасывали вверх папахи.
   - Советам - это как, кому это? - допытывался молоденький безусый солдатик у бородатого верзилы.
   - Тю, дурень! - осклабился бородач, - нам, значится. Тебе, стало быть, и мне - всем нам. Земля, понимаешь, таперя наша. Хошь с маслом ее ешь, хошь так. Смекашь?
   - Ага, - неуверенно кивнул солдатик и, поддаваясь общему возбуждению, пронзительно закричал: - Ура-а-а!
   Полк получил приказ оставаться в Луге и оборонять подступы к Петрограду. Полковой оркестр заиграл "Варшавянку", и батальоны один за другим выступили по направлению к Варшавскому шоссе, где и заняли позицию.
   Совершенно неожиданно к Александру Николаевичу приехал брат. Генерал был в штатском. Крепко обнялись, троекратно, по-русски, расцеловались. Командир распорядился, чтобы принесли чаю, обрадованно захлопотал: достал из буфета кружок колбасы, купленной по случаю на толкучке, бутылку мутного самогона, нарезал хлеб. За столом обменялись новостями. Рассказывая о большевистском перевороте в Петрограде, генерал раздраженно отозвался о Керенском:
   - Шляпа! Предвидел, понимал обстановку и - медлил, медлил... На что рассчитывал - неизвестно. Дотянул до последнего... Хватился, ан поздно... Кругом предатели... А ведь предупреждали, советовали, да где там... Сам себе голова! Сейчас с членами правительства в Пскове ждут поддержки от армии. Душечка, - генерал грязно выругался, - дамский угодник, силен задним умом... Решительно не понимаю: почему он медлил? Кто теперь, позвольте узнать, примется расхлебывать эту кашу? Полагаю, Александр, большой кровью тут попахивает. Вот, полюбуйся, - Пораделов-старший вынул из портфеля пачку смятых газет, развернул "Известия ЦИК Совета рабочих и солдатских депутатов". Александру Николаевичу бросился в глаза набранный крупным шрифтом заголовок: "Из речи А.Ф.Керенского в Совете Российской республики 24 октября".
   - Здесь прочти, - генерал нервно ткнул пальцем в подчеркнутый красным карандашом текст.
   Пораделов прочел: "... В настоящее время мы имеем дело с какой-то организацией, стремящейся во что бы то ни стало вызвать в России погромное, стихийное и разрушительное движение."
   - Нет, каково! - генерал смотрел на брата тяжелым взглядом. - Он-то распрекрасно знал, что это за организация! Джина из бутылки выпустил, а теперь незнайкой прикидывается. Какую темень разворошил... Верно сказал: стихия... Большую кровь предчувствую, Александр, большую.
   Генерал вынул из кармана штатского пиджака портсигар, пахнуло запахом дорогого табака. Крепко сжав мундштук папиросы губами, он нервно заходил по комнате. Пораделов с интересом углубился в газеты. Попадались любопытные публикации. "Известия" за 25 октября писали: "... По-видимому, всякие убеждения уже бесплодны и большевистское восстание, против которого мы все время предостерегали, как от ужасного для всей страны испытания, организуется и начинается.
   За три недели до выборов в Учредительное Собрание, за несколько дней до съезда Советов, большевики приняли решение произвести новый переворот. Они взяли на себя смелость обещать и хлеб, и мир, и землю народу. Мы не сомневаемся в том, что ни одно из этих обещаний они не были бы в состоянии выполнить, если бы даже их попытка увенчалась успехом".
   Генерал продолжал раздраженно вышагивать, бросая отрывистые фразы:
   - Зимний - без боя... Крови никто не хотел... Да что там! Смяли бы. Кругом измена... В Зимнем оставались Прокопович, Кишкин, Малянтович... Кажется, кто-то из правительства... Пустое... Рабочие вооружены, гарнизон наполовину распропагандирован большевиками. Керенский - тряпка! И никто, понимаешь, никто не набрался смелости организовать отпор. Образуется, мол, само-собой, помитингуют и разойдутся. Доигрались в либерализм... А товарищи - вот они, тут как тут!
   В одной из газет за 26 октября внимание Александра Николаевича привлекло выступление Дана на экстренном заседании ЦИК Советов: "... Массы горько разочаруются в тех обещаниях, которые им выдали большевики, ибо большевики не смогут их выполнить, и их временная победа через небольшой промежуток времени сменится горьким поражением, и тогда те же массы, которые сейчас идут за большевиками, будут заниматься их травлей".
   Генерал перестал ходить, опустился в кресло, прикрыв лицо рукой. Казалось, он задремал. Пораделов между тем размышлял: "Большевики пообещали народу то, что было его вековой мечтой. Если даже эти обещания преследуют лишь одну цель - быстрый захват власти при поддержке масс, что, конечно же, было бы чудовищно, то сами массы, победив, ни за что не упустят шанса завладеть тем, что им было обещано большевиками. Наверняка найдутся вожаки, способные возглавить массы, направить их энергию в нужное русло. Преобразования же России нужны позарез. Большевикам удалось расшевелить инертность народа, а это уже кое-что... В народ же, как и в Россию, надо верить; идти же против народа - занятие гибельное".
   Раздумья Пораделова прервал голос брата. Генерал был спокоен. С несколько покровительственной интонацией, с добродушной улыбкой начал он разговор. Так он привык разговаривать с младшим братом, когда тот был еще мальчишкой. Привычка сохранилась у него, хотя во взаимоотношениях братьев давно установились совсем другие правила. Нередко в профессиональном споре верх одерживал младший, который в теоретической подготовке заметно превосходил брата-генерала. Надо отдать должное Пораделову-старшему: он никогда не проявлял амбициозности, напротив, втайне гордился братом, прочил ему блистательную карьеру.
   - Пойми меня правильно, Александр, - генерал помолчал, подбирая нужные слова. - Так вот, пойми меня правильно, - повторил он, - я, как тебе известно, не трус. Обстановка же складывается таким образом, что необходимо безотлагательное решение относительно своей гражданской позиции. Государь, как ты знаешь, сложил с себя полномочия. Правительство частью разбежалось, частью арестовано. В стране - хаос, неразбериха... Я - солдат, свой долг перед царем и Отечеством выполнял честно. В том, что происходит в настоящее время, разбираюсь, откровенно говоря, слабо. Точнее, не разбираюсь вовсе. Но одно вижу ясно: многие, кто стоял у кормила власти, в час испытаний оказались беспомощными, сбежали, как крысы с тонущего корабля. Вижу и другое: полумерами, чтобы спасти Россию, сегодня не обойтись. А это означает: драка предстоит грандиозная. Страна раскололась на два лагеря, и оба непримиримы. Ты спросишь, что дальше? Отвечу: гражданская война, братоубийственная бойня. Думай обо мне, что хочешь, но участвовать в этом бедламе я не собираюсь, увольте-с.
   - Каково же твое решение?
   - Уеду в Финляндию, оттуда - в Париж к нашей дальней родственнице Стожарской. Я тебе как-то говорил о ней. Она замужем за французом, неким коммерсантом Вилькье Дофеном. Весьма состоятельный господин...
   Удивленный взгляд брата генерала не смутил; он неопределенно пожал плечами, сказал:
   - Ты, вероятно, осуждаешь меня. Может быть, ты и прав, и все же своего решения я не изменю.
   - Отнюдь, ты волен поступать, как считаешь нужным, - возразил Александр Николаевич, - тут я тебе не судья. Как долго думаешь прожить в Париже?
   - Видишь ли, Александр, - генерал грустно улыбнулся, - надеюсь на лучшее, авось вскорости все образуется, не дойдет до сумасшествия - тотчас вернусь. Если нет, кто знает, как повернется судьбина. Сопьюсь, наверное... Тьфу, дьявольщина! Придет же такое на ум! Надеждой буду жить, дорогой мой Сашенций.
   Позднее, вспоминая разговор с братом, Александр Николаевич был благодарен ему за корректность, за то, что не осудил его за невольный переход к большевикам.
   Полк несколько месяцев находился в Луге. Оставшиеся в нем офицеры прошли через, так называемый, "фрунзенский фильтр". По инициативе крупного военачальника Красной Армии Фрунзе офицеры царской армии, добровольно перешедшие на сторону большевиков, проходили своеобразную проверку на лояльность. С каждого было взято письменное обязательство служить новой власти верой и правдой. С Пораделовым собеседование проводил сам Михаил Васильевич Фрунзе. Александр Николаевич был достаточно наслышан о нем. Знал: этот кряжистый, с задумчивым, умным взглядом человек еще с гимназической скамьи страстно увлекся революционными идеями. Будучи студентом, в Петербурге не раз участвовал в студенческих беспорядках, за что подвергся высылке из столицы в Иваново-Вознесенскую губернию. Там он впервые проявил себя на военном поприще, создавая боевые дружины рабочих-ткачей. За его спиной - два смертных приговора, семь лет каторги и ссылки, побег из Сибири и подрывная работа в войсках. Напротив Александра Николаевича сидел один из неукротимых большевистских вождей, беспредельно верящий в правоту дела, которому посвятил жизнь. Фрунзе в то время командовал Ярославским военным округом, выглядел, когда к нему зашел Пораделов, очень усталым. Вероятно, поэтому разговор был непродолжительным.
   - Я внимательно познакомился с вашим делом, Александр Николаевич, - сказал Фрунзе, - и искренне верю, что вы до конца проникнетесь революционными идеями. Вам доверяют солдаты, и это лишний раз характеризует вас, как человека честного, верного своему слову и долгу. Я вызвал вас не для дачи клятвенных заверений. Если вы с нами, значит с внутренними противоречиями покончено. Не ошибусь, если скажу: вы из числа тех, кто в своих решениях тверд.
   Михаил Васильевич вкратце осветил тяжелую обстановку, в которой оказалась молодая республика Советов. Закончил беседу неожиданным предложением:
   - Красной Армии крайне необходимы свои кадровые командиры, коих, увы, катастрофически не хватает. Как военный специалист с большим боевым опытом, хорошей теоретической подготовкой, вы несомненно справитесь с заданием, которое мы решили вам поручить. Речь идет о формировании пехотных командных курсов. Предлагаю вам незамедлительно выехать в Иваново-Вознесенск и приступить к работе. В штабе получите все необходимые документы.
   Фрунзе встал, давая понять, что разговор закончен. Фактически предложение командующего можно было расценить как приказ. Когда Пораделов, попрощавшись, покидал кабинет, Михаил Васильевич остановил его словами:
   - А знаете, Александр Николаевич, - ведь вы у нас личность, можно сказать, легендарная, историческая.
   - Простите, товарищ командующий, не понимаю, - повернулся к Фрунзе Пораделов.
   - Представьте, это так. Вы - первый командир самого первого полка регулярной Красной Армии.
   Не сразу попал в Иваново-Вознесенск командир полка. Обстоятельства на фронте сложились таким образом, что ему срочно пришлось передислоцироваться с полком под Псков, где шли бои с германскими войсками, перешедшими в крупномасштабное наступление. Полк буквально с колес вступил в бой. Только после того, как немцы потерпели поражение, Пораделов смог выехать к новому месту службы. До конца восемнадцатого года занимался он хозяйственными делами; их, на первых порах при создании школы красных командиров, было предостаточно. Но особенно много времени у начальника школы заняла разработка методики преподавания военного дела, рассчитанной на курсантов, в подавляющем большинстве малограмотных, вчерашних рабочих и крестьян. Преподавательская деятельность увлекла Александра Николаевича. Здесь он вновь, но уже более серьезно и основательно, посвящает все свободное время научной деятельности, пишет статьи на военные темы.
   Но гражданская война, разгоравшаяся все сильнее, то и дело вносила жесткие коррективы в судьбы миллионов людей. Белая армия Юденича приближалась к Петрограду. Недоучившиеся курсанты были отправлены на фронт. В тяжелой боевой обстановке Пораделов не раз отмечал: его питомцы все же многому успели научиться. 4-й полк курсантов под его командованием считался одним из самых образцовых в армии. Курсантов нередко перебрасывали из одной горячей точки в другую. Им довелось драться с войсками Антанты, участвовать в штурме Перекопа.
   В конце 1919 года Пораделов получил звание комбрига и командовал бригадой, особо отличившейся при подавлении кавказских контрреволюционных группировок. Лишь в 1921 году смог он вернуться к преподавательской работе, которую считал своим призванием. Боевого комбрига назначили помощником начальника 2-й Московской пехотной школы по учебно-строевой части. В преподавательский состав школы входили тогда такие видные военачальники Красной Армии, как бывший командир 27-й стрелковой дивизии В.К.Путна, герой обороны Воронежа Н.Ф.Артеменко.
   На талантливого военного педагога обратили внимание в штабе РККА. И в 1927 году он получает назначение на должность начальника Рязанской пехотной школы командного состава Красной Армии. На смотрах и боевых учениях курсантов не раз присутствовал в роли проверяющего Ворошилов, командовавший в то время Московским военным округом. Пораделов недолюбливал Климента Ефремовича за чрезмерное высокомерие.
   Этот высокопоставленный военный чиновник пренебрежительно относился к бывшим офицерам царской армии. Ходили слухи о его неимоверной жестокости по отношению к пленным. Поговаривали, что по его приказу была затоплена баржа, в трюме которой содержались офицеры, давшие слово не воевать против красных.
   В сущности, профан в военной педагогике, воинствующий ретроград, Ворошилов тем не менее не упускал случая подчеркнуть перед преподавателями школы свое профессиональное превосходство. Частенько он делал замечания, становившиеся впоследствии предметом скрытых насмешек в адрес командующего. Существовало неписаное правило: устраивать по окончании учений застолье.
   Ворошилов любил выпить. Захмелев, обычно задирал бывших офицеров, давая понять им, что ни в чох не ставит их военное образование. "Я наук ваших не проходил, - говорил он, - но это не помешало мне бить вас в гражданскую в хвост и в гриву." Лукавил, конечно, Климент Ефремович, науки ему пришлось проходить в академии генерального штаба, но, увы, впрок они луганскому слесарю так и не пошли, добавили лишь и без того непомерной амбициозности.
   "Читал я твои опусы в "Военном вестнике", - говорил он Пораделову. - Ты там про техническое оснащение войск разглагольствуешь, утверждаешь, что в будущей войне та армия одержит верх, которая будет лучше оснащена современной техникой. Это в тебе прошлое твое никак не перебродит. Послушай лучше, что я тебе скажу: вас там, в училищах царских, видать не доучили. Техника, не спорю, важна, конница же всегда в особицу. Перед конной лавой никакая техника не устоит. Проверено на опыте. Самое же главное оружие - психология бойца. Наши красноармейцы знают за что воюют. Будь другая армия хоть в сто раз лучше вооружена - победа будет за нами. Тоже проверено на опыте. Антанту помнишь? Пример, лучше не надо..." Преподаватели, слышавшие этот разговор, недоуменно переглядывались, но возражать командующему не решались - себе дороже.
   Между тем в стране набирал силу ОСОАВИАХИМ. Возглавлял это патриотическое движение Р.П.Эдейман. С умом подбирал он кадры. Не обошел вниманием и начальника Рязанской пехотной школы. Для Александра Николаевича, ставшего одним из помощников Эдеймана, наступил, пожалуй, наиболее интересный этап в жизни. Вся страна была объята романтикой новизны, люди горели желанием дерзать, творить. Мало кто не подпадал тогда под общее настроение, не верил в скорое светлое, лучезарное будущее. Не составлял исключения и Пораделов. Самозабвенно включился он в работу по созданию надежной обороны республики Советов.
   Но тем временем дьявольская машина уже набирала обороты. За кремлевскими стенами, в самом чреве адской кухни росло и крепло омерзительное чудовище, закамуфлированное под ангельскую маску отца народов. Не без его прямого участия подозрительно быстро стали уходить из жизни те, кто стоял у истоков революции, вошел в нее с чистыми помыслами честно и преданно служить народу. Одной из первых жертв стал М.В.Фрунзе, который своим всевозрастающим авторитетом и популярностью в массах оставлял в тени амбициозных большевистских лидеров, активно вступивших в борьбу за власть. Жесточайшие репрессии против цвета крестьянства были непонятны и чужды Михаилу Васильевичу. Человек пытливой мысли, он понимал пагубность этих, ничем не оправданных, мер.
   Как-то Александру Николаевичу, в бытность его в Московской пехотной школе, довелось сидеть во время обеда рядом с Фрунзе. Тот с жаром доказывал изрядно подвыпившему Ворошилову необходимость четкого разграничения кулаков и крестьян-середняков. "Нельзя, а главное вредно рубить всех под один корень", - говорил он. Ворошилов посмеивался, подмигивал другим проверяющим, кивая на Фрунзе, всем своим видом давая понять: чепуху, дескать, мелет командующий. Потом посерьезнел и поучительно изрек: "Неглупый ты человек, Михаил Васильевич, а рассуждаешь, прости за резкое слово, как буржуазный обыватель. Это политика партии, самого Ленина. Если оставить все, как есть, значит дать возможность плодиться контрреволюции. Разве ты хочешь этого?"
   Фрунзе отрицательно качнул головой:
   - Нет, не хочу, а хочу, чтобы крестьяне поверили Советской власти, чтобы она для них не мачехой обернулась, а матерью родной. А у нас что получается?!
   - А что? - насторожился Ворошилов.
   - Неважно получается. Тут ко мне прелюбопытный документик попал. Тебе, Клим, не мешало бы с ним познакомиться".
   Михаил Васильевич достал из кармана гимнастерки вчетверо сложенный листок бумаги, развернул его и стал читать: "Комиссару Ленину, Председателю Р.С.Ф. Республики. Жалоба-заявление крестьян, - тружеников-бедняков Курбангской волости, Кадниковского уезда, Вологодской губернии.
   Мы всю жизнь работали неустанно, не покладая рук, и мы, только мы несли на своих плечах все тяжести и нужды государственные и общественные... С лентяев нечего было брать, которые от лености бросили свои земли и хозяйства, ничему хорошему не научились, поборничеством, воровством, картежничеством занимались и всецело жили нашими же трудами. И вот таким людям вы дали власть. Сидя у власти на местах, они не старались и не стараются поднять и улучшить трудовой уровень народа, а только и делают, что грабят, отнимают нажитое тяжелым, упорным трудом и бережливостью. Ведь эти лентяи-горланы обижают и бедняка-труженика...
   Примеров таких столько, сколько людей. А если внимательно присмотреться, детальнее поразобрать жизнь людей, то эти лентяи-бедняки тысячу раз богаче нас. Ведь достояние крестьянина скапливается бережливостью и скромностью. Вот где же справедливость? Нет ее".
   - Ленин читал? - спросил Ворошилов.
   - Нет. Не дошла до него жалоба, хотя и писана еще в восемнадцатом году.
   - Ты не передавай ему, - посоветовал Ворошилов, - тут провокацией попахивает.
   - Не анонимка же, - возразил Фрунзе, - адрес указан и подписи есть.
   - Адрес, адрес, - желчно произнес Ворошилов. - Да таких писем тогда сотни приходило, потом же, сам знаешь, восстания начались. Контрики таким образом крестьян на Советскую власть науськивали. Но мы им, - командующий самодовольно ухмыльнулся, - живо хребет подломили. Бумажка твоя - провокация точно. Выброси ее от греха подальше.
   - Разберусь, - посуровел Фрунзе, пряча в карман крестьянскую жалобу.
   Позднее Пораделов не раз вспоминал и другие случаи, когда беседы между двумя командующими оканчивались непримиримыми спорами. Тогда он не придавал этим словесным перепалкам сколько-нибудь серьезного значения, считая, что причиной всему - обоюдная неприязнь. Прозрение пришло много позднее. Убийство Кирова, громкие судебные процессы над троцкистами и зиновьевцами, массовые аресты - все это приводило Александра Николаевича в крайнее недоумение. Он чувствовал фальшь трескучих газетных публикаций, но логически осмыслить суть происходящего не мог. Иезуитская подоплека, проводимых массовых репрессий, не укладывалась ни в какие разумные рамки, была недоступна его пониманию. Под адскую костоломку попадали люди, которых Пораделов искренне почитал и уважал. Взяли и Эдеймана, а следом и всех из его близкого окружения. Александра Николаевича арестовали днем в его служебном кабинете. Ничего не объясняя, привезли на Лубянку. Две недели мучительных раздумий в камере-одиночке и, наконец, вызов на допрос. За столом в небольшой комнате, куда его привели, сидел следователь, молоденький лейтенант НКВД, с нежным румянцем на пухлых щечках, аккуратный, чистенький, источающий аромат дорогого одеколона. Он мельком взглянул на арестованного, сделал приглашающий жест, указав на стул, и, раскрыв папку, погрузился в изучение ее содержимого. Минут через десять следователь поднял голову и певучим, почти девичьим голосом задал вопрос:
   - Гражданин Пораделов, скажите: когда, где и кем конкретно вы были завербованы в иностранную разведку?
   - Простите, но это какое-то недоразумение, чушь несусветная...
   - Зачем же вы так, - огорченно произнес лейтенант, - мой вопрос - проформа, не более того. Нам о вас все давно известно. Ваши сослуживцы давно во всем признались, дали сведения и о вас. Зачем же скрывать то, что есть на самом деле? Глупо.
   - Что вы такое говорите! Какая разведка?! Кто дал вам эти показания? Это гнусная ложь! - возмутился Пораделов.
   - Нехорошо, - укоризненно поморщился следователь, - ваше упорство достойно лучшего применения, здесь же запираться бесполезно. Ознакомьтесь вот с этим, - он протянул Александру Николаевичу несколько аккуратно прошитых листов с машинописным текстом.
   То, что прочел Пораделов, походило на кошмарный бред. Но подписи сослуживцев, в подлинности которых сомневаться не приходилось, потрясли его. Растерянно посмотрев на следователя, сохраняющего невозмутимое выражение на лице, он хрипло произнес:
   - Отказываюсь понимать... Невероятно...
   - И все же придется понять и дать правдивые показания, - сухо сказал тот и добавил: - В ваших же интересах.
   Пораделов решительно продолжал отвергать нелепые обвинения. Каждый допрос затягивался на несколько часов. Нежнощекого лейтенанта сменял рыжеусый верзила капитан с лопатообразными ладонями. Этот в вежливость не играл. Неторопливо устанавливал абажур настольной лампы так, что у подследственного от нестерпимо яркого света очень скоро возникала резь в глазах. Закрывать их и отворачиваться следователь не разрешал.
   - Смотреть на меня! - кричал он, когда Александр Николаевич опускал голову, не выдерживая пытки светом.
   - Предупреждаю, - покачивал толстым пальцем капитан, - я с тобой, дворянский выродок, цацкаться не стану, я из тебя показания выбью! Не хочешь по-хорошему - пеняй на себя. Все подписали протокол, и ты его подпишешь, как миленький. Постращав арестованного час, другой, следователь менял тактику.
   - Зря ерепенишься, - вздыхая, дружески говорил он, - подпиши и дуй в камеру отдыхать. Так и так ведь будешь осужден. Своим упрямством только лишний срок себе мотаешь. Давай, подписывай и делу конец! Тебе в камеру папиросы принесут, приличный обед... Ну как, подпишешь?
   - Я ни в чем не виноват.
   Что только не вытворяли с Александром Николаевичем следователи: по два-три дня не давали воды, отменили прогулку, не давали спать по ночам, отключали отопление в камере... Силы оставляли его, но духом он не слабел.
   На одном из допросов рыжеусый капитан повел себя необычно: не направил на подследственного пучок света, не сел за стол, встретил его стоя, не предложив сесть. Молча стал ходить по кабинету, искоса бросая на Пораделова злобный взгляд. Остановившись, наконец, напротив него, глухо произнес:
   - Все подписали... Ты один остался. Уговаривать больше не буду. Вот тебе для начала!
   Удар в переносицу опрокинул подследственного на пол, кровь фонтаном брызнула на паркет. Второй удар капитан нанес ногой в живот. У Александра Николаевича на мгновение остановилось дыхание, окровавленным ртом он жадно стал ловить воздух, не в силах протолкнуть его в легкие.
   - Встать! - заревел следователь и, ухватив Пораделова за воротник, рывком поставил его на дрожащие, подгибающиеся ноги. - Будешь подписывать обвинение?
   - Я ни в чем не виноват, - чуть слышно проговорил Александр Николаевич.
   Удар ребром ладони по печени заставил его резко согнуться от нестерпимой, обжигающей боли. Он упал под ноги своего истязателя, поджав колени к животу, потеряв сознание.
   Очнулся Пораделов, почувствовав как прохладные струйки воды проворно скользят по лицу, притупляя боль в разбитой переносице. Он открыл глаза и увидел над собой рыжие усы капитана, разглядел графин в его руке, из горлышка которого, булькая, лилась живительная влага.
   - Смотри-ка, не загнулся! - констатировал следователь. - Теперь, надеюсь, подпишешь?
   Пораделов молчал, боясь нарушить блаженство, доставляемое ему прохладой воды, которую он ловил воспаленными губами.
   - Упорствуешь! - снова озлобился капитан, - ничего, не таких кололи! Ты у меня еще взвоешь...
   Александр Николаевич понимал: не пустые слова. Он-то уже знал: на Лубянке не шутят. Однако очередной допрос озадачил его. Рыжеусый был пугающе предупредителен и вежлив. Едва арестованного ввели в кабинет, он тотчас предложил ему сесть, поспешил открыть коробку "Казбека":
   - Закуривайте.
   Капитан так и светился приветливостью, усы раздвинулись в благожелательной улыбке:
   - Вы, оказывается, служили в одном полку со старшим майором Брызгаловым?
   - У меня в полку действительно служил подпрапорщик Брызгалов, боюсь, мы говорим о разных людях.
   - Э-э-э, дорогуша! - когда это было.., - возвел глаза к потолку следователь, - теперь Петр Алексеевич начальник отдела. Он лично хочет побеседовать с вами, с бывшим сослуживцем, так сказать... С минуты на минуту будет здесь. А ведь вы, Александр Николаевич, - капитан впервые назвал Пораделова по имени и отчеству, - так ничего и не рассказали мне о своей службе в царской армии.
   - Об этом вы меня не спрашивали.
   - Да-да-да, - неопределенно покивал головой следователь.
   Дверь без стука распахнулась и в кабинет по-хозяйски шагнул старший майор Брызгалов. Пораделов узнал его сразу, хотя годы заметно изменили в прошлом всегда подтянутого, щеголеватого подпрапорщика. Изрядно поредела некогда густая шевелюра, побелели виски, исчезли ухарские усы; располневший торс начальника отдела стягивала габардиновая гимнастерка с поскрипывающей на ней новехонькой портупеей. На груди посверкивал малиновой эмалью орден Красного Знамени. Брызгалов сразу же направился к подследственному, даже не взглянув на капитана.
   - Ба-а, дорогой Александр Николаевич! Вот не думал, не гадал, что доведется свидеться! А вы - молодцом, и не изменились вовсе, - Брызгалов двумя руками сжал ладонь Пораделова и, не выпуская ее, продолжал: - Дайте-ка, дайте-ка посмотреть на вас, почитай, лет пятнадцать не виделись.
   На лице рыжеусого, стоявшего у окна, застыло безучастное выражение. Брызгалов, бросив на него начальственный взор, сказал:
   - Ты, Федорук, погуляй пока, дай однополчанам поговорить.
   Капитан, молча кивнув, вышел из кабинета.
   - Бегут годы, бегут, - разглядывая Пораделова, произнес старший майор. - Вы, помнится, гражданскую на Кавказе закончили?
   - На Кавказе.
   - До комбрига дослужились?
   - Был комбригом.
   Брызгалов помолчал, потом театрально хлопнув себя ладонями по коленям, поднялся с кресла, нервно заходил по кабинету:
   - Одного не пойму: такая перспектива открывалась перед вами и вдруг, на тебе, - шпионаж! Как же это вы? Что вами руководило?
   Пораделов, резко повернувшись, пристально посмотрел на Брызгалова:
   - Петр Алексеевич, давайте начистоту. То, в чем меня обвиняют, не имеет под собой никакой почвы. Бред, несуразица, похоже на провокацию. Только зачем? Кому это нужно? Вы меня знаете давно. Разве я давал когда-нибудь повод усомниться в моей честности, порядочности? Ни сном, ни духом перед Советской властью я не виноват. Служил честно, преданно не за страх, а за совесть, старался приносить посильную пользу и убеждений своих не менял. Если что-то подобное и случилось бы, таиться не в моих правилах. Надеюсь, вам это известно.
   Пораделов смолк, судорожно вдыхая воздух, словно после быстрого бега. Брызгалов выслушал бывшего командира, опустив голову, покачивая глянцевым носком сапога. Когда он, наконец, взглянул на подследственного, в глазах его можно было прочесть сочувствие.
   - Я-то вам, дорогой Александр Николаевич, верю, только что прикажете делать с протоколами допросов? Самое малое, человек семь подтвердили вашу причастность к подпольной шпионской организации. Оболгали, чтобы спасти собственную шкуру? Очень может быть. Скорее всего, так оно и есть. Но кто возьмется опровергнуть? Лично я, поверьте, здесь бессилен...
   - Что же мне делать? Где искать защиты, справедливости? С ума ведь можно сойти, Петр Алексеевич!
   - Успокойтесь, Александр Николаевич, возьмите себя в руки, - Брызгалов налил в стакан из графина воды, протянул его Пораделову. Тот, благодарно кивнув, стал жадно пить. Кадык на худой шее судорожно задергался.
   - Судя по всему, к вам были применены меры физического воздействия,- констатировал старший майор.
   - Били, жестоко били, - подтвердил Пораделов, - только зря старались: я до сих не лгал и впредь не буду.
   - Верю, - согласно кивнул Брызгалов, - вы - человек-кремень. И все же, Александр Николаевич, выслушайте меня внимательно и, пожалуйста, без излишних эмоций. Буду с вами предельно откровенным, хотя это и идет вразрез с моими служебными полномочиями. Инструкция не позволяет мне общаться с вами подобным образом. Риск велик, ну так это уж мое дело. К тому же, зная вас, смею надеяться, что все, сказанное мной, останется между нами. Так вот: все, что вам инкриминируют, - блеф чистой воды. Но это, представьте, в интересах дела...
   - Позвольте, не понимаю: какого дела?
   - Пожалуйста, не перебивайте, сейчас поймете. В стране действительно раскрыта мощная, разветвленная сеть иностранных разведок. Как ни печально, замешанными в этом оказались очень высокие лица. Ваш начальник, к примеру... Мы имеем на этот счет неопровержимые доказательства. Естественно, у нас возникли вполне правомерные подозрения по отношению к тем, кто находился в их ближайшем окружении. Может быть, и даже наверняка, есть среди подозреваемых люди, совершенно не причастные к преступным деяниям. Более того, по-настоящему преданные Советской власти. Но до конца выяснить это не так-то просто, если учесть методы конспирации, которыми пользуется иностранная разведка. Многое мы уже выяснили, но вот что прикажете делать с такими, как вы, Александр Николаевич? Извините за прямоту, но просто словам мы не верим. Ожглись уже и не раз. Мой вам добрый совет: подпишите вы этот злосчастный протокол. Этим вы очень поможете Советской власти, поверьте на слово...
   - Но это же...! - задохнулся от возмущения Пораделов.
   - Пожалуйста, не перебивайте! - повысил голос Брызгалов.- Итак, продолжим: вашего следователя, Федорука, я хорошо знаю. Палач, каких свет не видывал... Так и так он заставит вас подписать.
   - Никогда!
   - Александр Николаевич, я же просил, - устало проговорил Брызгалов. - Я вам желаю лишь добра, хочу, чтобы вы отделались, если так можно выразиться, малой кровью. У Федорука были не менее волевые и бесстрашные подследственные, чем вы. Подписали все. Когда начальство потребует от него ускорить следствие, он, подлец, перестает миндальничать и применяет "Крик петуха". Вам, понятно, неизвестно, что это такое, так я скажу: извините за невольную вульгаризацию, это когда яйца зажимают в тиски и начинают медленно их сдавливать. Тут уж даже человек с басовитым голосом начинает кричать по-петушиному и в беспамятстве от нечеловеческой боли подпишет любую бумагу, даже если в ней смертный приговор собственной матери.
   - Это чудовищно! - с расширенными от ужаса глазами скорее прошептал, чем проговорил Пораделов.
   - Да, чудовищно... А разве заговор против собственного народа - менее чудовищно? Я уже сказал: подпишите, и вы не только избавите себя от страшного унижения и мучений, но и очень поможете Советской власти.
   - Я подпишу, - сломленный откровениями старшего майора, сказал Пораделов.
   - Вот и прекрасно! Что касается меня, сделаю все возможное, чтобы облегчить вашу судьбу. Поверьте, я за вас очень переживаю, но обстоятельства требуют поступить только так, как мы договорились. Будьте мужественны, Александр Николаевич, все со временем уладится.
   Брызгалов, посмотрел на часы, заторопился:
   - Бегу, Александр Николаевич, - служба.
   Он протянул Пораделову пухлую ладонь, вяло тряхнул его руку. В коридоре старший майор жестом подозвал курившего у окна рыжеусого, нарочито небрежно обронил:
   - Ступай, подпишет он твой протокол. И вот что еще, Федорук, - Брызгалов покровительственно потрепал капитана по плечу, - чтобы быть костоломом, много ума не надо. Психологию изучать следует, гибкость проявлять в работе... Усек?
   Пораделов был осужден по статье 58-10 части 1 УК РСФР на пять лет лишения свободы с отбыванием срока в исправительно-трудовом лагере. Наказание считалось самым легким. Судьба распорядилась так, что пришлось ему строить железную дорогу от Уссурийска до Ворошиловска. Прославленный нарком вряд ли знал о "почетной" доле, выпавшей его бывшему соратнику.
   Все круги лагерного ада прошел Александр Николаевич, сполна познав унижения и побои, изощренные издевательства и изнурительный труд, голод, холод и карцер, в котором ему нередко приходилось сидеть за то, что вел себя с начальством гордо и независимо. Особенно придирался к Пораделову начальник лагеря, невзлюбивший его с самого начала. Заключенные прочили Александру Николаевичу скорый деревянный бушлат. Знали: карцер, железобетонную неотапливаемую коробку, где не полагалось постели и горячей пищи, выдерживали немногие. И то, если такое наказание не становилось систематическим. Он выстоял, одержав над силами зла самую, пожалуй, крупную победу в своей жизни.
   Новый начальник лагеря сменил прежнего, когда Пораделову оставалось полтора года до окончания срока наказания. С ним у Александра Николаевича сложились едва ли не дружеские отношения. Начальнику импонировал этот сильный, волевой человек, многое повидавший и перенесший в своей жизни. Попадались и среди сотрудников НКВД люди, сохранившие основы нравственности, несмотря на обстановку, в которой им приходилось исполнять свой служебный долг. Они умудрялись при этом балансировать на грани добра и зла, не теряя человеческого лица.
   Новый начальник перевел Пораделова с трассы в хозяйственную службу лагеря. Боевой в прошлом комбриг стал заведовать складом строительных материалов. И вот - свобода... Александр Николаевич поспешил в Иваново-Вознесенск к семье. Его жена, сотрудница городского краеведческого музея, и две дочурки-школьницы жили без главы семьи в великой нужде. Долгий месяц тщетно обивал пороги различных учреждений бывший политзаключенный. И хотя кое-где нужда в рабочих руках была, врага народа на работу не брали. Справка об освобождении действовала на кадровиков, как красная тряпка на быка. Всякий раз, окинув просителя холодным взглядом, чиновники отвечали: "Не требуется".
   Вошел в положение участковый. Вначале, правда, пригрозил статьей за тунеядство, потом, поразмыслив, предложил устроить на работу в кооператив извозчиков. Черкнул записку и велел Пораделову передать ее председателю кооператива, при этом строго напутствовал:
   - Смотри у меня там, не финти, работай как следовает, а не то, сам знаешь, по головке не погладим.
   Председатель, лысеющий мужик с растрепанной бородой, долго мял в руках записку, с тоской поглядывая на Александра Николаевича, наконец обиженно произнес:
   - Завсегда так: пихают к нам кого ни попадя... Того в толк не возьмут, что служба у нас ответственная - с людями дело имеем. Ну-ка, случись чего, кто в ответе? Из тюрьмы да к нам - это как понимать!? - он вопросительно посмотрел на Пораделова, словно ища у него сочувствия, нервно забарабанил пальцами по столу.
   Александр Николаевич молчал, примирившись с мыслью, что и здесь, судя по всему, ему откажут. Но председатель неожиданно резким начальственным голосом сказал:
   - В пять утра, как штык, будь здесь. Получишь коня, пролетку, а опосля будем смотреть, какой из тебя извозчик. Все понял?
   - Все! - обрадованно выдохнул Пораделов.
   - И чтоб не опаздывать! У нас дисциплина военная, ответ по всей строгости, - пригрозил председатель.
   На другой день Пораделов пришел в кооператив на полчаса раньше назначенного срока. Морщинистый, с беспокойно бегающими глазами тип неопределенного возраста встретился ему у ворот и, дыша перегаром, спросил:
   - Ты, штоль, будешь новый извозчик?
   - Да.
   - Айда за мной.
   Мужичок повел новичка сперва на конюшню, откуда уже, громко переговариваясь, извозчики выводили лошадей.
   - Вон ента твоя будет, - показал он на низкорослую чалую кобылу с понуро опущенной головой.
   Пораделов потрепал лошадь по холке, приподняв морду, пальцами потянул за мясистые губы, заставив кобылу ощериться.
   - Старовата, - посетовал он, - поди уж за двадцать...
   - Пожила, - равнодушно согласился мужик, - а другой нету. В конях, гляжу, понятие имеешь, - сделал он заключение.
   - Имею.
   - Упряжь рядом, в сарайке, подберешь каку ни на есть... Екипажи - под навесом, в конце двора. Тя как звать-то хоть?
   - Александр Николаевич.
   - Ляксандра, выходит. Давай, Ляксандра, запрягай и валяй... Про норму тебе председатель сказывал?
   - Говорил.
   - Вот и валяй. К вокзалу становись, али к рынку - там фарт вернее. Прощевай пока... Меня, - оглянулся мужичок, - Никанором кличут.
   Никанор, как понял Пораделов, исполнял в кооперативе обязанности конюха и завхоза. Подобрал Александр Николаевич из старых пролеток более-менее сохранившуюся, подлатал прохудившийся в некоторых местах верх, смазал оси дегтем и ближе к полудню покатил по булыжной мостовой к вокзалу. Машка - так звали кобылу - давно порастеряла былую прыть, но при надобности трусцой бегать еще могла.
   Извозчики сторонились близкого общения с новичком. Про себя рассудили: всяко еще может обернуться. А ентот, как ни крути, враг народа. От него лучше держаться подальше, не то в одночасье и заарестуют, чего доброго.
   Как-то после работы чистил Пораделов Машку скребком и родилась у него мысль подмолодить малость свою конягу. Уж очень запущенной выглядела старая кобыла. Разномастная грива так отросла и спуталась, что расчесать ее никак не удавалось. Не долго думая, взял Александр Николаевич ножницы и приступил к делу. Через час Машку невозможно было узнать. Ее грива была пострижена на кавалерийский манер, хвост укорочен на добрых поларшина. Оглядев придирчивым взглядом кобылу, Пораделов остался доволен. "Теперь, - подумал он, - седоки стороной нас обходить не станут. На такой красавице каждому лестно будет прокатиться".
   Иного мнения придерживался председатель.
   - Давно я ждал, когда ты свою вражескую сущность выкажешь,- сказал он Пораделову. - Зачем, скажи, общественную скотину изуродовал?
   - Я ее не изуродовал, а привел в надлежащий вид.
   - С этим мы разберемся, где надо, - зловеще пообещал председатель.
   - Но то, что вы говорите, - полнейший абсурд!
   - Попрошу не выражаться! - побагровел глава кооператива, - а еще антеллигент!..
   "Чрезвычайное" происшествие обсуждалось членами правления кооператива. Председатель кратко изложил суть вредительского поступка, совершенного новым извозчиком. Правленцы недоуменно переглядывались. Один из них попробовал разрядить обстановку:
   - Ну и делов-то! Подумаешь, постриг Машку! Не зарезал же...
   Председатель остановил на простодушном лице правленца строгий взгляд:
   - Ты, товарищ Мокрушин, потерял, видать, политическую бдительность. Думаешь, враг обязательно резать должон? Нет, он хитрей действует. Начинает с малого, вроде неприметного, а там опомнишься, ан поздно. Мы социализм строим, он же нам - палки в колеса... Смекаешь?
   - Верно, могет и такое быть, - подал голос другой правленец. - У Машки грива, почитай, до земли была. Могет, он ейные волосья на лесы рыбалям загнал, а! Получается, у общества уворовал...
   - Поняли! - прищурился председатель. - Советска власть освободила его, поверила, а он вдругорядь за свое. Только нас, брат, не проведешь! Мы, извозчики, народ стреляный.
   - Пущай, вражина, скажет: кому Машкины волосья запродал, - предложил кто-то из заседающих.
   - Заставим, куды денется! - зашумели правленцы.
   - Вот что, друг ситный, - обратился председатель к Александру Николаевичу, - веди-ка нас к тому, кому волосья загнал.
   Пораженный таким оборотом, Пораделов потерянно проговорил:
   - Я их не продал, а снес на помойку.
   - Что ж, веди туда, - недобро усмехнулся председатель.
   Помойка находилась сразу за забором, ограждающим хозяйство кооператива. Пока шли к ней, Александр Николаевич молил бога, чтобы Машкина грива не исчезла куда-нибудь. Подошли к помойке, и он облегченно вздохнул:
   - Вот они...
   - Это еще проверить надо, - сказал озадаченно председатель, крепко потерев кулаком затылок.
   Волосы были аккуратно собраны, и извозчики направились в конюшню. Здесь они долго, придирчиво сверяли их с обновленной гривой старой кобылы. Наконец Мокрушин, тяжело вздохнув, признал:
   - Ейные, Машкины волосья, один к одному...
   Все воззрились на председателя, ожидая его решения.
   - Эхма,- досадливо поморщился тот, но тут же нашелся и назидательно поднял вверх палец: - Не продал - факт, однако вред лошади нанес. Ты, того.., - окатил он ледяным взглядом Пораделова,- вредительством тут не занимайся! Прежде у правления спроси: можно так или этак? А самовольно над лошадями не безобразничай!
   Когда, смущенные происшедшим, извозчики разошлись, стараясь не встречаться взглядами с Александром Николаевичем, подошедший к нему Никанор, сказал:
   - Вишь как обернулось-то, Ляксандра! Все ж близко в голову не бери. Он, то есть председатель наш, навроде как копытом по темечку ударенный. Ему вредители, шпиены там разные аж во сне снятся. Одно слово - партейный... А они, почитай, все на одно лицо, вроде, как умом тронутые.
   Недолго Пораделов проработал извозчиком. Друзья посоветовали ему уехать из города, привели несколько примеров, когда отбывших свой срок политических, без каких-либо причин, арестовывали снова и люди исчезали навсегда. Так и случилось, что Александр Николаевич опять появился в Уссурийском лагере, но уже в несколько другом положении.
   Потом - письмо от жены. Она писала из Барнаула, куда переехала со старшей дочерью. Дочь закончила педагогический институт, и при распределении ей достался далекий сибирский город. Александр Николаевич тотчас уволился и выехал к семье. Ему повезло: в Барнауле он без особых помех устроился на работу в местный краеведческий музей.
   Кубасов закончил свой рассказ. Гилинский с Зайковым некоторое время сидели молча, находясь под впечатлением от услышанного. Тимофей заговорил первым:
   - Вы, Петр Акимович, так описали жизнь Пораделова, словно про себя рассказывали.
   - В лагере ночи долгие, - Кубасов потянулся со стаканом к самовару, - о многом успеваешь переговорить. Он мне про свою жизнь, я ему про свою... Там все принимается ближе к сердцу, запоминается крепче.
   - В смутное, тяжелое время мы живем,- задумчиво произнес Гилинский. - Большинство верит во что-то светлое, радостное... Кажется, вот-вот и наступит оно. А вдуматься - страшный, циничный обман, фикция. Государства, как такового, у нас нет. Есть одна общая зона, в которой каждому положена своя пайка хлеба.
   Глава 12.
  
   Морозы зарядили сильные. Ребята, занимавшиеся заготовкой дров, вернулись в село. Григорий Викторович на педсовете выразил беспокойство по поводу почти двухнедельного пропуска ими школьных занятий, предложил заниматься с воспитанниками дополнительно.
   Саша за время работы в тайге настолько охладел к учебе, что не только посчитал лишними для себя дополнительные занятия, но и вообще перестал готовить домашние задания. На уроках сидел отрешенный, думая о своем, совершенно не слушая то, о чем говорила учительница. Перенесенное унижение и обида не давали ему покоя. Гордость и самолюбие, уязвленное достоинство не позволяли мальчику смириться с положением второгодника. Случившееся никак не укладывалось в Сашином сознании, ему постоянно казалось, что его бессовестным образом попросту обокрали. "Какой из меня теперь летчик, - печально размышлял он, - узнают, что я был второгодником, в летное училище уж точно не примут. С другой стороны, - опасливо продолжал думать мальчик, - если совсем не учиться, то вообще никуда не примут". Звенит звонок на перемену, но Саша не спешит вместе со всеми покинуть класс. Он остается за партой, и снова разные мысли приходят ему в голову. "... Вот и Людмила... Пообещала заниматься со мной вечерами по программе четвертого класса, но не получилось. Уехала поступать на какие-то курсы радистов, чтобы потом попасть на фронт. Из детдома все равно скоро сбегу... Буду заниматься, заниматься и поступлю на будущий год сразу в пятый класс", - решил Саша. Мысль, оставить учебу на потом, пришлась мальчику по душе, он приободрился, повеселел. "Они меня так, а я вот так! - мстительно радовался Саша.
   Во время занятий в школе мальчуган еще больше пристрастился к чтению. Он даже попросил Валентину замолвить за него словечко перед сельской библиотекаршей, которая детдомовцам книги на дом не выдавала. Знала: обратно не принесут. Валентина убедила ее сделать для Саши исключение.
   Библиотекарша, молодая женщина, закутанная в темную старушечью шаль, строго обратилась к оробевшему детдомовцу:
   - Книги возвращать будешь?
   - Буду.
   - Будешь бережно к ним относиться?
   - Ага.
   - Смотри, не подведи свою воспитательницу. Она за тебя поручилась, сказала, что ты очень любишь читать. Это так? - женщина пытливо заглянула Саше в глаза.
   - Конечно, люблю.
   - А что бы ты хотел почитать?
   - Не знаю, - дернул плечом Саша, - я вообще люблю читать...
   - Ну, вообще - это несерьезно, - возразила библиотекарша. - В чтении нужна система, а иначе пользы будет мало. Давай-ка начнем с Толстого. Ты из его произведений что-нибудь читал?
   - Кажется, читал, - неуверенно сказал Саша.
   - Ладно, начнем, пожалуй, вот с этого, - женщина протянула мальчику тонкую книжицу в потрепанной обложке, на которой Саша едва смог прочесть заглавие: "Кавказский пленник".
   - Не читал?
   - Нет. А про кого это?
   - Когда прочтешь, узнаешь. Потом поговорим о героях книги. Хорошо?
   - Саша кивнул в знак согласия, рассматривая картинку на обложке. На ней был изображен человек в рваной одежде, сидящий на земле. Около него стояла девочка с черной косичкой, которой он протягивал глиняную куклу.
   У детдомовских ворот Сашу поджидала Валентина.
   - Книгу на ночь в спальне не оставляй, - сказала она, - Почитаешь, приноси ко мне - целее будет.
   - Ладно, принесу.
   Про себя мальчик подумал: "Сопрут - это точно, концов после не найдешь. Тогда уж дудки: в библиотеку лучше и не соваться..."
   На уроках теперь было не скучно. Саша приспосабливал книгу под крышкой парты и с упоением погружался в чтение. Если учительница вызывала его к доске, он никогда не затруднялся с ответом на поставленный вопрос. Легко решал примеры и задачи, бойко отвечал по другим предметам - программу за третий класс знал хорошо. Все же вызовы к доске тяготили его, а высокие оценки и похвальные слова учительницы оставляли равнодушным. Мальчику хотелось поскорее сесть за парту и окунуться в интересный, волнующий мир книги.
   Школа тяготила Сашу все сильнее, и он все чаще стал пропускать уроки. Григорий Викторович вызвал его к себе и пообещал отправить в ремесленное училище, если он не возьмется за ум, на что Саша запальчиво возразил:
   - Я должен был учиться в четвертом классе, а меня заставили ходить в третий!
   - Возможно, произошло недоразумение, но не бросать же из-за этого школу. Не уйдет от тебя четвертый класс... Подумаешь, год пропустил! Не вижу здесь, Упоров, большой трагедии.
   - Все равно не хочу быть второгодником!
   - Э-э-э, дорогой мой, со мной тоже, случалось, поступали несправедливо, но я же не упал духом. Ты же - будущий мужчина, а из-за такой малости писк поднял. Учись владеть собой, не превращайся с таких лет в тряпку. Кончишь и четвертый, и пятый класс, и десятый... Только ведь жить начинаешь... Словом, не упорствуй, ходи в школу, как все. Будешь пропускать уроки - поссоримся серьезно.
   Директору не удалось убедить Сашу, он еще крепче закусил удила и изменять принятому решению не собирался. Григорий Викторович рассердился не на шутку:
   - Не послушаешь меня, Упоров, плохо кончишь, - пообещал он.
   Саша понимал: это не пустая угроза. Директор - в детдоме знали все - слов на ветер не бросал. Неизвестно, как круто повернулась бы судьба воспитанника Упорова, если бы не произошло неожиданное. Григория Викторовича вызвали в сельсовет. Директор поспешил туда в надежде, что правление решило, наконец, вопрос о переводе детдомовцев средней группы из промерзлого барака в теплый дом, который до недавнего времени служил общежитием для курсантов школы механизаторов. В сельсовете его поджидали трое приезжих в форме сотрудников НКВД.
   - Вы Божко Григорий Викторович? - спросил один из них.
   - Да, я, - директор вопрошающе посмотрел на председателя сельсовета. Тот поспешно отвел взгляд, выдвинул зачем-то ящик стола, стал перебирать какие-то бумаги в нем.
   - Что-нибудь случилось? - встревожился Григорий Викторович.
   - Ничего особенного, - приветливо улыбнулся старший из приезжих, - кое-какие формальности... Кое-что необходимо выяснить. Вам, Григорий Викторович, придется сейчас поехать с нами в город.
   - Как! - оторопел директор, - прямо сейчас? Так неожиданно... Мне необходимо предупредить персонал, оставить кого-нибудь за себя, - он растерянно развел руками, как бы приглашая приезжих разделить с ним его заботу, извиняющимся голосом пояснил, - дети все-таки.., публика, сами понимаете, беспокойная.
   Лица сотрудников были непроницаемы.
   - Не беспокойтесь, - холодно сказал старший, - все будет в порядке.
   - Быть может вы по поводу происшедшего с воспитанником Шичкиным? - сделал попытку вызвать его на откровение директор.
   - Поговорим на месте, - уклончиво ответил тот.
   Вышли на улицу. Около сельсовета стояла потрепанная "эмка". Божко увезли, и никаких известий о нем в детдом так и не поступило. Кто-то пустил слух, что директора арестовали как врага народа. Но воспитатели и ребята были уверены в другом: Григория Викторовича отправили на фронт бить фашистов.
   Морозы продолжали свирепеть. По утрам ребят чуть ли не силой приходилось поднимать с кроватей. Спали они не раздеваясь, даже не снимая иногда обувь. Кутались в рваные одеяла, засовывали голову под подушку, чтобы сохранить больше тепла на маленькой кроватной площади. После школы воспитанники плотно окружали печку, стараясь согреться, постоянно думали о еде.
   Как-то после обеда Рыбак, Лепеха и Упор, продрогнув по пути из столовой, успели занять самое теплое место у печки и повели разговор на излюбленную тему - где достать хотя бы немного съестного, заглушить постоянно терзающий их голод. Скудный обед только растравил аппетит у ребят.
   - Пшенички бы пошамать, - мечтательно вздохнул Лепеха, - но щас к церкви не подберешься, там сторож ходит, - сам видел.
   - Зерно, говорят, травленое, еще подохнешь, - высказал опасение Саша.
   - Брехня! - усмехнулся Рыбак, - сколько раз жрали и ничего. Слух пустили... Боятся, как бы все не растащили.
   К печке, где расположились друзья, протиснулся Шича. Наклонившись к Толе Рыбакову, он что-то шепнул ему на ухо.
   - Обзовись! - недоверчиво и в то же время со скрытой надеждой воскликнул Рыбак.
   - Падло буду! Во! - Миша грязным ногтем большого пальца чиркнул себя по зубам, ощерив рот, - по-ростовски нараспев...
   - Когда? - понизив голос, спросил Толя.
   Шича торопливо зашептал:
   - Девчонкам уже дают, скоро к нам придут...
   Лепеха и Упор тянулись головами к Рыбаку, надеясь услышать о чем он шепчется с Шичей.
   - Ну, чо он тебе натрепал? - не выдержал Лепеха.
   Толя крепко обхватил друзей за плечи:
   - Все, робя, живем! Хлебушка теперь от пуза поедим!
   - Откуда? - недоверчиво уставился на него Саша.
   - Кастелянша новые простыни и наволочки раздает. Видать, комиссия приезжает...
   - Приедет, а на кроватях уже пусто, - осклабился Лепеха.
   - Ох, влетит же тогда новой директорше! - покачал головой Саша.
   - Да уж по головке не погладят, - согласился Толя. - Ладно, будет комиссия или нет - дело десятое, а пока разыграем, кому к сельским идти, - предложил он.
   - Давайте, - с готовностью откликнулся Лепеха.
   Рыбак, легонько шлепая каждого из друзей по плечу, скороговоркой стал декламировать:
   - Вышел месяц из тумана,
   Вынул ножик из кармана.
   Девок резать, баб ловить,
   Все равно тебе голить.
   Последнее слово выпало на Лепеху. Витька сморщился, как от зубной боли:
   - Вечно эта считалка на мне кончается! Давай другую, а? - просительно взглянул он на Толю.
   - Нетушки! - возмутился тот, - на мне тоже кончалось много раз, забыл что ли? По второму разу - нечестно. Понял?
   - Ладно, ладно, это я так, понарошку, - миролюбиво сказал Лепеха, - пойду, раз на меня выпало.
   Дежурная воспитательница, Глафира Алексеевна, с постоянно озабоченным выражением на лице, вместе с кастеляншей разносили по спальням простыни и наволочки, забирали старые, чудом сохранившиеся у некоторых ребят, в основном у девочек. Белье это было настолько изношенным и грязным, что к озабоченности на лице воспитательницы прибавилась еще и брезгливость.
   - Предупреждаю, - строго сдвинула брови Глафира, войдя в спальню мальчиков средней группы, - попробуйте только стащить! У кого не обнаружу простыню или наволочку, пусть пеняет на себя. Немедленно выдворю из детдома и отправлю в трудколонию.
   - Не дурнее тебя, - процедил сквозь зубы Рыбак, - так замастырим - не подкопаешься.
   Едва Глафира с кастеляншей скрылись за дверью, как друзья тотчас принялись за дело. Две простыни они разрезали на равные половинки. Одну половину и целую простыню Лепеха аккуратно свернул и сунул за пазуху, поплотнее запахнул пальтишко и выскочил на улицу. Толя между тем разрезал третью простыню. Затем они с Сашей застелили половинками матрацы.
   - После из двух наволочек три сварганим, - подмигнул Рыбак приятелю.
   - Ну, вы и спецы! - восхищенно прищелкнул языком Саша.
   - А то! - хитро прищурился Толя, - голь, знаешь, на выдумки хитра.
   Перед самым ужином пришел замерзший, но сияющий Витька. На вопросительный вгляд Рыбака, зыркнув по сторонам, - нет ли кого поблизости - он едва слышно шепнул:
   - Занакал* в снегу, после ужина достану...
   - Много дали?
   - Нормально, не обидели.
   Из столовой друзья сразу же поспешили за складской барак, где Лепеха спрятал добычу. В спальне они не стали толкаться у печки, прошли в дальний угол и, улучив момент, когда никто не смотрел в их сторону, юркнули под кровати. На холодном полу лежать было неудобно, зато никто не мешал наслаждаться пахучим черным хлебом, который мальчишки кромсали большими кусками.
   - Мирово! - быстро ворочая челюстями, блаженно промычал Витька.
   - Мирово! - едва передвигая язык, повторил за ним Толя.
   - Угу! - только и смог произнести Саша. С хлебом было покончено и ребята, основательно продрогнув на ледяном полу, поспешили к печке.
   - Утрешнюю пайку заморожу,- решил Рыбак. - Мороз, что надо, застынет быстро.
   - И я свою тоже, - предвкушая лакомство, сказал Саша.
   - И я, - сытно рыгнул Витька.
   Детдомовцы нередко замораживали пайки. Такой хлеб им нравился, так как имел несколько преимуществ перед обычным. Во-первых, ледяной ломоть быстро не съешь. Отгрызать удается лишь небольшими порциями, а это создает иллюзию, что ломоть больше, чем он есть на самом деле. Ну и, конечно, вкус у мороженого хлеба всегда особенный. Заморозить пайку большого труда не составляло. Другое дело - спрятать ее под снегом. Тут уж без хитрости и смекалки не обойтись, иначе собаки или вечно голодные детдомовцы живо оставят тебя с носом. Охотников за чужими пайками находилось немало. Невзирая на мороз, выходили они на поиски, проявляя незаурядное искусство следопытов. Кто-то плохо замел следы на снегу, или оставил слегка нарушенным снежный покров, кто-то неумело присыпал снегом пайку на столбике забора - все, прощай хлебушко.
   Ночью Саша часто просыпался, с тревогой начинал шарить под подушкой. Нащупав узелок с оставшимся хлебом, тотчас успокаивался и засыпал снова. Правда, прежде, чем заснуть, отщипывал кусочек, толкал его в рот, ощущая чудесный вкус. Старался жевать тихо, не раскрывая рта, чтобы не услышал кто-нибудь и не стал клянчить. Мигнуть не успеешь, как вся спальня окружит. Попробуй тогда не поделись... И пролегавить могут, и темную устроить, да и просто отобрать.
   Утром, как и было задумано, друзья отправились прятать пайки. Зябко поеживаясь в легких пальтишках, подошли к колхозным сараям, в которых зимой хранили кое-какой сельскохозяйственный инвентарь. Сюда в эту пору мало кто захаживал. Место было самое подходящее. Каждый столбик забора, за которым стояли сараи, венчала пышная снежная шапка.
   - Все, робя, я придумал, - сказал Лепеха и припустил к запертым воротам, подлез под них, протиснулся в узкое пространство между забором и сараями и исчез за высоким сугробом. По неписаным детдомовским правилам следить за тем, кто прячет пайку, было нельзя. Замеченные в таком бесчестном поступке, избивались нещадно.
   Толя с Сашей, не оглядываясь, пошли дальше. Вскоре Рыбак, показав рукой на зияющую в заборе дыру, коротко бросил:
   - Я сюда.
   Саша прошел еще немного вдоль забора и свернул на едва заметную тропку, ведущую к реке. Под нависшим над крутым берегом сугробом он заметил засыпанную наполовину снегом старую кошевку. "А что если сховать под нее пайку?", - мелькнула отчаянная мысль. Мальчик подошел к кошевке и огляделся. Снежный наст настолько сцементировали ветры, что он совсем не проминался под ногами. "Следов не будет видно", - с удовлетворением подумал Саша. Он выдолбил ямку под передком телеги, положил в нее пайку и слегка присыпал снегом. Затем полой пальто осторожно провел по верху своего тайника, довольно прищелкнул языком: ямка была замаскирована что надо. Удовлетворенный сделанным, мальчик внимательно посмотрел вокруг. Не заметив ничего подозрительного, он поднялся на обрывистый берег и побежал к сараям. У забора его поджидали друзья.
   - Занакал? - спросил Толя.
   - Ага. Здорово получилось!
   - После обеда заберем, в самый раз будет, - сказал Рыбак. - Бежим скорее, а то в школяндру** опоздаем.
   Обед в этот день был по детдомовской мерке неплохим. На первое дали щи из кислой капусты, на второе - любимое ребятами блюдо - распаренную пшеницу, слегка сдобренную подсолнечным маслом. Детдомовцы называли ее шрапнелью. Когда вышли из столовой, Саша мечтательно произнес:
   - Я такой каши могу целое ведро съесть.
   - Не, ведро не осилишь, лопнешь, - авторитетно сказал Лепеха.
   - Ну, полведра тогда...
   - Полведра и я смогу.
   - С голодухи не заметишь, как и ведро метанешь, - заметил Рыбак. Но столько никто не даст. Айда лучше за пайками, поди замерзли уж.
   Дойдя до сараев, мальчики поспешили к своим заначкам. Сашина пайка смерзлась в ямке до побеления. Достав ее, он, предвкушая наслаждение, впился зубами в леденистую хлебную корку. Однако она не поддалась, хотя мальчик и сжал челюсти изо всех сил. Тогда он губами и дыханием отогрел уголок пайки и сумел откусить небольшой кусочек. Во рту он быстро превратился в упоительно вкусную хлебную кашицу. Пройдя вдоль забора до ворот, Саша увидел прислонившегося к ним Витьку, который, размазывая кулаком слезы на щеках, жалобно, словно щенок, повизгивал.
   - Что случилось? Чего ревешь? - обеспокоенно спросил он приятеля.
   - Сс-сперли, паскуды, мою па-айку!
   Подошедший Толя сразу обо всем догадался, но сочувствовать Лепехе не стал.
   - Чо нюни распустил, рохля! Реви не реви, а пайку уже не вернешь. Вот, возьми, - Рыбак отломил Витьке добрую половину от своей горбушки.
   Лепеха, ошеломленный и обрадованный такой щедростью, виновато залепетал:
   - Я ее на столбик положил и снегом присыпал, чтоб незаметно было. А эти паскуды со всех столбиков снег сбивали... Вот посмотришь, Рыбак, я тоже у кого-нибудь стырю и тебе половинку верну. Веришь? - Лепеха преданно уставился на Толю.
   - Ты сперва стырь, а потом говори, - отмахнулся от него Рыбак.
   - Гад буду, стырю!
   Саше не хотелось делиться с неудачником своей пайкой, но отставать от Рыбака было неудобно. Могут, чего доброго, еще и жадобой обозвать, а это уже позор. Отломив большой кусок, он протянул его Витьке:
   - На вот, еще возьми.
   У того глаза заискрились от радости, рот растянулся в широкой улыбке.
   - Спасибочки, Упор, ты пацан мировецкий! Как стырю, тебе тоже дам.
   Зайков понемногу осваивался в роли воспитателя. Арест Григория Викторовича ошеломил его. Тогда же подумал: "Так ведь произошло и с Пораделовым, да и с Кубасовым, и Гилинским тоже..." Стала досаждать назойливая мысль: "Там наверху, в правительстве, точно не все в порядке. Наверняка туда пробрались враги, и теперь они умышленно арестовывают и уничтожают людей, особенно нужных стране. Сталин, конечно же, об этом ничего не знает - они ловко обманывают его. Понятно, что действуют агенты империализма".
   Приходила и еще более страшная мысль: "А что если Сталин все знает? Такой мудрый, всевидящий и всепонимающий, он не может не знать..." Однако поверить в то, что Сталин знает, но ничего не предпринимает, было так трудно, казалось такой нелепицей, что Зайков, злясь на себя за столь абсурдное предположение, старался больше не думать на эту тему. Тимофей часто вспоминал директора и, думая о нем, всякий раз недоумевал: "Чтобы Григорий Викторович стал врагом народа? Это же курам насмех! Кто больше, чем он, любил детей, был для них лучше отца родного? Теперь вот вместо него Таисию прислали. Своенравная дамочка..."
   В город за новым директором ездил старик-бухгалтер, которому попутно надо было решить там кое-какие дела. Поехал он на розвальнях, бросив на них добрую охапку сена. Таисия Марковна, увидев присланный за ней "экипаж", прямо-таки позеленела от злости. Сразу же с претензией к бухгалтеру: "Что там у вас, брички не нашлось?!" Старик руками развел: "Нету... Слава богу, что сани еще живы". Надулась директор, и за всю дорогу в шестьдесят верст ни словечка не промолвила. В детдоме начала не со знакомства с вверенным ей учреждением, а с обустройства своей квартиры. Чего только не наперевозила из города... Побывала у председателя колхоза и выпросила у него для себя сухих дров и угля.
   Официально знакомиться с воспитателями Таисия Марковна начала спустя неделю после приезда. Беседа с каждым из них скорее напоминала допрос. Особенно директора интересовали социальное происхождение, нет ли родственников за границей или арестованных органами НКВД, не было ли судимости... И далее в таком же духе. Дошла очередь и до Тимофея.
   - Как вы можете быть воспитателем, если не имеете специального образования? - холодно спросила его директор и, не дожидаясь ответа, продолжала, - Вы ведь, как мне известно, по профессии шофер. Странно, очень странно... Кто же это в районо дал согласие на занятие вами такой ответственной должности?
   Зайков молчал. Да и что он мог сказать в свою защиту. Ему с самого начала разговора стало понятно: Таисия Марковна относится к той категории совслужащих, которых убедить в чем-либо, что-то доказать им - пустое занятие. "В сущности, она права", - подумал Тимофей, когда собеседование было закончено.
   На следующий день директор собрала всех воспитателей вместе и прочитала им что-то вроде нотации.
   - Я слышала, - обратилась она к воспитателям, строго посверкивая пенсне в золоченой оправе, - с дисциплиной у вас тут не все в порядке. Предупреждаю, никакой разболтанности я не потерплю. Любой проступок воспитанника не должен остаться без наказания. Педагогика - наука серьезная и попустительству в ней не должно быть места. Воспитанников надо постоянно держать в узде. В этом вы должны видеть свою главную обязанность. Нам не пристало выращивать тут воров и бандитов, мы призваны вырастить из наших детей достойных граждан советского общества.
   "Уж ты вырастишь! - саркастически усмехнулся Тимофей, - по тебе видать, что ты за птица. Я бы таких на километр к детям не подпускал."
   Шло время, и Зайков все больше свыкался со своим новым положением. Иногда он с тревогой вспоминал свой разговор с директором, опасался: не напакостила бы. Но Таисия Марковна, казалось, забыла о нем. Он не сомневался в том, что она уже прозондировала почву в районо, но что ей там сказали, ему было неизвестно. Скорее всего, решил он, Кубасов сумел оградить его от рьяной Таисии. Тимофей еще больше укрепился в этом предположении после того, как директор, остановив его однажды в коридоре канцелярии, сказала, приветливо улыбаясь:
   - Наблюдаю за вами, Тимофей Александрович, и приятно удивлена: с обязанностями воспитателя вы справляетесь прекрасно, и дети, видно по всему, уважают и любят вас.
   "Ишь ты, приятно удивлена, - мысленно съязвил Зайков, но внутренне он был польщен директорской похвалой.
   - Есть у меня одна задумка, - продолжила разговор Таисия. - Как вы отнесетесь к тому, если я поручу вам организовать художественную самодеятельность, подготовить с воспитанниками небольшую программу и выступить с ней перед ранеными бойцами в госпитале?
   "Умом не блещет, а придумала неплохо", - усмехнулся Зайков.
   - Чему вы улыбаетесь? Не нравится мое предложение?
   - Что вы, Таисия Марковна, очень даже нравится. Я попробую, может, что и получится.
   - Вот и прекрасно! - просияла директор. - Подберите репертуар, исполнителей и начинайте репетировать. В старшей группе наверняка найдутся подходящие воспитанники, и из средней, я думаю, можно кое-кого взять.
   "Развлечений у раненых маловато. Ну, там шахматы, шашки, "козла" еще забивают..,- размышлял после разговора с Таисией Тимофей. - Кинопередвижку иной раз и за месяц не дождешься, газеты приходят поздно... А вот концерт - пусть и небольшой для начала - это бы здорово".
   К ребятам Зайков успел достаточно приглядеться. Перебрав в памяти наиболее активных, выделил из них с десяток подходящих, на его взгляд, для осуществления задуманного. Вечером, дождавшись Эдуарда Семеновича, рассказал ему о предложении директора, высказал опасение, что из этой затеи может ничего и не получиться.
   Гилинский на этот счет был другого мнения, оживленно потирая руки, ободрил Тимофея:
   - Не боги горшки обжигают, почтеннейший, вы даже представить не можете, какой это приятный сюрприз будет для раненых! Нет, уж вы, дорогой мой, постарайтесь. Предприятие, доложу вам, благородное, очень нужное. Что греха таить, есть среди моих пациентов упавшие духом люди с нарушенной психикой. Война, знаете ли, не только физически калечит... Доктор смолк, задумавшись на мгновение, но тотчас встрепенулся и весело посмотрел на Тимофея:
   - Концертик какой-никакой - лучшее лекарство для раненых, право слово. Дорогой Тимофей Александрович, ты даже не представляешь, какое чудесное мероприятие затеял! Помню в лагере: совсем, было, отчаишься, свет не мил... Подумаешь: конец всему, не вынесу больше. И вдруг, на тебе, - концерт. Да, да не удивляйся,- Эдуард Семенович от волнения даже не заметил, как перешел с молодым воспитателем на "ты" - случались и у нас там концерты. С дозволения начальства, конечно. И такие, знаешь ли, талантищи попадались! Такие голоса! И что ты думаешь? Хандры как не бывало. Откуда только новые силы брались, надежда крепла на благополучный выход из всех пертурбаций, рождалась вера: рассеются злые врази, и вновь жизнь теплыми своими лучами обогреет.
   Не все гладко поначалу выходило у Тимофея. Двое мальчишек из Михиной компании отреагировали на предложение воспитателя отрицательно.
   - Не, мы в артисты не годимся, - в один голос заявили они, - талантов у нас нету.
   - Блатные песни, небось, поете, сам слышал, - попытался уговорить ребят Зайков, - хорошие тоже сможете.
   - Не, вы обознались. Может, кто-то другой, а мы не пели.
   - Уговаривать не буду, но если надумаете, приходите.
   - Тимофей Александрович, а тем, кто выступать будет, дадут что-нибудь? - пытливо уставились на воспитателя мальчишки.
   - Посмотрим.., - уклончиво ответил тот.
   Саша охотно согласился участвовать в самодеятельности, хотя и усомнился в своих способностях.
   - Не знаю, - Тимофей Александрович, - смогу ли я выступать, никогда раньше не пробовал...
   - Так ведь и я никогда не выступал в самодеятельности, но, раз надо, взялся. Ты, Сашок, разучи-ка какое ни на есть стихотворение. Скажем, Пушкина того же...
   - А можно я сам стихи придумаю?
   - Если сможешь - валяй. Это очень даже здорово будет.
   - Про что бы такое написать, - задумчиво произнес Саша
   Да про что хочешь, - воодушевленно сказал Зайков, - поэзия, она ведь штука необъятная. Про природу, например, можно... Ну, хотя бы вот таким макаром, - Тимофей подумал с минуту и продекламировал:
  
   ... Мороз-воевода дозором
   Обходит владенья свои.
   Глядит, хорошо ли метели
   Лесные тропы замели,
   И нет ли где трещины, щели,
   И нет ли где голой земли...
  
   - Хорошо, верно?
   - Хорошо,- согласился Саша.
   - Вот и шпарь что-нибудь в таком духе. После покажешь, что получилось. Да сочиняй поскорее, не тяни.
   - Я быстро, - пообещал Саша.
   Одиннадцать ребят отобрал Тимофей. Сразу же возникли сложности. Выяснилось, например, что аккомпанировать певцам некому и не на чем. Кроме пионерского горна, хранившегося в воспитательской комнате, никакого другого музыкального инструмента не нашлось. Выручила Валентина. Она принесла старую гитару, настроила ее, и вскоре девочки уже пели под нее слабыми голосами:
  
   Полюшко-поле,
   Полюшко-широко поле.
   Едут по полю герои -
   Это Красной Армии герои...
  
   Валентина старалась вовсю, и вот уже нестройные вначале голоса стали обретать уверенность, зазвучали гармонично. Миша Шичкин разучивал стихотворение. Заложив одну руку за спину, другой отчаянно жестикулируя, он, слегка шепелявя, монотонно декламировал:
  
   Будаража даль степную,
   На заставе, в выходной,
   Растянул гармонь шальную
   Пограничник молодой.
  
   - Да не кричи ты так, - остановил его Зайков, - старайся с выражением и поспокойней.
   Шичкин начинал снова, но с интонацией у него никак не ладилось. Он лишь выкрикивал погромче нравившиеся ему слова. По воодушевленному лицу мальчишки было видно, что ему собственная декламация очень нравится.
   С горем пополам несколько номеров к намеченному сроку все же подготовили.
   В госпитале ребят встретил пожилой, с черными усами военный с двумя шпалами в петлицах. Он солидно поздоровался с каждым за руку, сделал приглашающий жест:
   - Проходите в Красный уголок, орлы, и не робеть - здесь все свои. Вы для нас желанные гости. Давай, давай! - подталкивал он притихших детдомовцев, - не дрейфь, раненые бойцы ждут вас.
   Как ни волновались ребята, концерт удался на славу. Раненые тесно расположились у крохотной сцены, тяжелых подкатили на каталках в первый ряд. Девочки под руководством Валентины спели "Одинокую гармонь" и "Полюшко-поле". Шича без запинки оттараторил стихотворение поэта Жарова. Затем вышла с гитарой Валентина. Взяв несколько аккордов, она выдержала паузу и, ударив пальцами по струнам, стала быстро, быстро их перебирать. Зазвучала задористая "Цыганочка."
   Где раздобыли Сущевскому сапоги - об этом знали лишь Зайков и кастелянша. Сапоги были пошиты из хорошего хрома, с желтыми кожаными подошвами. Никто в детдоме и не подозревал, что этот озорной, голубоглазый парнишка так здорово умеет плясать. С нарочитой ленцой пройдясь вразвалочку по кругу, он внезапно сорвался с места, дробной чечеткой застучал по резонирующим доскам сцены, стал выделывать такие коленца, что раненые, захваченные пляской, стали невольно постукивать в такт ногами и костылями.
   Не менее эффектным получилось выступление Васи Севостьянова. Бойцы наперебой выкрикивали слова, которые он тут же произносил наоборот. Зрители недоумевали, разглядывали Васю, как какое-то чудо.
   - Фокус знает наверное особый, - не выдержал кто-то из раненых.
   - В самом деле - дьявольщина непонятная! - тряхнул вислыми усами майор. - Не пойму, доктор, - обратился он к стоящему рядом Гилинскому, - как такое у него получается? Может, действительно фокус?
   Взоры раненых обратились к Эдуарду Семеновичу.
   - Вероятнее всего - феноменальная память, - предположил он,- уникальная способность точно фиксировать в памяти последовательность произносимых букв. Вполне, мне кажется, объяснимое явление. Безусловно, считаю, - редкий дар.
   Сашу Зайков представил, как начинающего поэта. Когда мальчик перед началом концерта прочел ему свое стихотворение, Тимофей недоверчиво спросил:
   - Неужто сам сочинил? Поди списал откуда-нибудь?
   - Нет, я сам.
   - Смотри-ка! Молоток! - одобрил воспитатель. - Я бы так ни за что не смог. Правда, до Некрасова пока далеко, а так - вполне...
   Страшно волнуясь и стесняясь, Саша вышел на сцену и стал декламировать:
   На большой лесной поляне,
   Где на травах сохнут росы,
   Подбоченившись ветвями,
   Гордо высилась береза.
   Вся в цветах поляна эта,
   Посреди стоит береза,
   А вокруг - подружки-сосны
   Песню ей поют лесную.
   Нежно путаясь в листочках,
   Легкий ветерок промчался.
   Песню кончили петь сосны,
   В одобрении немом
   Клен легонько закачался,
   А красавица-береза,
   Изогнувши стан свой гибкий,
   Поклонилась юным соснам.
  
   - Неправда ли, - наклонился Эдуард Семенович к вислоусому начальнику госпиталя, - стихотворный размер напоминает Лонгфелло. Помните "Песнь о Гайавате?"
   - Да, да, что-то из Пушкина, - рассеянно кивнул майор.
   После концерта Гилинский обратился к нему с просьбой:
   - Неплохо бы, Сергей Михайлович, покормить ребят, как вы думаете? Знаю я их сиротские харчи - кошку не насытят.
   - Положим, раненые у нас тоже не жируют, - нахмурился майор. Из их рациона ничего выделить не могу. Однако и пацанов просто так отпустить грех. Распоряжусь дать каждому граммов по двести хлеба.
   - Что ж, для них и это будет большой радостью, - грустно промолвил Гилинский.
  
  
  
  
  
  
  
  
   ________________________________________________
   * Занакать - спрятать.
   ** Школяндра - школа.
   Глава 13.
  
   Январские морозы не ослабевали. Старожилы не могли припомнить, когда еще случались такие холода. Сквозь разреженный воздух сыпались на землю истонченные, острые кристаллики льда. Покрывая сугробы, они ярко посверкивали под желтым, мутноватым диском солнца. Во время завтрака в насквозь промерзшую столовую вошла Глафира, закутанная поверх пальто шерстяной шалью.
   - Старшая и средняя группы в школу сегодня тоже не пойдут,- объявила она. - Всем оставаться в спальнях. В десять часов подойдут подводы, будем переезжать в другой дом. Там хорошие печи, - добавила воспитательница.
   - Я туда ходил. Ох, мирово же там, робя, на ять! - поднял вверх большой палец Игорь Белоусов.
   - Туда все переедем или только младшая группа? - поинтересовался Шича.
   - Из барака все, - важно, демонстрируя свою осведомленность, произнес Миха.
   Столовая взорвалась ликующим "ура!"
   - Тише, тише, - подняла руку Глафира, - не в лесу все-таки, в помещении находитесь.
   - Заживем, робя! - счастливо сверкнул глазами Рыбак. - А то у меня голова к подушке ночью примерзать стала - у стенки ведь самая холодрыга.
   Новоселье благотворно подействовало на ребят. Они радовались переезду как большому празднику. Новый дом оказался намного просторнее барака. Но главным, неоспоримым преимуществом было то, что во всех комнатах царствовало непривычное для детдомовцев тепло. Ребята блаженствовали, вспоминали Григория Викторовича, не без основания считали: благодаря его хлопотам их перевели сюда.
   - В тепле - лафа, - развалившись на кровати, философствовал Лепеха, - вот еще пошамать бы чего...
   Холод отступил, зато голод стал досаждать сильнее. Ребята почувствовали это довольно скоро.
   - Морозище на улке жуткий, сторож нипочем не выдержит, сбежит греться в колхозную столовку, - сделал заключение худенький, с острым личиком Коля Гусляр. - Как стемнеет - пойду на раздобычу к церкви, пшеницы пошурую.
   - Я с тобой,- вызвался Саша.
   - И я пойду. И я, - загалдели мальчишки.
   - На мою долю не забудь, - властно сказал Сущевскому Миха.
   - А сам маленький что ли! - огрызнулся тот.
   - Должок за тобой, - усмехнулся Миха, - забыл чо ли? Ты, Суща, хвост не поднимай, не раз еще ко мне приткнешься.
   Сущевский присмирел. Миха давно купил его с потрохами своими подачками от ворованного.
   - Ладно, принесу, - покорно буркнул он.
   - То-то! - удовлетворенно хмыкнул Брюханов.
   Сразу за памятником героям гражданской войны, огороженным низким штакетником, возвышалась бревенчатая, с разрушенной колокольней церковь. Колхоз использовал ее для хранения семенного фонда. Если в щель между подгнивающими бревнами сунуть узкую щепку или полоску жести и энергично пошуровать этими нехитрыми инструментами, то обязательно посыплется тонким ручейком пшеница.
   Едва стемнело, а у памятника уже засновали темные фигурки, которые затем робко стали приближаться к церкви. Детдомовцы крались, пугливо озираясь, стараясь, чтобы стылый наст не скрипел под ногами.
   - Кажись, никого нет, робя, - слышится свистящий шепот Белоусова.
   Сущевский хватает его за рукав пальто.
   - Ты чо! - испуганно шипит Игорь.
   - Дальше не ходи,- говорит Суща, - стой здесь на васаре*, а мы на твою долю принесем.
   Игорь молча кивает и остается на месте. Остальные быстрой стайкой устремляются к хранилищу. В морозном воздухе слышно, как елозят в щелях палочки и железки. Пальцы быстро немеют на морозе, ребята отогревают их дыханием и с ожесточением вновь принимаются за работу. Метрах в пятидесяти от церкви находится колхозная столовая, которую сторож тоже охраняет, а замерзнув, заходит в нее погреться.
   Послышался скрип отворяемой двери и тотчас приглушенный голос Белоусова предупредил:
   - Атанда, робя!
   Юркие фигурки стремительно отделяются от хранилища и через мгновение скрываются за памятником. Посиневшие от холода, вваливаются ребята в спальню, кривятся от боли, оттирая помороженные пальцы. Но в глазах светится радость от успешного набега. У каждого в оттопыренных карманах по нескольку горстей ворованной пшеницы. Самые нетерпеливые спешат утолить голод, набивают рот мороженым зерном. Другие достают из своих тайников старые консервные банки, насыпают в них пшеницу и ставят жестянки на печную плиту. Горячее, поджареное зерно - лакомство. Мальчишки, блаженно щурясь, перемалывают его крепкими зубами.
   Морозы сменились наконец февральскими метелями, затеявшими на узких сельских улочках снежную круговерть. Ночами улицы переметало так, что жителям приходилось торить пешеходные тропы, утопая чуть ли не по колено в сугробах. И без того скудный детдомовский паек к концу зимы урезали еще. На обед стали давать одно и то же - "шрапнель" и жидкий морковный чай. Триста граммов хлеба на день лишь разжигали и без того волчий аппетит ребят. Многие ночами, тайком от воспитателей, ходили на помойку, находившуюся рядом с колхозной столовой. На ней, если повезет, можно было выдолбить из обледенелого месива картофельные очистки, капустную кочерыжку, свекольную кожуру.
   Саша долго крепился, но голод победил. В первый выход на помойку ему удалось выдолбить несколько картофельных очисток. Хотел съесть их сырыми, но не сумел преодолеть брезгливость. Тогда он выложил оттаявшую скользкую кожуру на раскаленную плиту печки. Вкусно запахло жареной картошкой. Мальчик смахнул на пол слегка обуглившиеся по краям очистки и с наслаждением съел свою добычу.
   В следующий раз пошли с Лепехой и опять повезло. Саша извлек из недавно выброшенных, еще не успевших застыть, отбросов, капустную кочерыжку. В спальню находку принести не отважился. Кто-нибудь обязательно попросил бы откусить разок, потом другой кусанет... Мигнуть не успеешь, как останешься ни с чем. Кое-как обтерев кочерыжку об рукав, Саша быстро расправился с ней.
   Зайков очень переживал за ребят, мучительно думал, где бы изыскать для них дополнительное питание. Хотя бы немного, чтобы дотянуть до теплых дней. А там зелень всякая пойдет, легче будет прокормиться. Пробовал подкатиться к председателю колхоза, но тот только руками замахал:
   - Откуда у меня лишнее! Госпиталю не додаю, потому как нету. На фронт опять же сколько отправляем... Таки вот, паря, дела. Всем ноне несладко приходится. Грамотный, должон понимать... А огольцов твоих жалко конечно, все ж проскрипите как-нибудь хошь до лета, а там кумекать будем. Посильну работу каку дам, оплачу продуктами.
   - Много они, доходяги, наработают, - попробовал разжалобить председателя Тимофей.
   Но тот вдруг озлился:
   - Ты думаешь у меня мужики вкалывают?! Нету их, мужиков-то! Одни бабы, да такие же, как у тебя, огольцы.
   Неожиданно помог Кукуевский председатель сельсовета. Повстречался он с Зайковым на улице, крепко сжал лопатообразной ладонью его руку, просительно забасил:
   - Ты-то мне и нужен, человек хороший. Просьбица есть к тебе, но чур не отказывать.
   - Смотря какая просьба, - осторожно сказал Тимофей, недоуменно прикидывая, зачем он понадобился председателю.
   - Сперва послушай и вникни, после уж свое слово скажешь. Прикинь: кто сейчас в колхозе работает? Известно - бабы, старики и мальцы. Ворочают за мужиков, будь здоров! Им, за их ударнический труд, какая-никакая радость полагается? Полагается. Вот и смекай, и свое слово скажи.
   - Не пойму никак, от меня-то что требуется?
   - Экий ты, право слово, непонятливый! Нынче только и разговоров вокруг о вашем выступлении в госпитале. Для раненых, спору нет, надо. Однако и нас обижать не след. Уж ты, будь ласков, уважь.
   - Так вы хотите, чтобы наши воспитанники выступили у вас в колхозе? - догадался Тимофей.
   - В самую точку попал! - осклабился председатель. - Насчет благодарности нашей не сомневайся, рассчитаемся честь по чести. Харчишек там подбросим, или еще чего... Ну, так как же?
   - Так мы ж с удовольствием! - обрадовался Зайков, - дайте знать когда, придем непременно.
   - В первое же воскресение и спроворим, чего тут тянуть. Часикам к двум, после обеда, я подводы и подошлю. Но, давай без обмана, люди ждать будут.
   Тимофей укоризненно посмотрел на председателя:
   - Что вы, как можно...
   Кукуевцам концерт понравился. Правда, на Сашино стихотворение колхозники отреагировали вяло - всего несколькими жидкими хлопками, зато когда он исполнил несколько популярных мелодий, звонко щелкая ногтями по зубам, зал оживился.
   - Во, прокурат**! - восторженно прошамкал старик из первого ряда. - Востер, язви его в душу! Ишь, чего удумал!
   Севостьянов буквально потряс зрителей. Они оживленно переговаривались между собой: "В мозге у парнишки машинка до чего ж ловко срабатыват!" "И то - шалнеры у него, не то, что у нас, не заржавелые."
   Некоторые старухи испуганно перешептывались, истово крестились: "Наваждение бесовское, не иначе..."
   Председатель не поскупился. Каждому участнику концерта выдали по пятьсот граммов хлеба и по поллитра молока. Кроме того, ребята увезли с собой в детдом берестяную кошелку яиц и два мешка ячневой крупы.
   - Может, еще куда позовут, - мечтательно произнес Шичкин, когда возвращались обратно, - вот бы мирово зажили!
   - Не плохо бы, - отозвался Зайков.
   Ужин в тот день запомнился детдомовцам надолго. Ячневой каши поели вдосталь. Ребята находились в блаженном состоянии давно не испытываемой сытости. Вечер коротали, расположившись, как всегда, у печки. Болтали некоторое время о разном, потом Саша стал рассказывать о путешественнике Амундсене, книгу о котором недавно прочитал. Рассказ произвел на ребят впечатление.
   - А что если самим сделать лыжи и покататься по горам, - мечтательно произнес Рыбак.
   - Запросто замастырим, - загорелся Лепеха. - Але, робя, попробуем?
   Затея пришлась мальчишкам по душе. На другой день Рыбак приволок откуда-то старые доски с торчащими из них ржавыми гвоздями. Не откладывая в долгий ящик, приступили к делу. Строгали самодельными ножами. Работа подвигалась очень медленно. Заострили, наконец, первую доску и тут же встал вопрос: как осуществить загиб.
   Надо спросить у Тимофея Александровича, может он знает, - предложил Сущевский.
   Зайкову ребячья инициатива понравилась, но их работу он тут же забраковал, сказав, что здесь нужен специальный инструмент, а не какие-то ковырялки.
   - Лыжа должна быть гладкой, как стекло, - заметил воспитатель, - на этой же, - он провел ладонью по шершавой поверхности доски, - ста метров не протянешь, уморишься.
   Тимофей сходил в колхозную столярку, выпросил там на время рубанок, стамеску и маленький плотничий топорик. На автобазе ему приходилось немного столярничать, поэтому работа сразу стала спориться. На ночь концы шести лыжных заготовок опустили в ведро с водой.
   - Намокшее дерево легче гнется, - пояснил ребятам Зайков.
   - А загибать потом как? - спросил Рыбак.
   - На круглый чурбачок положим, а на конец - груз потяжелее подвесим, постепенно и загнется. Первую партию изготовим и - в поход.
   - Путешествовать по горам пойдем, - утвердительно сказал Лепеха.
   - Обязательно пойдем, - заверил воспитатель.
   Вечером в спальню заглянул Гришка Саблин из Михиной компании. Заходить не стал. Из приоткрытой двери выставил лицо, похожее на мордочку хорька, маленькими, круглыми глазками уставился на ребят, как всегда, расположившихся у печки.
   - Тебе чего, Сабля? - недовольно покосился на него Сущевский.
   - Миха велел, чтобы Упор к нему пришел.
   - Не много ли чести, - презрительно сплюнул Саша.
   - Нарываешься? - ехидно скривил губы Гришка. - По сопатке захотел? - Рыбак встал с табуретки и направился к дверям.
   - Самому как бы не досталось! - крикнул Гришка и захлопнул дверь.
   Из коридора послышался топот ног удирающего посыльного.
   - Смылся, паскуда, не то я бы ему, шакалу, нащелкал! - сказал Толя, усаживаясь на свое место. - Ты, Упор, все же сходи, - повернулся он к Саше, - и не дрейфь, не тронет тебя Миха. Если что - такую темную устроим, не обрадуется! Просто интересно: что жирномясому от тебя надо...
   - Я и не дрейфлю нисколечки, - негодующе произнес Саша, дернув плечом. - Мне и самому интересно, зачем я ему понадобился.
   В спальне, где проживала Михина компания, стоял полумрак. Семилинейную керосиновую лампу ребята разбили, а новую им кладовщица не дала. "На вас, короедов, - сказала, - не напасешься". Желтый пучок света из приоткрытой печной дверцы высвечивал темные фигуры мальчишек, полукругом сидящих на полу. Приглядевшись, Саша ужаснулся: трое пацанов придерживали за лапы мертвую собаку, с которой Миха, орудуя окровавленным ножом, снимал шкуру. "Это же наш детдомовский Трезор, - узнал он собаку, - так они, гады, его убили!" - задохнулся мальчик от негодования. Жалость ледяной волной захлестнула Сашу, удушающий спазм сжал горло. Он очень любил лохматого, ласкового Трезора, невесть откуда прибившегося к детдому. За малые крохи, что перепадали ему из кухни, за ребячью щедрость пес платил преданностью, исправно нес караульную службу, облаивая по ночам случайных прохожих.
   - Вы, падлы, зачем Трезора убили! - сорвался на крик Саша. Слезы помимо его воли покатились по щекам.
   - А, это ты, Упор, - не поднимая головы и продолжая орудовать ножом , лениво произнес Миха. - Мы тут с пацанами утеплиться решили. Ты зазря на нас базлаешь. Никто твоего Трезора не убивал - сам подох... Наверно, от голода. Шкура у него на ять. Не пропадать же добру. На шапки мех нашьем, воротники замастырим***.
   - Собака - друг человека, должна помогать, - хихикнул кто-то из ребят.
   - Врешь ты все, Миха! - Саша, сжав кулаки, бросился на нагло ухмыляющегося Брюханова.
   Двое его дружков, вскочив, преградили всбешенному Упору путь.
   - Вру не вру - доказать еще надо, - Миха поднял глаза, в которых затаилось злорадство, - а я не лаяться позвал тебя, ты же, не разобравшись, хвост поднимаешь. Я ведь чо сказать хотел: чтобы ты, значит, в нашу компанию переходил. На фига тебе Рыбак с Лепехой сдались? Много ты от них имеешь? То-то вот и оно! А у нас шамовки всегда хватает. Сыч, - обратился Миха к самому рослому из своих дружков, Димке Сычеву, - дай Упору кусмень хлеба и сальца отрежь пластик.
   - Щас, разбежался, - насмешливо скривился Сыч, - а вот этого он спробовать не хочет? - Димка показал Саше кулак.
   - Дай, я сказал, не задирайся! - повысил голос Миха.
   - Пусть сперва скажет, что будет с нами дружить.
   Саша на миг представил большой кусмень пахучего, с поджареной корочкой хлеба и розоватую мякоть сала, вкуснее которого нет, пожалуй, ничего на свете, как у него тут же засосало под ложечкой, рот наполнился тягучей слюной. Следом молнией мелькнула мысль: "Предать друзей за жратву! Да что я, подлюка какой!
   - Зря стараешься, Миха, не подкупишь, - гордо сказал Саша. - Жри свое вонючее сало сам, а за Трезора, попомни, падла, еще поплатишься!
   Выходя из спальни, он так хлопнул дверью, что с потолка густо сыпанула штукатурка. В коридоре Сашу догнал Сыч и больно ударил ладонью по уху. В следующее мгновение оба, вопя от злости, покатились по полу, в кровь раздирая ногтями лица друг другу.
   - Эй,эй, петухи! - раздался над дерущимися голос Зайкова.
   Сильные руки подняли мальчишек с пола, крепко встряхнули их.
   - Та-ак, Сычев и Упоров... Чего не поделили? Из-за чего драку учинили?
   Мальчишки молчали, набычившись, бросали друг на друга злобные взгляды.
   - Молчите? Ваше дело, - Тимофей неожиданно подобрел глазами, - я, когда таким же, как вы, шплинтом был, тоже дрался, в обиду себя не давал. Но своих никогда не трогал. Вы ж здесь все свои, одной долей ушибленные. Вместе, братва, держаться надо, потому как делить вам нечего. А вы, как звереныши беспонятливые: раз зубы есть, значит, укусить надо. От тебя, Александр, меньше всего ожидал. Парнишка, вроде, головастый, а ведешь себя... Живо мне разошлись! Ну, а наказать вас все же придется - заслужили. На завтра у нас намечена экскурсия на МТС, вы ж, петухи, пойдете на кухню картошку чистить, дрова колоть...
   Пойти на машинно-тракторную станцию очень хотелось. Кто там побывал, рассказывали: есть в одной мастерской такой механизм, из которого воздух так сильно дует, что если подставить ладонь, ее отбросит, как ни упирайся. А поставишь на воздушную струю стальной шарик от подшипника, то он не упадет, будет лежать на ней и покачиваться в воздухе. Чудеса! Рассердился Саша на воспитателя: "Тоже, друг называется! Не мог по другому наказать..." Но на кухню пришлось все же пойти.
   Сыч пришел раньше Саши. Повариха заставила его колоть дрова. Скептически оглядев Сашу, женщина недовольно проговорила:
   - Уж больно ты ледащий, парнишка, а поди ж, с таким полканом связался,- кивнула она на Сыча. - Ни в жисть не совладать тебе с этаким бугаем.
   - Ничего, я ему еще врежу, - пообещал Димка.
   - Сдачи получишь! - отпарировал Саша.
   - Но,но, вы мне тут не больно! - строго сказала повариха, - чтоб тише воды, ниже травы, не то враз уши надеру, цацкаться не буду. Вон там - ведра, - показала она Саше на лавку у плиты, - и чтоб через час вот этот бак полный был.
   Мальчик прикинул на глаз объем бака и решил, что в него ведер десять влезет, как ни больше. Где уж тут за час управиться. Но возражать поварихе не стал, взял ведра и отправился на речку к проруби. По пути с надеждой подумал: "Может, повариха за работу даст что-нибудь пошамать..."
   До проруби было довольно далеко. Когда отправился за водой в четвертый раз, небо прояснело, несильный, казалось бы, ветерок стал больно обжигать лицо. Отворачиваясь от него, Саша зацепил дужкой за кромку льда, один из крючков выскочил из отверстия в ведре, пальцы мальчика разжались и ведро пошло ко дну. Он нагнулся, чтобы схватить его, но поскользнулся и съехал ногами в прорубь. Ломая ногти, Саша вцепился в ледяную кромку, кое-как выбрался из ледяной купели. На синеватой воде лопались мелкие пузырьки, словно насмехаясь над незадачливым водоносом. Подхватив оставшееся ведро, скособочишись от тяжести, мальчик, скользя на обледенелой тропе, стал подниматься по береговому откосу.
   - Наказание ты мое! - всплеснула руками повариха, увидев мокрого, закоченевшего мальчугана.
   Она схватила Сашу за руку и потащила его к пышущей жаром плите.
   - Господи, да как же это тебя угораздило! - раздевая пострадавшего, сердито причитала женщина.
   - Хо-хо-отел ведро по-оймать, а но-оги съеха-али.
   - Ах, ты, варнак этакий, ведро, выходит, утопил! Послали вас сюда на мое горе!
   Повариха зачерпнула кружкой чай из котла, протянула ее Саше:
   - Пей вот, да потихонечку, не обожгись.
   Достала из шкафа объемистую горбушку хлеба, подобревшим голосом сказала:
   - Поешь-ка вот, горемыка...
   Закутанный в поварихину телогрейку, Саша с наслаждением, вытянув губы, втягивал в себя обжигающую влагу. Часто, оглядываясь на дверь, - не вошел бы Сыч - торопливо кромсал зубами горбушку.
   - Чисто волчонок, - жалостливо вздыхала повариха, поглядывая на мальчика.
   Перед ужином Саша почувствовал себя плохо. Не раздеваясь, забрался в постель. Его бил озноб, лицо покрылось розовыми пятнами. В спальне было тепло, но больной никак не мог согреться. Друзья накрыли его своими одеялами, однако он продолжал дрожать, поджав ноги калачиком.
   - Ты лежи, не вставай, - сказал Рыбак Саше, - мы с Лепехой ужин сюда принесем. Валентине я скажу, что ты заболел.
   Пришла Валентина, положила ладонь на лоб больного.
   - Э-э-э, голубчик, да ты весь горишь, придется перевести тебя в изолятор. Вася, - обратилась она к Севостьянову, - сбегай за Тимофеем Александровичем. Он - в столовой. Скажи, чтобы срочно шел сюда.
   Зайков, увидев Сашу, сделал вывод:
   - Застудился основательно, надо бы Эдуарда Семеновича позвать.
   - Ну, вот еще! - возразила Валентина, - чего зря доктора беспокоить. Обыкновенная простуда, сами справимся. Сейчас перенесем его в изолятор. Там у нас, по-моему, один Зайцев находится. С Упоровым ему веселее будет. Аспирин в аптечке есть и кальцекс, кажется, тоже. Чаю выпьет со смородиновым листом - я его еще с лета запасла, - пропотеет как следует, а утром посмотрим...
   Тимофей закутал Сашу в одеяло, легко подхватил его на руки и понес. Изолятор размещался в небольшом домишке, где в одной комнатке стояли четыре кровати, в другой, чуть побольше, находился медпункт. Здесь один раз в месяц проводился медосмотр ребят врачом местной больницы. Олег Зайцев перенес флегмонозную ангину. Оперировал его сам главврач.
   - У тебя тоже ангина? спросил Олег Сашу, когда они остались вдвоем.
   - Не знаю. Нет, наверно, но голова здорово болит.
   - Голова - ерунда, пройдет скоро, - авторитетно сказал Зайцев, - а у меня ангина, в горле вот такущий нарывище, - показал он Саше кулак. - Доктор по нему к-а-а-ак ножем полоснет! А из него гной к-а-а-ак попрет! Знаешь, сколько вытекло? Ого-го! Ох, и противно же было! Даже вырвало...
   - А сейчас как? - округлил глаза Саша.
   - Щас заживает на ять, скоро выпишут. Только мне, - погрустнел Олег, - уходить отсюда неохота. Тут хорошо, никто над душой не стоит... У тебя, видать, температура большая - вон как покраснел.
   - Наверно, большая,- согласился Саша.
   - У меня тоже была температура. Ох, какая здоровенная! Градусов пятьдесят или даже больше.
   - Вот и врешь,- возразил Саша. - Я читал, что температура у человека может повышаться только до сорока двух градусов. Если будет больше, тогда он умрет.
   - Ну, тогда, значит, у меня сорок было. А вообще-то нам здесь с тобой мирово будет. Кормят тут получше, и в школяндру ходить не надо. Последнее Сашу устраивало больше всего. Он с удовольствием подумал: "Теперь смогу читать, сколько захочу, и никто не помешает..." Он недавно начал читать "Айвенго", а до этого прочитал "Приключения шотландского стрелка Квентина Дорварда" и пришел к заключению, что лучше Вальтера Скотта никто книги не пишет. Повесть о Хаджи Мурате ему понравилась, но в ней много было непонятного. Библиотекарша, правда, пыталась кое-что объяснить, когда они обсуждали книгу, но у нее это получилось не очень убедительно. Другое дело - приключения Квентина Дорварда. Трудно было оторваться от книги, - до того она оказалась интересной.
   Температура и усталость взяли свое, Саша стал засыпать. Напоследок мелькнула приятная мысль: "Завтра Валентина принесет "Айвенго." Что-то продолжал еще говорить Зайцев, но он его уже не слышал.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   ________________________________________________
   * Стоять на васаре - стараться вовремя предупредить об опасности.
   ** Прокурат - ловкий, сообразительный.
   *** Замастырить - создать, сделать, соорудить.
   Глава 14.
  
   Гошка Сутягин приспособился носить обрез под ватником так, что даже при самом внимательном взгляде ничего не было заметно. Приклад упирался под мышку, не стесняя движений руки при ходьбе. Сыромятные ремешки, перекинутые через плечи, прижимали оружие к боку плотно, не давая ему раскачиваться при ходьбе. В то же время обрез не представляло труда мгновенно выпростать из-под полы, стоило лишь дернуть один из ремешков. Узел сразу же распускался, освобождая карабин.
   - Легавый до кобуры не успеет дотянуться, а я его уже на мушке держу, - хвастался Гошка дружкам, сидя за грубо сколоченным столом в таежной землянке. Он только что вернулся из села, куда ходил за продуктами. Сходил удачно и поэтому находился в благодушном настроении. - Меня хошь щас в разведку, - продолжал бахвалиться парень, - я для этого вполне способный.
   Гудиме гошкино хвастовство не по нутру. Он отложил в сторону валенок, который подшивал, смерил Гошку тяжелым взглядом:
   - Балабол* чертов! Девкам на селе про свои "подвиги" трезвонишь, героя изображаешь. Никак своей дырявой башкой понять не можешь, что при нашем положении тихо жить надо. Неровен час, выследят тебя, тогда всем нам хана.
   Гудима нахмурился, зло кашлянул в кулак, погрозил Гошке пальцем:
   - Смотри, паря! - зашухеришься** - самолично прикончу.
   - Зазря ты так на меня, Терентий Герасимович, - обиженно заморгал Гошка, - я не пальцем делатый, кое-что соображаю, где надо - веду себя тихо.
   - Где надо, - передразнил Гудима, - а треплешь, где не надо. Смотри, я тебя упредил.
   Мужики молчали, в разговор не вмешивались. Толстая сальная свеча тускло освещала землянку, потрескивая, оплавлялась в блюдце с отколотыми краями.
   - Ты вот что, - Гудима вновь отложил работу, повернулся к Гошке, - на село пока не ходи. Нечего зря людям глаза мозолить. Давеча я с Кешкой говорил, он обещал кулей пять картошки подвезти. Пойдешь к нему на заимку, подсобишь глубинку раскопать. Картошку пускай ночью везет, лучше под утро. На тракт не надо выезжать, лучше пусть едет по Кукуевской дороге. Оно, конечно, подальше будет, зато спокойней.
   В землянке, отрытой в глухом таежном распадке, километрах в пятнадцати от Краснинского, жили шесть мужиков-дезертиров. Верховодил у них вор-рецидивист Терентий Гудима, сбежавший из штрафного батальона перед самой отправкой его на фронт.
   Самый молодой из этой компании, Гошка Сутягин, строил из себя блатного, подражая Гудиме. В шестнадцать лет, переправив в паспорте дату рождения, он попал в действующую армию. В первом же бою был ранен осколком снаряда в живот. В полевом госпитале Гошку прооперировали и отправили долечиваться в тыл. Окончательно поставили парня на ноги в Краснинском госпитале. Фронтовая романтика рядового Сутягина больше не привлекала. Он всячески старался оттянуть день, когда ему снова предстояло отправиться на передовую. Но молодой организм быстро наливался здоровьем, и Гошка с тоской сознавал, что выписка из госпиталя не за горами. И он сбежал. Не один - с ним дезертировал младший сержант Степан Галац, скуластый, суетливый молдаванин. Раненые как-то крепко побили его, изобличив в краже часов у ослепшего танкиста. Озлобившись, Галац ушел в тайгу, где случайно повстречался с Гудимой. Вор посоветовал Степану сбежать из госпиталя, рассказал, как найти землянку. И он пришел в распадок вместе с Гошкой.
   Братья Востриковы дезертировали из Юргинского гарнизона, где дислоцировался их полк, готовящийся к отправке на фронт. Из тревожных сводок Совинформбюро картина вырисовывалась безрадостная - немцы наступали неудержимо. Стало быть, считали братья, сила на их стороне. А коли так, то Советам вскорости конец, и голову класть за них не резон. Придут немцы и в Сибирь. В таком исходе Востриковы не сомневались, а ехать на верную смерть в их расчет не входило. Меж собой рассуждали: "Дождемся немцев, приглядимся, примеримся, авось и сживемся с новой властью. Хуже прежней вряд ли она будет. Хуже просто уже некуда".
   Сами братья перебрались в Сибирь из Поволжья, где хватили горького до слез. Потеряли всех родственников, самолично видели, как люди ели людей, доведенные голодом до звериного состояния. Глубокая осталась зарубка в душе у каждого. Новая власть, за которой пошли падкие на посулы мужики, очень скоро показала им большой кукиш. Немало было среди них тех, кто озлобился на Советы. Семен и Тихон находились в их числе, втайне желали большевикам скорой погибели. Ненавидели они и немцев, но чувство патриотизма подавлялось в них более сильным чувством ненависти к существующему строю. Прикидывали так: пособят немцы побить коммуняк, глядишь,- все и образуется. Немцы из России так и так уйдут. Раньше уходили и на этот раз уйдут. Вот тогда-то земельку никому не отдадим. Больше нас, крестьян, обманом в общее стойло не заманишь...
   Примкнул к дезертирам и бывший детдомовский воспитатель Павел. Он обучался на краткосрочных курсах младших командиров и, не доучившись, подался в бега.
   На другой день спозаранку Гошка отправился на заимку. Из тайги к селу вышел, когда рассвет только начал набирать силу. По низинам, вдоль Татьмы, кое-где еще мокрел снег. На селе бодро перекликались петухи, выпущенные после долгой зимы на волю. Обогнув село по кладбищенскому холму, Гошка торопко зашагал по сырому прошлогоднему жнивью.
   Кешка Лотошников, к которому шел Гошка, жил на заимке, в семи километрах от Краснинского. Заимка из шести дворов, где жили ссыльные латыши, находилась в изрытой оврагами степи, неподалеку от извилистой Татьмы. За рекой степь выравнивалась, и начинались колхозные покосы. Кешкина изба стояла в отдалении от других, на территории детдомовского подсобного хозяйства. Официально Лотошников значился детдомовским сторожем. В его обязанности входило: охрана глубинок с картошкой, уход за двумя лошадьми, содержание в исправности нехитрого сельхозинвентаря, состоящего из старого однолемешного плуга, бороны, конных грабель и соломорезки.
   Кешка был женат на Агафье, тихой, с некрасивым рябоватым лицом, проживавшей раньше в Кукуевке. Родители ее померли в одночасье от чахотки, когда Агаше едва стукнуло двенадцать лет. Сироте повезло: ее приютили бездетные старик со старухой, жившие своим хозяйством. С ними прожила она до той поры, пока не присмотрел ее Кешка. Радости от замужества Агафья не испытала. Муж вскорости запил горькую, стал частенько поколачивать жену. Год назад схоронила Агафья двухлетнего сынишку, умершего от какой-то горловой болезни и после этого еще больше затихла, пряча боязливые глаза под низко опущенным платком.
   Когда Кешка ударялся в очередной запой, Агафья, если удавалось, сбегала из дому в Кристиновку к подруге. Очень опасалась, как бы, очумевший от самогонки, муж не забил ее насмерть. Особенно подолгу продолжалась гульба, когда приходил на заимку Кешкин закадычный дружок, колхозный сторож Савелий Гусев, прозванный на селе Кривым за выбитый в пьяной драке глаз.
   Третью весну кряду, после того, как Лотошников стал сторожем, из глубинок стал пропадать картофель. И всякий раз Кешка, преданно заглядывая в глаза детдомовскому завхозу, грязно ругался, поносил подлых ворюг, грозился угробить их, коли попадутся.
   - И когда успевают, падлы! - сокрушался он. - Я ж, Ван Ваныч, безвыездно, сам знашь. Во, прокураторы! Прям с под носу! Оголодал, видать, народ, вот и зверует. Ничо, - заверял он завхоза, трогая того за плечо, - все одно поймаю, тады держись!
   Завхоз и верил, и не верил Кешке, подозрительно сощурившись, спрашивал:
   - А ты, часом, не пропил картошку?
   - Я! - закатывал глаза сторож, - ни в жисть! Чтоб я, да сиротскую картошку! Зря на меня, Ван Ваныч, напраслину не вали, не обижай...
   Когда картошки не хватало даже на семена, выручал колхоз. Выделял немного из своих скудных запасов. Правда, председатель никогда не забывал при этом сказать, что помощь не безвозмездная, за нее придется отработать в сенокос или на уборке хлеба.
   До заимки Гошка добрался никем не замеченный.
   - Явился, мать твою, не запылился, - нервно дергая щекой, встретил его хмурый с похмелья хозяин. Едва поднявшись с кровати, туго ворочая мозгами, прикидывал он, где бы опохмелиться. Словно не замечая хозяйского настроения, Гошка блатной вихляющей походкой прошел в передний угол и театральным жестом вытащил из кармана штанов бутылку первача, поставил ее на стол.
   - Хреново, Кеша, скору помощь встречаешь, - оценил он хозяина понимающим взглядом.
   Кешка уставился на бутылку с мутноватой жидкостью, как на невесть откуда появившееся спасение. Кадык на его грязной шее судорожно дернулся, он заплямкал рыхлыми губами, пытаясь одолеть тягучую слюну:
   - Ну, ты... вот! Удружил, пра слово! А то хочь помирай. В башке стучит, как в кузне...
   - Микстура от башки самолучшая. Станови стаканы! - скомандовал Гошка.
   - Глашка! - радостно заревел хозяин, - живо тащи огурцы, капустки... - гость дорогой у нас!
   Жена не отозвалась. Кешка бросился в сени, выскочил во двор. Через минуту вернулся, озадаченно посмотрел на Гошку, мрачно произнес:
   - Сбегла, стерва!
   Взгляд его уперся в бутылку.
   - И-и-и эх! - сторож бесшабашно махнул рукой, - хрен с ней, сами управимся!
   Трясущимися пальцами зацепил крышку подпола, торопливо спустился вниз.
   - Так, говоришь, картошку надо везти? - проговорил Кешка, чувствуя, что голову перестало саднить и в мозгу началось приятное брожение.
   - Никуда не денешься, надо, - с хрустом перемалывая огурец, важно подтвердил Сутягин.
   - Да-а-а, - лаская бутылку глазами, - важно протянул хозяин, - ентот вопрос, паря, сложный. Сиротский завхоз мне уже ни на чох не верит, коли прознает, старый хрен, - враз повяжет меня, да и до вас доберутся.
   Не ной! - сморщился Гошка, - впервой тебе, что ли? Спьяна тебе страхи всякие мерещутся. Палец покажи - сразу в штанах тепло разведешь. Нужен ты завхозу, как рыбе зонтик. Только об тебе и забот у него. Под утро повезешь картошку, а я подсоблю погрузить. И не вздумай финтить! - Гошка показал хозяину кулак. - Гудима с тобой цацкаться не станет!
   - Да я и не жалюсь, а упредить только, - возразил Кешка. - Раз обещал - свезу.
   - Другое дело, - подобрел Сутягин и, взяв бутылку, звякнул горлышком о Кешкин стакан.
   - Давай, кореш, чтобы в дороге все тип-топ было, - сказал он.
   Кешка, жадно втягивая в себя самогон, издал утробный звук, означающий согласие.
   Пять мешков картошки сторож загодя спустил в подпол, поэтому, к большому удовольствию Гошки, раскапывать глубинку не пришлось. Под утро Кешка так и не смог растолкать заспавшегося гостя. Проклиная дезертиров, свалившихся на его голову, он стаскал в телегу тяжеленные мешки, запряг каурого мерина и, опять страдая с похмелья, отчаянно матерясь, отправился в дорогу. Гошку он не послушал, сразу повернул на большак. "По Кукуевской трястись - верст на пять поболе будет, - рассудил сторож, - а по большаку можно и рысью пошиковать. Глядишь, к вечеру и обернусь. Да и Гудима за таку работу беспременно бутыль самогону отвалит".
   От такой мысли Кешка повеселел и наддал кнута каурому. Мерин присел задом и пошел наметом. Приподнятое настроение не покидало мужика до того момента, пока он внезапно не увидел стоящую на обочине бабу с длинной хворостиной в руке. Кешка помрачнел, в сердцах выругался:
   - Кой леший эту мокрозадую в такую рань сустречь выставил!
   Баба, вглядевшись в возницу, признала Лотошникова, крикнула:
   - Куды наладил ни свет, ни заря?
   - Не вишь, картошку в детдом везу, - недовольно ответил сторож и пояснил на всякий случай: - Ван Ваныч велел пораньше доставить, чтоб повариха, значит, поспела завтрак сготовить.
   - Знать из погреба всю уж приели, - вздохнула баба, - да и то, - горестно покачала она головой, - чего они там, в приюте, окромя картошки-то едят.
   - Знамо кончилась, раз везу, - раздраженно буркнул Кешка и тут же, озлобившись, огрел кнутом каурого. - Но-о-о! Пшел, задрыга вонючая!
   Баба, глядя вслед быстро удаляющейся повозке, подивилась:
   - Ишь, осерчал-то как! Чего уж я такого сказала...
   Однако она тут же забыла о случайной встрече и, приставив ладони к щекам, нараспев закричала:
   - Маня-я-я, Маничка-а-а...
   Постояла еще немного, вглядываясь в поднимающийся над полем туман, пошла, свернув с большака на тропку, ведущую к темнеющим у Татьмы тальниковым зарослям, вслух размышляя:
   - Не телка, а сущее наказание. И куды запропастилась, проклятущая?...
   На селе так до весны и не сыскали пастуха. Бабы выгоняли скотину в поле, где по пригоркам обнажилась прошлогодняя трава. Коровы разбредались, и найти их порой было нелегко.
   Больше Кешке никто не встретился, и он благополучно доехал до места.
   - Кто-нибудь тебя видел? - первым делом спросил Гудима.
   - Никто, - не сморгнув, соврал Кешка.
   - Ну, и ладно. Обратно ночью отправишься. Дух же от тебя, - поморщился Гудима.
   - Есть маненько, Терентий Герасимыч, - заискивающе осклабился Лотошников.
   - Ладно, вали в землянку, там в шкафчике найдешь... Да здорово-то смотри не налижись - потемну поедешь, еще гробанешься где...
   - Не, я свою плепорцию знаю, лишку не потреблю.
   На другую ночь в распадок вернулся Гошка, таща за собой годовалую телку на веревке, накинутой на ее шею.
   - Во, какой трофей ухватил! - похвастался он Гудиме.
   - Где стырил? - спросил тот, озадаченно разглядывая скотину.
   - Где стырил, там ее уже нету, - довольно хохотнул Гошка, но, поймав строгий, вопрошающий взгляд пахана, поспешил объяснить:
   - Не тырил я ее, сама прибилась.
   - Как это "сама", - поднял брови Гудима.
   - Так вот и сама. Я уж Кукуевку миновал, за елань вышел, а она прет из кустов и мыкает. Идти-то оставалось - тьфу... Вокруг - никого. Вот я и смикитил: мясо само к нам идет. Обратал телку веревкой, которую у Кешки для хозяйства взял, и - сюда.
   Гудима немного подумал, про себя решил: "Скотину, коли приблудилась, грех не взять. Мясо давно кончилось, картошкой да капустой пробавляемся. Мясо же достать не просто даже такому ворюге, как Кешка."
   - Ты, паря, все ж не зарывайся, поосторожней будь. Не дитяте сопливое, мозгом шевелить должен, - счел все-таки нужным сказать Гудима. - А телка.., куды ж ее, пускай остается, коли так вышло.
   Гошка успел изучить характер Гудимы, понял, что тот остался доволен и тут же поспешил воспользоваться этим обстоятельством:
   - Пропустить бы маленько с устатку, Терентий Герасимович.
   - Валяй, заслужил, - разрешил Гудима.
   К дезертирам он относился строго, загульно пьянствовать не позволял, сурово пресекал ссоры, по какой бы причине они не возникали. Обостренное чувство осторожности никогда не покидало его. Он понимал: малейшая оплошность - и не сносить им всем головы. Пахану*** нравились братья Востриковы. Малоразговорчивые, обстоятельные и хозяйственные, они постоянно были заняты какой-нибудь работой. Благодаря им в незатейливом хозяйстве дезертиров всегда царил порядок. За землянкой - аккуратные поленницы дров. Искусно сработанная из железной бочки печка-буржуйка быстро отапливала жилье, никогда не дымила; добротная мебель из подручного материала была сделана старательно, с любовью. За какое бы дело не брались Семен с Тихоном, все у них получалось складно. Даже лыжи умудрились смастерить. А без них зимой в тайге - никуда.
   Павла Гудима невзлюбил. Очень скоро подметил, что нутром парень жидковат, с гнильцой оно как бы у него. Бодрится, задирает нос: мол, пограмотней всех вас тут буду, а отсюда и умней. На самом деле - слабак. Случись, придавят где, сразу же расколется, всех продаст, не сморгнет.
   Гошка тоже не подарок. Гулена, бесшабашная душа. Все ж веры ему больше. Трепло, конечно, но гордость свою имеет, за медный пятак его не возьмешь. И упрям же бывает, гаденыш... Если что в башку втемяшится, хоть ты тут волком вой, все одно по своему повернет.
   Гудима решил перенести после майского праздника стоянку дезертиров на другое место. В глухом распадке за Горбатой горой он облюбовал крохотную полянку, неподалеку от которой протекал родниковый ручеек. Мужики восприняли решение пахана с пониманием, хотя покидать обжитое пристанище никому не хотелось. Лишь Павел попытался переубедить Гудиму.
   - Какой смысл уходить отсюда? - подступился он к Терентию. - Никто нас здесь не тревожит, жили бы спокойно...
   - А кого пацан застукал? Не тебя ли? - перебил его тот. - Из-за этого и уходим. Думаешь, сладко по-новой все начинать, тепла лишаться? А оставаться теперь нельзя. Пацан уж точно успел настучать. Вот-вот облавой пойдут и повяжут, как фрайеров задрипанных. Тогда тебе и твой папаша-коммуняка не поможет. Заверещишь, как боров, когда к стенке поставят... Усек, умник сраный!
   В глазах Гудимы - откровенное презрение, неприязнь. Он в сердцах сплюнул и продолжил:
   - От тебя в тайге толку, что от мерина в табуне. Гвоздя в стену не забьешь, а жрать и пакостить горазд. Сопи лучше в две дырки и не мыркай, без тебя как-нибудь разберемся.
   Снялись дезертиры с насиженного места быстро. И застучали топоры в распадке за Горбатой горой. Братья Востриковы сноровисто принялись строить новое жилье.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   ______________________________________________
   * Балабол - болтун.
   ** Зашухериться - выдать, обнаружить себя.
   *** Пахан - главарь воровской шайки.
   Глава 15.
  
   На майский праздник завхоз расстарался. Каким образом удалось ему раздобыть невероятное для военной поры количество риса и мяса, знал только он да председатель колхоза, коему Иван Иванович наобещал всяческой помощи с три короба. Таисия Марковна недоумевала: "С чего это вдруг колхоз так расщедрился?" Обратилась за разъяснением к завхозу.
   - Пустое, - беспечно отмахнулся тот, - семь бед, один ответ...
   Директора Иван Иванович ни во что не ставил, зачастую игнорировал ее распоряжения. Для себя давно сделал вывод: "Если жить по директорским указкам, останется лишь одно: пойти всем детдомом по миру". Таисия злилась, шла на всяческие ухищрения, стремясь приструнить распоясавшегося завхоза. Рада была бы вовсе избавиться от него, но понимала: замену вряд ли где сыщешь, да еще как посмотрят на это в районо. Скорее всего, не поддержат. Ивана Ивановича там знают и уважают. Словом, нашла коса на камень. Завхоз партизанил в гражданскую в этих местах, в Краснинском - свой человек.
   Таисия же - пришлая, и потому доверия ей покуда со стороны сельчан нет. На селе к новым людям приглядываются долго, зато и характеризуют потом безошибочно. Случись что серьезное между директором и завхозом, все встанут на сторону последнего, потому как свой он, во всех отношениях положительный.
   Праздничный обед превзошел самую богатую фантазию ребят. Повариха блеснула кулинарными познаниями, приготовив сногсшибательный плов. Никому из ребят не приходилось раньше есть такую вкуснятину. Праздник удался во всех отношениях. В этот день в гостях у детдомовцев побывали выздоравливающие раненые. Они рассказывали о боях, о том, при каких обстоятельствах получили ранение, вспоминали о наиболее ярких фронтовых эпизодах. Ребята были несколько разочарованы. Они ожидали услышать рассказы о подвигах, но раненые ни о чем таком, что привело бы мальчишек в восторг, не говорили.
   Светлым пятнышком промелькнул праздник и вновь потянулись однообразные, серые дни, и снова одолевала детдомовцев главная забота: где бы раздобыть чего-нибудь съедобного, хоть ненадолго заглушить изнурительное чувство голода. Постоянная баланда на обед, в которой, как невесело шутили ребята, крупинка за крупинкой гоняется с дубинкой, не притупляла голод, а, скорее, усиливала его. Время, тянущееся от завтрака до обеда и от обеда до ужина, казалось нескончаемым. Можно понять ребячье ликование, когда Иван Иванович объявил, что пришла пора достать картофель из глубинок, подготовить семена к посадке. Эту работу ребята выполняли ежегодно и всякий раз каждому удавалось стибрить по нескольку картофелин. Пролежав зиму в холодной земле, картошка становилась настолько сладкой, что детдомовцы грызли ее сырой, как самое изысканное лакомство.
   На подсобное ребят повели Тимофей с Валентиной. Иван Иванович был уже там и распекал сторожа. Тот, блудливо бегая глазами, бил себя в грудь кулаком и жалобно канючил:
   - Ей же Богу, Ван Ваныч, глаз не спускал! Глашка-стерва сбегла к подружке, а я, ей Богу... Народ нонче шибко вороватый пошел... Когда успели - в толк не возьму. Може, когда к свояку за мукой бегал? Дык я ж мигом...
   - Милиция разберется к какому такому ты свояку бегал! - запальчиво грозил завхоз. - И дыхалку свою отверни, насквозь просамогонился, стервец!
   Кешка долго еще причитал, пытаясь разжалобить завхоза, но тот на этот раз был непреклонен. Если раньше прощал, считая, что от своего вора все равно не убережешься, то на этот раз чаша терпения была переполнена. "Все, хватит! - твердо решил Иван Иванович,- вконец заворовался, поганец. Это надо же! Из семи глубинок три раскопаны! Где я теперь столько картошки восполню? Ведь как ни крути, а мешков шестьдесят будет. Жалко, конечно, Глафиру, ан и терпению конец. Завтра же прогоню ворюгу, а не то он и лошадей, чего доброго, пропьет".
   К полудню оставшиеся нетронутыми глубинки были раскопаны, картофель рассортирован. Семенной заложили в мешки, остальной россыпью погрузили в короба, установленные на трех телегах. Старшим возницей завхоз назначил Миху, сказав ему:
   - Картошку к складу подвезешь. Подбери себе помощников, которые с лошадьми смогут управиться. И не баловать мне в дороге! Смотри, Мишка, - доверяю...
   Миха, заметно важничая, сел на первую подводу. Перебрав взглядом ребят, с надеждой и завистью наблюдавших за ним, небрежно промолвил:
   - Сыч, полезай на вторую.
   Мальчишка, довольно растянув щелевидный рот, поспешно забрался в телегу.
   Миха выдержал паузу, делая вид, что поправляет вожжи, не глядя на напрягшихся в ожидании ребят, буркнул:
   - На третьей Рыбак поедет.
   Толя радостно рванулся к подводе, но тотчас остановился, встретившись взглядом с Упором. Приняв равнодушный вид, он сказал:
   - Обойдусь... Не больно охота трястись в телеге.
   Миха изобразил на лице равнодушие:
   - Как хошь, хозяин - барин. Садись ты, Белоус, поехали.
   Подводы, заскрипев, тронулись с места.
   - Какой ты молодчага! - Саша дружески хлопнул Толю по плечу.
   - Да еще какой! - поддакнул Лепеха. - Ведь он, паскуда, приманить тебя хотел. Чтобы, значит, ты из нашей компании в ихнюю перешел.
   - Известно, переманить, - согласился Рыбак, - но я его сразу раскусил, не на того нарвался.
   Картошки друзья набрали столько, сколько вошло в карманы и за пазуху. Сырой же съели тоже немало.
   - Лопали, лопали, а сытости никакой, - посетовал Витька, когда друзья возвращались домой.
   От непомерно много съеденной картошки у него началась изжога, и он с отвращением поглядывал на Сашу, с неослабеваемым аппетитом кромсающего крупный клубень.
   - Если ее почистить, потом сварить, потом еще размять, чтобы пюре получилось, - вкуснотища, пальчики оближешь, - размечтался Рыбак. - Только, - он сглотнул слюну, - обязательно посолить надо.
   - А если еще постным маслицем полить.., - подключился Саша.
   - Чего захотел! - хохотнул Шича. - Соли бы где раздобыть и то ладно.
   - Соли я у своего сельского кореша* попрошу, он даст, - пообещал Толя.
   - Картошку лучше в костре испечь, потом в соль макать и шамать - закачаешься! - облизнулся Лепеха.
   - Тогда але завтра вместо школы - в лес, - предложил Рыбак.
   Так и порешили. И на другой день, после завтрака, прихватив картошку, хоронясь от дежурного воспитателя, ушли в тайгу. В густом ельнике у ребят был сооружен шалаш из еловых лап. Зажженный в нем костер не привлекал ничьего внимания, так как дым, процеженный сквозь еловые ветви, не демаскировал ребячье сооружение. Тайга не успела еще просохнуть, кое-где во впадинах и овражках не растаял полностью снег. Все же ребята сумели наломать достаточно сушняка. Разжигать костер взялся Рыбак. Он извлек из кармана старую латунную гильзу - предмет зависти многих детдомовцев. В гильзе находилась вата, сильно обугленная сверху. Из другого кармана мальчик вытащил два гранитных камешка с вкраплениями кварца. Ловко ударяя их друг о друга, Толя стал высекать искры, стараясь, чтобы они попадали на обугленную часть ваты. Вскоре она затлела и, подув на нее, он одновременно приложил к тлеющей поверхности клочок бумаги. Он загорелся и через минуту в шалаше уже весело потрескивал костер.
   Картошку сварили в старой жестяной банке. Клубни хорошо разварились, наполнили шалаш чудесным запахом пищи. Лепеха размял картошку березовым полешком, очищенным от бересты. Пюре получилось отличное. Мальчики мгновенно расправились с ним, не переставая нахваливать.
   - Все-таки с маслом было бы вкусней, - заметил Миша.
   - Америку открыл! - хмыкнул Толя. - А с салом - так за уши бы не оторвать.
   Шича не воспринял иронии Рыбака и мечтательно продолжил вкусный разговор:
   - Картошка с мясом и луком еще лучше.
   Ребята дружно расхохотались.
   - Фантазеры вы все, - сказал Саша, - что толку болтать о том, чего не будет. Вот если бы еще картохи достать - опять можно сюда прийти, в костре ее испечь.
   - Фиг ее теперь раздобудешь, - уныло произнес Шича, - а ту, которую на склад не увезли, сторож к себе в подпол стаскал.
   - Надо в ямах как следует пошурудить**, может, там еще маленько осталось, - предложил Рыбак.
   - Маленько-то уж точно осталось, - воодушевился Саша.
   - Але завтра на подсобное! - загорелся Витька.
   - Я завтра на кухне дежурю, не смогу, - сказал Миша
   - Ну и дежурь на здоровье, мы на твою долю принесем, - успокоил его Саша. - Принесем ведь? - он выжидательно посмотрел на друзей.
   - Будь спок, принесем, - великодушно улыбнулся Рыбак.
   На завтра был выходной, и ребята со спокойной совестью отправились на подсобное. Зная Кешкину слабость, они не без основания считали, что в выходной день он обязательно напьется, будет дрыхнуть и не помешает им поковыряться в ямах. А еще лучше, если сторож уматает к свояку в Кукуевку.
   День выдался солнечный, теплый. Из-за высоких заборов выпирали ветви черемух, набирающих цвет. На просохших участках дороги возились в пыли воробьи.
   - Наверно, лук уже дикий пошел, нарвать бы, - Лепеха выжидающе посмотрел на друзей.
   - Навряд ли, - усомнился Толя.
   - Сначала картошки распромыслим, а уж потом за луком сходим, - сказал Саша и для убедительности добавил: - Проваландаемся с луком, а Кешка вернется, что тогда?
   - Верно. Наметили на подсобное, так нечего вилять, - поддержал его Рыбак. - А ты не сбивай! - повернулся он к Витьке.
   - Я чо, сбиваю что ли! - огрызнулся Лепеха. - Идем, так идем...
   Когда показалась на отшибе Кешкина изба, ребята, из предосторожности, свернув с дороги, зашли в редкий кустарник и стали медленно приближаться к глубинкам. Пригнувшись, подошли к колодезному срубу и, хоронясь за ним, стали наблюдать за избой сторожа.
   - Дома, кажись, никого нет, - предположил Саша.
   - Давайте в окошко заглянем, - предложил Лепеха.
   - Погоди, не суйся! - остудил его Рыбак. - Кешка, если выпимши, как бешеный, поймает - сопатку живо расквасит. Забыл, как он Белоуса в прошлом году поймал? Подождем еще. Если в избе кто-то есть, все равно рано или поздно покажется.
   - Долго ждать придется, - недовольно пробурчал Витька.
   - А тебе нарваться не терпится? Сиди лучше и не мыркай***, - посоветовал Толя.
   Чем больше ждали ребята, тем нетерпеливее становились. Первым не выдержал Лепеха.
   - Зазря время теряем, робя, проговорил он, - нету там сторожа, и жены его тоже нету, а то давно бы вышли.
   - Ладно, пойдем посмотрим, - решительно поднялся Рыбак.
   Ребята вышли из-за сруба и осторожно стали приближаться к избе, готовые в любой момент дать стрекача. И все же Кешка и Кривой выскочили из ворот, когда до крайнего окошка оставалось рукой подать. От неожиданности мальчишки даже присели, но в следующий миг они уже мчались что есть духу к тальниковым зарослям, за которыми тянулся болотистый берег Татьмы.
   Кешка бежал быстрее Кривого и Саша краем глаза видел, что он вот-вот настигнет их. Уже слышалось его хриплое дыхание, когда по лицу вдруг больно хлестнули тальниковые ветки и под ногами захлюпала, наливаясь в ботинки, ледяная, с болотным запахом жижа. Острый сучок коряги рванул Сашу за штанину и он плашмя упал в мокрую прошлогоднюю осоку. Загнанным, испуганным зверьком мальчик глянул налево, где пробухали по вязкой тине Кешкины сапоги, увидел мелькнувшие в кустах фигурки своих друзей и самого Кешку, настигающего их. Сашу он, скорее всего, не заметил. Мальчик привстал и посмотрел вокруг, заметил Кривого, подбегавшего к кустам. Савелий кашлял и громко матерился. Саша быстро пригнулся и, стараясь не шуршать осокой, пробрался в густую поросль тальника. Вскоре он услыхал злобную ругань сторожа, костерившего на чем свет стоит беглецов. Подойдя к Кривому, он спросил:
   - Третьего не видал?
   - Где там... Они, шпанюги, больно шибко драпанули, разве ж догонишь...
   - Двое через речку сиганули. Я было за ними рванул, да больно топко, чуть сапоги не утопил. Третий где-то здесь, видать, схоронился. Надо бы поискать, - тяжело дыша, проговорил Кешка.
   - Тоже, поди, сбег, - безнадежно предположил Савелий.
   - Щас поглядим.
   Кешка пошарил вокруг глазами и пошел, раздвигая палкой молодой тальник, туда, где затаился Саша.
   - Чо я говорил! - торжествующе обернулся он к Кривому, - вот он, гаденыш, залег! А ну, вставай, вошь подзаборная! - он рванул мальчика за воротник, - пойдем на беседу!
   В избе жарко, спертый воздух пропитан запахом самогона и махорочным дымом, и чем-то отвратительно кислым. На столе - наполовину опорожненная бутыль с самогоном, обкусанный со всех сторон кусок черного хлеба, грязные лужицы огуречного рассола.
   Кешка толкнул Сашу на скамью, отчего тот больно ударился затылком о стену. Не спуская с мальчика холодного взгляда, стал расстегивать ремень с массивной медной пряжкой.
   - Кеш, дай мне,- потянулся за ремнем Кривой,- я ему разок врежу.
   - Успеешь,- отвел его руку сторож. - Пущай он сперва расскажет, чего тырить у меня пришли.
   Холодея от испуга, Саша торопливо заговорил, стараясь убедить этих пьяных, страшных мужиков, что воровать ни он, ни его друзья даже и не помышляли.
   - Мы хотели картошку в ямах поискать, - закончил мальчик свою сбивчивую речь, тоскливо глядя на ремень в Кешкиной руке.
   - Пошто побегли тогда, ежели не тырить приходили?
   - Не знаю... Испугались.
   - Брешешь! Когда не тырить, не побегли бы.
   - Кеш, дай, что ли! Рука чешется за вранье ему врезать! - заерзал на табуретке Савелий.
   - Да погодь ты! Я еще беседу не закончил, - Кешка приблизил страшные глаза близко к Сашиному лицу: - Ты чо, тварь, запираешься? Мотри, хуже будет!
   - Я правду говорю, - потерянно сказал Саша, внутренне сознавая, что Кешка и кривой все равно ему не поверят.
   - Я ж тебя упреждал! - грубые руки с силой рванули мальчика вверх и бросили на скамью, придавив к ней худенькое тело. - В сенках вожжи висят, тащи их сюды, - скомандовал Кривому сторож, - повяжем ворюгу, чтоб не дергался.
   Ремень со свистом рассек воздух, нестерпимая боль обожгла спину, отдалась в затылке, заставив Сашу тонко, по-заячьи, закричать. Кешка не частил, бил расчетливо, стараясь попадать в одно и то же место. Так, считал, скорее до нутра достанет.
   - Заткни ему глотку! В ушах аж засвербело! - крикнул Кривой.
   - Пущай поет, - осклабился Лотошников, - голос, чай, не казенный.
   - Будя, будя! - заволновался Савелий, - ты ж ему становую жилу подсечешь! Подохнет, отвечай посля...
   - Эка беда! - возразил Кешка, - бросим в Татьму и вся недолга. Коли и сыщут - не наша забота: сам, значится, с дуру утоп.
   - А те двое ежели расскажут, тады как?
   - Не боись, смолчат. Рыло-то у самих в пушку - тырить ведь приходили.
   - Ты все ж погодь, не зверуй... Мало ли чего, - боязливо сморгнул Кривой.
   Кешка отбросил ремень, покачиваясь, подошел к столу. Схватив дрожащей рукой бутыль, налил в стаканы желтоватую жидкость.
   - Пропустим маненько с устатку, опосля помозгуем, что с этим делать, - кивнул Кешка в сторону плачущего Саши.
   Страшная мысль притупляла боль, заставляла содрогаться от ужаса: "Убьют ведь и никто не узнает об этом, - тоскливо думал мальчик, - Рыбак и Лепеха не видели, как меня поймали. Бабушка и тетя Таня тоже ничего не будут знать". Горло мальчика болезненно сжалось, и он зарыдал, не в силах совладать с собой.
   - Не вой! - прикрикнул Кешка, - не то щас еще подкину!
   Саша умолк, но тело его продолжало содрогаться и слезы застилали глаза. Он вдруг подумал: "Может быть Рыбак и Лепеха все же рассказали кому-нибудь, что ходили на подсобное? Тогда его наверняка уже хватились. Тимофей Александрович первым поспешит сюда. Ох, и задаст же он Кешке и Кривому!" От этих мыслей Саша стал успокаиваться, у него появилась надежда на счастливое избавление от ненавистных истязателей.
   Когда сторож встал наконец из-за стола и направился к мальчику, тот уже не испытывал прежней боязни.
   - Щас я его по древнему способу спробую, враз расколется, - заплетающимся языком проговорил Кешка.
   - Это как же? - заитересовался Кривой.
   - Щас посмотришь. Древние - они тоже кумекали... Штука эта дыбой прозывается, слыхал небось?
   - Не, впервой слышу. А где ж ты здесь эту самую дыбу сыщешь?
   - Гляди и учись, покуда я жив, - самодовольно ухмыльнулся сторож.
   Он отвязал Сашу от скамьи, встал на табуретку и, дотянувшись до стального крюка, служившего раньше для подвешивания люльки, накинул на него вожжи, сложив их вдвое.
   - Подь-ка сюды, - Кешка потянул Сашу за руку. - Ишь ты, артачится ишо! Иди не то, а то щас по сопатке дам!
   Мужик сноровисто, словно запрягал лошадь, стянул мальчику руки за спиной концами вожжей и поманил к себе Кривого:
   - Подмогни, одному несподручно...
   - Чо делать-то?
   - Держи вот, - Кешка сунул дружку один конец вожжей. - Теперь враз потянули...
   Саша дико закричал от нестерпимой боли. Руки хрустнули в локтях, ноги оторвались от пола.
   - Отпустите! Отпустите меня! Ой, ой! Я больше не буду!
   - Во! Понял теперь?! - торжествующе сверкнул глазами Кешка. - Дыба - она кого хошь расколет! Колись дальше, паскуда, - тырить пришли?
   - Да. Отпусти, дяденька, больно...
   - Скорый какой! Отпусти его... Раз признался, что тырить, - получай наказанье. Повеси покуда, а мы с устатку еще по стаканчику дербалызним.
   Сторож привязал вожжи к спинке кровати с таким расчетом, чтобы ноги мальчика касались пола лишь кончиками пальцев. Затем дружки сели за стол, довольно поглядывая на свою жертву.
   Самогонки не хватило. Кешка предложил сходить к старику Михеичу, жившему бобылем в самой захудалой избе на заимке. Было известно, что Михеич гонит самогонку из свеклы, которую ворует по осени на колхозном поле. По строгости законов военного времени рисковал старик многим, но, как и большинство колхозников, привыкших запускать руки в народное добро, надеялся на авось.
   Оставшись один, Саша попробовал освободить руки. Но стоило ему чуть пошевелить ими, как в суставы тотчас вонзились тысячи раскаленных игл и мальчик едва не потерял сознание. Он сник и больше не пытался освободиться. Теперь Саша желал лишь одного, чтобы Кешка с Кривым как можно дольше не возвращались. "Тимофей Александрович, наверное, вот-вот подъедет и спасет его", - думал он. И тут обостренный слух мальчика уловил скрип телеги. Вот коротко заржала лошадь и тяжелые шаги застучали в сенях. Что-то со звоном упало, кто-то выругался хрипловатым басом, отворилась дверь и в избу, чуть не ударившись о притолоку головой, вошел высокий мужик с черной лопатообразной бородой.
   - Дома, штоль, хозяева? - вглядываясь в полумрак комнаты, спросил он. Приглядевшись, незнакомец увидел Сашу.
   - Ты чего, пацан, висишь? Упражняешься или как?
   Голос у мужика был не злым, скорее добрым, отчего у мальчика, от появившейся вдруг надежды, дрогнуло сердце и он, вместо ответа, тоненько, по-щенячьи, всхлипнул, полными слез глазами вглядываясь в лицо вошедшего.
   - Ты, видать, приютский, - определил мужик, подойдя поближе. - Это тебя Кешка сушить подвесил?
   - Ага.
   - За каку таку провинность, если не секрет?
   - Картошку хотели в ямах поискать, а он подумал, что воровать пришли.
   - Вон как, - мужик понятливо наклонил голову, - и то, сказать, - насмешливо усмехнулся он, - вору всегда кажется, что другие ворей его. Спьяна, поди, с тобой такое сотворил?
   - Пьяный был, - подтвердил Саша, чувствуя, что этот большой дядька зла ему не сделает.
   - Эх, Кешка, Кешка - зверь двуногий, - вздохнул мужик, осторожно освобождая мальчика.
   Какое блаженство испытал Саша, когда незнакомец, усадив его бережно на скамью, стал растирать ему запястья большущими, но удивительно нежными ручищами. В это время шумно отворилась дверь, и в комнату ввалились пьяные дружки. Оторопело уставившись на нежданного гостя, сторож воскликнул, пьяно икнув:
   - Семен, никак, пожаловал! Чего, на ночь глядя, притопал? Аль случилось что?
   - Хороши! - определил состояние мужиков Востриков-старший. - В честь чего надрались, хорьки вонючие?
   - Ты што! Ты не забижай! - встал в позу Кешка. - Седни выходной, потому гуляем...
   - Гулена сраный, таку твою мать! - повысил голос Семен. Его под суд метят, а он, вишь, разгулялся! Мало ему, так он норовит на полную катушку срок себе определить. Почто мальца приютского обидел?!
   - Так тырить же пришел, - обескураженно вытаращил глаза Лотошников.
   - Ты, я вижу, совсем свои мозги куриные самогонкой разжижил. Чего плетешь! У тебя, голь перекатная, окромя клопов, нечем больше разжиться! - в сердцах сплюнул Семен.
   - Постой, погодь-ка, - протрезвел голосом Кешка, - под какой такой суд меня, кто сказал?
   - Кто сказал - не твоего ума дело. Лучше скажи: когда картошку к нам вез, кого на дороге встретил? Почему, как сговаривались, по Кукуевской не поехал?
   - Нет, ты погодь, - смутился Кешка, - кто наплел? Ты, Сема, напраслину не клей, я завсегда по-честному...
   Семен тяжело шагнул к нему, сжимая пудовые кулаки.
   - Вмазать бы тебе по шарам твоим бесстыжим, да ведь загнешься враз. Варьку Мохову ты на дороге встретил, вот кого. Она ж соседке своей, приютской поварихе все выложила. Та шум подняла: никакой картошки, сказала, Кешка не привозил. Дошло до завхоза. Тот - в сельсовет. Что до сих пор тебя не замели - твоя фортуна. Утром приедут за тобой, не сомневайся.
   Семен с трудом сдержался, чтобы не ударить сторожа. Он даже отошел от него в другой угол комнаты и, тяжело опустившись на табурет, произнес:
   - Тебя, мразь, не жалко. Пропадай ты пропадом, коли в башке пусто. Но ты, сволочь, нас за собой потянешь. Кишка у тебя тонка против легавых...
   Кривой, молча наблюдавший за разыгравшейся сценой, решил все же вмешаться в разговор:
   - При нем зачем базарите! - он кивнул на Сашу, - этот пащенок вас с потрохами заложит.
   - Еще один придурок сыскался, - поморщился Семен, не удостоив Савелия взглядом. - На кой хрен ему закладывать? Что он про нас знает? На селе самая последняя старуха всю подноготную про вас, дураков, может рассказать. И ничего, живете покуда... Ты вот что, дурья башка, - обратился он к Кешке,- в момент забирай свои манатки и топай к нам. И не вздумай в бега удариться или схорониться где. Под землей сыщем, тогда уж поблажки не жди! Ты ж, Савелий,- по-прежнему не глядя на Кривого, понизил голос Семен,- веди себя потише, разгулялся больно, свет людям застишь. Разговоры разные про твои безобразия идут... Нам нужен человек тихий, неприметный, так что угомонись, пока до худа не дошло.
   Семен забрал у Кешки бутыль с самогоном, сунул ее в котомку, туда же затолкал кое-что из конской упряжи, посуду, которая получше. Мужики, жалостливо моргая, не сводили глаз с котомки, куда Семен упрятал вожделенную посудину.
   - Можа, поделимся, Сема, пошто все-то забрал? - начал, было, сторож.
   - Вот это видел! - Востриков-старший показал кулак. - Просыхайте покуда... Ишь ты, оставь им! Вам оставь, так ведь полдороги не осилите, в усмерть надрызгаетесь. Никаких! - погрозил он кулаком мужикам.
   - Пойдем, пацан, - Семен бережно подхватил Сашу под руку. - А вы, вшивая рота, пехом дотопаете. Вам пехом-то - на пользу.
   На окраине села Семен ссадил мальчика с телеги.
   - Дуй, сынок, в приют. Тебя как хоть кличут-то?
   - Саша.
   - Саня, значит. Ты уж, Санек, лишнего там не болтай, не надо...
   - Я никому ничего не скажу, - искренне пообещал мальчик. Он благодарным взглядом посмотрел на своего спасителя и добавил: - Спасибо вам, дяденька, за все.
   - Э-э-э, чего там, - махнул рукой Семен и понукнул коня. - Прощевай покуда, - донеслось из темноты.
   Село спало. Кое-где лениво перелаивались собаки. Саша благополучно добрался до детдомовских ворот по пустынной в поздний час сельской улице. Боясь нарваться на ночную няню, он обежал дом и, встав на цыпочки, тихо постучал в окно. Оно тотчас отворилось и высунувшийся из него Рыбак шепотом спросил:
   - Упор, ты, что ли?
   - Ага.
   - Лезь скорее, мы тебя заждались тут. Ужин твой принесли, сказали поварихе, что ты заболел. Сумел все же удрать от Кешки?
   - Сумел, как видишь! - в голосе Саши прозвучала горделивая нотка.
   Ощущая приятное тепло спальни, он радостно подумал, что все страшное осталось позади, и что в этом есть несомненно и его заслуга. В чем она заключалась, мальчик, пожалуй, не смог бы ответить, но про себя он удовлетворенно подумал: "Не очень я и сдрейфил, когда Кешка меня лупцевал". Саша жадно набросился на еду, и друзья терпеливо ждали, понимая, что еда - это святое и мешать не следует.
   Покончив с ужином, Саша поудобнее устроился на кровати и начал свой рассказ, стараясь не упустить ни малейшей подробности. Мальчишки слушали, затаив дыхание, каждый радовался про себя, что не оказался на месте Упора. Рассказывая, Саша напрочь забыл об обещании, данном дяденьке Семену. Позднее, уже засыпая, вспомнил, но не очень и расстроился, подумав: "Я же только своим друзьям рассказал, а они - могила. Болтать не станут еще и потому, что побоятся, как бы до Таисии не дошло. Тогда уж точно всем несдобровать.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   _______________________________________________
   * Кореш - друг, приятель.
   ** Пошурудить - поискать.
   *** Мыркать - говорить, вмешиваться в разговор.
   Глава 16.
  
   Семен, попрощавшись с Сашей, поехал окольной дорогой, ведущей к сельскому кладбищу. Потом он свернул на едва заметную колею и выехал к ближним выпасам. Отсюда можно было въехать в село с самой глухой стороны. Он проехал узким проулком до третьей с краю избы, остановил лошадь и тихо постучал кнутовищем в ставень. Скрипнула дверь, послышались шаркающие шаги, звякнула железная щеколда и из калитки показалась всклокоченная голова с редкой белой бороденкой, топорщившейся в разные стороны, старческий голос спросил:
   - Семушка, ты што ль?
   - Я, дедуля, я.
   - Иди в избу, я с конем управлюсь. Намаялся, небось... Там картошечка в печи, хлебца отрежь, сальца... День промыкался, сердешный, не емши-то. Колготишься все по делам, покою не видишь...
   Дед проворно распахнул ворота, взяв лошадь под уздцы, спросил, не скрывая любопытства:
   - Со всеми делами управился?
   - Со всеми, дедуля, со всеми.
   Семен взял с телеги котомку и направился к крыльцу.
   - Все, стало быть, хорошо обернулось, и слава Богу! - старик привычно перекрестился, перехватив узду левой рукой.
   Семен действительно успел за день многое. Главное - укараулил утром председателя сельсовета, когда тот отправился на работу. Без обиняков выложил ему о Павле, пригрозил выдать сына НКВД, если председатель не окажет кое-какой помощи дезертирам. Тот поначалу полез в пузырь, изобразил на лице негодование, стал кричать, что его сын фронтовик, комсомолец, и он не позволит порочить его имя. Грозил сейчас же заявить куда следует. Но Семен быстро урезонил ретивого папашу, предложив ему встретиться с сынком хоть завтра. А если председатель, не дай Бог, брякнет где лишнее по глупости, то уж тогда точно и его, и сынка живо поставят к стенке. Тут и партбилет не спасет. Скис председатель, растерялся, хотел бы не поверить Семену, да как не поверишь, если от Павла больше года нет никакой весточки. И из органов не так давно приходили, спрашивали о нем. В голове мысли замельтешили одна другой страшнее: "Случись, заметут Павла, тогда и родителям его несдобровать. Смолчать? А ну как дознаются? Со всех сторон, как ни крути, плохо. Все ж лучше смолчать, авось пронесет. Война, глядишь, кончится, тогда и придумаем с женой, как выйти из положения. Может, переедем куда..."
   Словом, согласился председатель по возможности помогать дезертирам. И с сыном встретиться пожелал как можно скорее. В разговоре с ним Семен и выведал, какая гроза собирается над Кешкиной головой. - Мешкать не стал. Едва засмеркалось, взял у деда Силантия лошадь и поехал на заимку.
   С дедом Востриков-старший свел знакомство случайно. Узнал от вездесущего Гошки, что Силантий ищет хорошего печного мастера. Требовалось перебрать пришедшую в полную негодность печь. Старик посулил за труды две четверти самогона, мешок картошки и пуд муки. Семен с Тихоном, посоветовавшись с Гудимой и получив от него добро, поспешили к Силантию. Переложили печь - лучше не надо. Завязали со стариком дружбу, стали тайком бывать у него, помогать по хозяйству. Хозяин не нарадуется: "Послал Бог помощников".
   Как-то засиделись братья у старика допоздна. За неторопливой беседой, за стаканчиком первача взяли да и выложили ему все начистоту: кто сами такие и почему в тайге обосновались. Силантий вроде как и не удивился, сказал только:
   - Эка, куда вас жизня завернула! Бог вам, ребятушки, судья, а я ничего путного присоветовать не могу. Одно скажу: коли сами себе такие путя определили, сами и смекайте, как дале быть. Про себя так полагаю: не со страху этак поступили, а по уму.
   Привык Силантий к братьям. Подсознательно он не одобрял их решения отсидеться в тылу, когда такая война идет. Рассуждал так: "На людей можешь обижаться сколь хочешь, коли обидели смертельно, но на Родину свою - не моги, потому как она тебе главная мать. Кто замахнулся на нее - заслони, защити, не жалея живота своего. В этом правда жизни, другой быть не может".
   Дед веровал. Перед сном он непременно молился, стоя на коленях в переднем углу перед иконой. В последнее время он прибавлял к молитве просьбу, в которой убеждал Бога простить Семена и Тихона за все их прегрешения, наставить братьев на путь истинный.
   Особенно старик полюбил Семена. В задушевной беседе он не раз пытался внушить ему, что самым правильным для братьев было бы пойти и повиниться перед властями. "Не убьют же, Семушка, - говорил Силантий, - беспременно на фронт пошлют."
   "Убьют, дедуля, не сомневайся - мрачнел Семен, - уж я их знаю. Не за понюшку сгинем. Может, мы и ошибаемся в чем, но взадпятки поворачивать поздно. Знать, судьба наша такая. Хватили лиха через край от нынешней власти, прошли через такое, что до самой смертушки не забудется. Поют коммуняки куда как сладко, заслушаешься. Но нас на мякине уже не проведешь, знаем точно: фальшь одна. К красивой жизни через такую кровь повели... Как не захлебнулись только. А кровь-то чья? Да наша же, народная. Ну, где она, красивая жизнь? Для себя они ее, которые людей взбаламутили, построили. Взобрались наверх и жируют. Такие ж, как ты, дедуля, мы с Тихоном, другая мелкая сошка, что получили? Кукиш, да посулы одни. Кроме новой крови и измывательств всяких ждать нечего. А почему? А потому, что до власти дорвались бандиты похлеще нашего Гудимы. Ошельмовали народ, порчу на него напустили. Теперь враз не отмоешься, века не хватит".
   Дед согласно кивал головой, нервно мусоля самокрутку. У Семена свое накипело, у него свое. Семен тут перед ним пар выпустил, и вроде полегчало ему. Ему ж, старику, сколько душу не изливай, не полегчает. Многих говорунов он знавал. Где они теперь? На Колыме или еще подальше пуп надрывают. Ему тоже есть, что сказать, вспомнить... Спину на колхозных полях наломал крепко, палат же каменных так и не нажил. Какое там! - Концы с концами не всегда сводил. Да и как их сведешь, если за труд ничего, почитай, не платили, хотя проставленных "галочек" за трудодни в пухлой тетради колхозного счетовода всегда за норму переваливало. Старуха его померла перед самой войной, так и не дождавшись красивой жизни, о которой так заманчиво говорил на собраниях председатель сельсовета. Единственный сын был призван на действительную в шестнадцатом году. В декабре девятнадцатого ушел с отступавшими белыми, с тех пор о нем ни слуху ни духу. Силантий не забывает о нем в своих молитвах, но чуда не ждет. Может, убит сын где-нибудь в бою, может статься, на чужбину подался - поди дознайся...
   Во многом соглашался с Семеном старик, но то, что здоровенные мужики отсиживаются в тылу, когда в их стране фашисты лютуют, тут у них табачок врозь. Силантий так полагал: "То, что ты с властью, как кошка с собакой, - это особь статья, а когда весь народ со смертельным врагом в бой вступил - тебе в особицу от народа никак нельзя, иначе гроша ты не стоишь как человек. В каждом человеке, считал старик, должен быть стержень совести. Нет его, нет и человека. Братья Востриковы, по его мнению, такой стержень имели. Он почему-то был уверен, что рано или поздно они все равно уйдут на войну. Как-нибудь исхитрятся попасть туда.
   В самом начале войны старик крепко прихворнул и едва не помер. Работал он тогда в колхозе конюхом. Как-то весной поехал он за сеном. Возвращался, когда уже смеркалось. Решив сократить путь, поехал не дальней дорогой через мост, а напрямки через Татьму, по зимней санной дороге. Лед на реке потемнел, подломился на закраинах. Когда до противоположного берега оставалось с десяток метров, подтаявший ледовый панцирь не выдержал и телега с лошадью оказались в воде. Глубина была небольшой, чуть выше пояса. Силантий не растерялся, коченея в ледяной купели, сумел распрячь лошадь и, держась за подпругу, прибежал с ней в село. Отогрелся, обсушился на печи, но к утру занемог. Кое-как добрел до больницы, где и провалялся с воспалением легких добрый месяц. Как вспоминал впоследствии Эдуард Семенович, старик в начале был настолько плох, что, как говорится, дышал на ладан. Когда старик поправился, главврач посчитал, что конюхом он пока работать не сможет, и выхлопотал ему место сторожа в госпитале. Силантий нарадоваться не мог. Ведь, что ни говори, - опять при деле. Кроме основной обязанности сторожу вменялись еще две - топка печей и уход за двумя лошадьми, выделенными госпиталю колхозом. Для удобства Силантий, с разрешения начальника госпиталя, держал коней на своем дворе.
   Начало мая выдалось солнечным, теплым. Дорога до города просохла и по ней потянулись на городской базар крестьянские подводы с картошкой, квашеной капустой, другими съестными припасами. Горожане давали за сельские продукты хорошую цену. На вырученные деньги сельчане покупали на городских толкучках одежду, обувь, посуду, а повезет, так и водку.
   Погожим утром госпитальный завхоз и Силантий на двух подводах выехали в город. По приезде остановились у старушки-вдовы, у которой всегда жили детдомовские бухгалтер и завхоз, когда приезжали по хозяйственным делам. На следующий день долго колесили по городу. Побывали на аптечном складе, где после длительной проволочки с оформлением накладных, получили наконец лекарства и перевязочные материалы и отправились на воинский продовольственный склад. Здесь загрузились консервами, концентратами, сахаром и крупой, и довольные тем, что за день успели обернуться со всеми делами, поехали ужинать к старухе. Едва расположились за столом, как пришел Кубасов. Завхоз вышел из-за стола, приветствуя неожиданного гостя:
   - Петр Акимович, какими судьбами?
   - Да вот собираюсь к вам в Краснинское выехать, а оказии все нет и нет, - развел руками инспектор. - Я уж не в первый раз захожу к Пелагее Егоровне. Днями должен подъехать Иван Иванович, но ждать не могу - дело у меня безотлагательное. Вы когда думаете возвращаться?
   - Да завтра утречком и покатим.
   - Не обременю, если попрошусь в попутчики?
   - Сделайте одолжение, Петр Акимович, какой может быть разговор!
   - Лошади справные, один человек - не в тягость, - подал от стола голос Силантий.
   Лицо старика собралось в приветливые морщинки, он радушно предложил:
   - Можа, чайку с нами?
   - Спасибо, в другой раз непременно, а сейчас, извините, поспешу. Коли с собой берете - собраться надо. Часикам к шести подойду - не рано будет?
   - В самый раз. Раньше выедем, раньше и приедем, - сказал завхоз.
   - Кубасов пришел раньше обещанного. Рассвет только начал набирать силу. Пофыркивали лошади, которых уже запрягал Силантий. На крыльцо вышел завхоз, отирая платком потное после выпитого чая лицо. Поздоровавшись с инспектором, пошел отворять ворота. По безлюдным еще из-за раннего часа улицам выехали на большак. Здесь лошади, отдохнувшие за ночь, сразу же перешли на рысь. Силантий, довольный тем, что Кубасов сел в его телегу, где места было побольше, завел с образованным человеком умный разговор.
   - Надысь, Петр Акимыч, балакал я с нашенскими ранеными, они сказывают: завершение войне вскорости будет. Москва немца шибко подточила, не оклемается теперь, поди?
   - Как вам сказать, Силантий Дмитриевич, победа под Москвой, конечно, внесла определенный перелом в ход войны, но враг еще очень силен. Я бы не стал торопиться с прогнозом относительно скорой победы. Посудите сами: Ленинград по-прежнему в блокаде, Украина, Белоруссия, Молдавия, Прибалтийские республики оккупированы, идут бои на Кавказе... Да и Российских земель немало еще предстоит освободить. Сколько на это потребуется месяцев или даже лет, не берусь предсказать, но, думаю, немало. На военную машину Германии работает промышленность многих европейских стран. Представляете, какой это мощный потенциал!
   - Так-то оно, конечно, так, чего ж тут говорить - сила, - согласно кивнул Силантий, - а все ж, мыслю, наш верх будет.
   - Будем надеяться, - вздохнул Кубасов.
   - Беспременно одолеем, - сверкнул глазами старик и, озорно закинув голову, запел вдруг надтреснутым фальцетом:
   Эх, да нас побить, побить хотели,
   Побить собиралися,
   А мы тожить не сидели,
   Того дожидалися!
  
   В село приехали засветло. Силантий довез инспектора до дома Эдуарда Семеновича. Сам хозяин еще не вернулся с работы. Дверь гостю открыл Тимофей, радостно засуетился, загремел ведром в сенях, выбежал к колодцу за водой. Вернулся, прихватив сухое полено, и тотчас принялся щипать лучину для самовара. Кубасов поинтересовался, когда придет Эдуард Семенович.
   - Вот-вот должен подойти, - взглянув на ходики, сказал Зайков.
   Уставший после тряской дороги, инспектор, удобно устроившись на стареньком дерматиновом диванчике, молча наблюдал за действиями Тимофея.
   - Что нового в городе? - спросил тот, пристраивая самоварную трубу к отверстию в дымоходе.
   - Нового? - переспросил Петр Акимович, - да как тебе сказать... В общем-то ничего экстраординарного. В нашей "епархии", правда, поговаривают о разделении в скором времени школ на мужские и женские.
   - На старый лад опять? - удивился Зайков.
   - Получается, на старый. Да, вот еще: открылось новое ремесленное училище. В нем тоже будут обучать ребят шахтерским профессиям. Дело само по себе нужное, только безалаберно как-то все, непродуманно... Сверху спустили директиву, а здесь сразу же бухнули в колокола, не заглянув в святцы. Кинулись подыскивать подходящее здание, ан нет его. Верите ли: разместили учебные классы, мастерскую, общежитие и столовую в подвальном помещении какой-то дореволюционной развалюхи, в которой раньше находился аптечный склад. Теснота, антисанитария страшные. Наверх же - рапорт: училище открыто. В формальном отношении придраться вроде бы не к чему, а в сущности - обман. Сами себя же и обманываем. Условия для учащихся ужасные. Нет своей производственной базы, и учебных пособий кот наплакал. Вот и представьте, какие специалисты придут на шахты. М-да, невеселые новости, - подытожил Кубасов. - Впрочем, чего это я хандры тут напустил! Было ведь и веселое... Вчера довелось мне побывать на рынке. И представь себе такую картину: привез казах продавать картошку. И на ком, ты думаешь, он ее привез? Во век не догадаешься. На верблюде! Казаха с диковинной животиной сразу же окружили. Каждому захотелось поглазеть на верблюда. И тут случилось такое, что без смеха не могу говорить...
   Дослушать историю с верблюдом Тимофею не удалось. В сенях скрипнули половицы, распахнулась дверь - и в комнату, устало переступив порог, вошел Гилинский. Увидев гостя, он обрадованно проговорил:
   - Петр Акимович! Вот приятная неожиданность! Здравствуй, дружище! Надолго в наши Палестины?
   - С расписанием экзаменов в школах пока не ознакомился, - крепко пожимая руку Гилинского, сказал инспектор, - однако, полагаю погостить у вас не менее двух недель. Не обременю?
   - Помилуй, батенька, о чем ты говоришь! Вот и прелестно, вот и замечательно! Я ведь, признаться, успел соскучиться по тебе. Иной раз такая ипохондрия одолеет - страх... Как у нас с чайком, Тимофей Александрович?
   - Самовар уже поет, скоро готов будет, - откликнулся Зайков.
   - Прекрасно! - Эдуард Семенович сделал приглашающий жест. - Присаживайся к столу, Петр Акимович, почаевничаем, поговорим...
   Сели за стол, и Кубасов первым делом поинтересовался, как работается Гилинскому в госпитале. Эдуард Семенович посетовал на постоянную нехватку многих лекарств, хронический дефицит хороших хирургических инструментов.
   - Неизменно бедствуем, - вздохнул он, но тут же, взъерошив ладонью, хотя и седую, но довольно еще густую шевелюру, словно отгоняя навязчивые мысли, бодро произнес. - Ничего, осилим! В гражданскую бывало и похуже, однако ж с обязанностями своими справлялись. Смею заверить: недурно справлялись, да-с... Как там у тебя с самоварчиком, Тимофей Александрович?
   - Вскипел, несу.
   Ради гостя Тимофей поставил на стол блюдце с мелко наколотым сахаром.
   - Ого! Богато живете! - удивленный такой роскошью, воскликнул Кубасов.
   - Представь себе, получаю военный паек. Говорят, положено, как служащему Красной Армии, - пояснил Эдуард Семенович. - А однажды, не поверишь ли, выдали конфеты-"подушечки." Тут уж мы с Тимофеем Александровичем полакомились всласть, детство вспомнили. Удивительная штука эти липкие "подушечки", - мечтательно сощурился Гилинский, - словно посланцы далекого, почти позабытого мира. Чепуха в сущности, а какую гамму воспоминаний вызвали!
   Да вы прямо-таки поэт, - улыбнулся Кубасов.
   - Такие вот, представь, ассоциации.., - смущенно проговорил Гилинский.
   - Кстати, о поэтах, Петр Акимович, - заговорил Тимофей, - помните, я вам тетрадочку дал со стихами нашего воспитанника, Александра Упорова? Как они на ваш взгляд?
   - Фу ты, вконец запамятовал! Ну, конечно же, прочел и скажу без преувеличения: удивлен безмерно. Никаких претензий к размеру, глубина восприятия потрясающая для двенадцатилетнего мальчика. И к языку невозможно придраться. Чувствуется большая начитанность, свежесть экспрессии. Паренек несомненно одаренный.
   В глазах у Тимофея, пока он слушал инспектора, искрились горделивые огоньки, словно похвала такого авторитетного человека относилась не к Упорову, а лично к нему, Тимофею Зайкову.
   - Парнишка с головой, - горячо сказал он, - ему бы подучиться где, глядишь, в самом деле, выбился бы в поэты.
   - У тебя есть с собой какие-нибудь его стихотворения? - спросил Кубасова Эдуард Семенович. - Любопытно было бы прочесть.
   - Тетрадочка у меня с собой, - потянулся к своему портфелю Петр Акимович. Достав тетрадь, он не спеша перелистнул несколько страниц, поправил очки на переносице.
   - Вот хотя бы это... Кубасов с чувством стал декламировать:
  
   Легли проталины-оконца
   На занесенную тропу,
   И плавит жаркий лучик солнца
   На лужах льдинок скорлупу.
   И с каждым днем по дну оврага
   Все шаловливей и бойчей
   Мурлычет песенку бродяга -
   Студеный весельчак-ручей.
   Звенят сосульки мелодично,
   Гирляндой ветви оцепив,
   И всюду звонкий гомон птичий,
   И к обновлению призыв.
  
   - Картина прямо перед глазами, - задумчиво произнес Гилинский.
   - Не правда ли! - оживился Петр Акимович. - Несколько наивно, а все ж... Вот это, на мой взгляд, более зрелое:
  
   Зори пышут румяной сдобой,
   Лес очнулся от зимнего сна,
   Но за мартовские сугробы
   Еще прячется робко весна.
   Еще запах хвои сосновой
   По урманам не взял разбег...
   Упакована в панцирь ледовый
   Синеокая прелесть рек.
   В падях спят, затаившись, метели,
   Просинь неба прозрачней стекла.
   И задумались пышные ели
   В ожидании долгом тепла.
  
   - В ожидании долгом тепла, - чуть слышно повторил Гилинский и, обращаясь к собеседникам, сказал: - Симптоматично, не правда ли? - Не дожидаясь ответа, продолжал: - Эти оборванные, полуголодные детишки - в постоянном, несбыточном ожидании родительской ласки, тепла. Несколько ассоциативно, но, надеюсь, вы меня понимаете.
   - Прямо даже не верится, чтобы такой шплинт так сочинить смог, - заметил Тимофей, вопросительно посмотрев на Кубасова. - Как вы думаете, Петр Акимович, - спросил он инспектора, - можно его определить куда-нибудь, чтобы, значит, для дальнейшего развития способностей?
   - Хорошая школа, конечно же, необходима мальчику. В Москве, слышал, есть интернат для одаренных детей. Попасть в него довольно сложно. Необходимо ходатайство не только районо, но и партийных органов.
   - Ну, это-то просто, - облегченно выдохнул Тимофей, - поговорить с кем полагается и делу конец.
   - Просто да не просто, - горько усмехнулся Кубасов. - Побывал ведь я в горкоме партии, разговаривал там с товарищем, в чьей компетенции решать подобные вопросы.
   - И что! - нетерпеливо шаркнул ногой Зайков.
   - Выслушал он меня внимательно, показалось даже - сочувственно. Обрадовался: ну, думаю, выгорает дело. Не тут-то было. Посуровел лицом и таким уничижительным взглядом меня окинул, словно ледяной водой окатил. Ох, как они научились смотреть! Как научились без слов отдалять простых смертных на нужную дистанцию! И понес... "Вы, - говорит, - товарищ, человек вроде образованный, а взгляды ваши отсталые и даже вредные. Надеюсь, вам понятна руководящая роль рабочего класса в построении коммунизма?" "Понятна," - отвечаю. "Так почему же вы считаете, что воспитанник детдома должен посвятить себя поэзии? Еще неизвестно, каким поэтом он будет. Это, знаете ли, такая скользкая дорожка, что и оступиться недолго. Наши идеологические противники не дремлют и норовят уловить в свои сети тех, кто не окреп идейно. Таких, к примеру, как ваш протеже." Словом, разошелся и прочитал мне получасовую лекцию о рабочем классе, как наиболее передовом и прогрессивном классе современного общества, о его исторической роли. Выпустил пропагандистский пар и закончил уже без патетики. "Нет, - сказал, - дорогой товарищ, не дадим мы этому воспитаннику сойти с верной дороги. Он станет шахтером, человеком самой уважаемой у нас в стране профессии. А стишки, что ж, пусть пописывает, коли охота. Но рабочий класс, партия воспитают его как надо. Вот, собственно, и все; и я ушел не солоно хлебавши, правда, обогащенный марксистско-ленинской идеологией в понимании ответственного работника горкома.
   - Да, экземпляр, к сожалению, не редкий в наше время, - поскучнел Гилинский. - Приходилось встречаться с подобными неоднократно. Представьте, сколько вреда, непоправимого, заметьте, приносят такие вот, с позволения сказать, товарищи. Душевно скорблю о нынешних поколениях, наставниками которых они себя объявили. Незавидная судьба у наших людей. В сущности происходит нивелирование, обезличивание подавляющей массы населения. Инакомыслие, вопреки провозглашенной свободы слова, пресекается жестоко, вплоть до расстрела. Детишек же детдомовских, фактически лишенных детства, особенно жалко. Сколько страданий выпало на их долю, сколько еще предстоит перенести... И если блеснула в ком-то из них божья искра, "товарищи" не сберегут, погасят. Такие горе-идеологи, как тот, о котором ты, Петр Акимович, так красочно рассказал, способны загубить не только талант, но и душу. Придет время и, мне думается, миллионы таких вот ребят никогда не скажут спасибо товарищу Сталину за свое загубленное детство.
   - Уверен, не скажут, - согласился Кубасов и добавил: - Уверен, что у нынешней системы зла и насилия нет будущего. Она обязательно потерпит позорный крах. Вот только общество, отравленное идеями коммунизма, долго еще будет болеть. Кто знает, сколько времени понадобится, чтобы люди оправились от этой чумы века.
   - Мракобесия у нас предостаточно, - промолвил Эдуард Семенович, - но позволю себе, Петр Акимович, выразить мнение в отношении коммунистических идей. При всей их утопической несостоятельности, обладают они, согласись, мощным пропагандистским зарядом. Этим и завораживают массы. Кому, скажи, не захочется жить в обществе, в котором нет ни бедных, ни богатых, где царят равенство и братство? В свое время и я, грешный, поверил в возможность построения такого общества, но, увы, заблуждался. Миллионы безвинных - в лагерях; миллионы - замучены и расстреляны. Страшная участь... Вот я и пришел к выводу: если нынешние партийные апологеты проповедуют коммунизм, как высшую форму организации человеческого общества, то более гнусное фарисейство трудно представить. Коммунизм, считаю, - это одно, а коммунистическая партия в том виде, в каком она есть, - совсем другое.
  
   Глава 17.
  
   Отзвенели школьные звонки, май расцветил сопки боярышником, ярко-желтыми пятнами одуванчиков. Тайга загустела. Ветром доносило из нее волнующие запахи молодых лесных трав и нагретой солнцем живицы. Приободрились после долгой зимы детдомовцы. Вместе с Валентиной наладились они ходить за Татьму на луга, где набивали наволочки диким луком, сочной крапивой. Иногда забирались на лесистые сопки, собирали там слизун и черемшу. Ребята постарше голодными волчатами рыскали с наступлением темноты по селу в надежде стащить что-нибудь у колхозников. Крали конскую упряжь, развешенное на веревках после стирки белье, крынки с молоком из сеней, картошку из погребов. Кое-что обменивали потом у сельчан на продукты. Случалось, хозяева ловили воришек с поличным и избивали нещадно. Но побои не помогали - голод был сильнее страха. Едва оправившись от синяков и ссадин, пострадавшие снова принимались за свое, действуя еще хитрее и изворотливее.
   Витьке Лепехину пришло письмо от сестры. Она писала, что закончила ФЗУ и работает на заводе расточницей, пообещала вскорости, как только скопит немного денег, забрать брата к себе. В конверт сестра вложила червонец, написав, что это подарок от нее Витьке на день рождения.
   Толю Рыбакова завхоз взял с собой помощником, отправившись в город по хозяйственным делам. Витька, не найдя его, побежал разыскивать Упора, чтобы поделиться с ним своей радостью.
   - Скоро ту-ту, прощай детдом! - выпалил он Саше. - Сестра пообещала забрать к себе. Вот, читай! - он протянул дружку письмо.
   Саша прочел и с завистью посмотрел на Лепеху:
   - Счастливый ты, Витька, скоро заживешь на ять.
   Помолчал, сопереживая с Лепехой взволновавшую обоих новость, решительно заявил:
   - Знаешь, если меня бабушка или тетка не вызовут, то я с тобой в Новосибирск уеду, вот гад буду!
   - Сбежишь, что ли?
   - Сбегу!
   Саша заинтересованно спросил:
   - Так тебе, говоришь, сестра целых десять рублей прислала?
   - Ну, да.
   - Можно на базаре за рубль вот такущую репу купить, - Саша очертил рукой в воздухе воображаемый круг. - Еще можно драников наесться за пятерку. А еще, - он заговорщицки понизил голос, - можно такой вкуснотищи поесть - язык проглотишь.
   В Витькиных глазах застыл интерес:
   - Это чего же?
   - Про имбирь слыхал когда-нибудь?
   - Нет. А что это такое?
   - Ну, точно не знаю, а только читал, что его кладут в пирожные всякие, торты там... От этого они еще вкусней получаются.
   Интерес в Витькиных глазах нетерпеливо зашевелился:
   - А где ты видел этот имбирь?
   - Поклянись, что не пролегавишь никому.
   - Во! - Лепеха чиркнул себя по зубам ногтем большого пальца, для верности добавил. - Гадом буду!
   - В аптеке продается в коробках сколько хочешь, - зашептал Саша, оглядываясь по сторонам. - Коробки вот такущие! И стоит одна всего два рубля пятнадцать копеек.
   - И в ней этот самый имбирь?
   - Ну, написано "имбирное мыло", но сделано-то оно из имбиря, значит, можно есть.
   - Постой, - усомнился Лепеха, - мылом ведь моются.
   - Так что ж, что моются. Если которое из собачьего сала делают, то тем только мыться можно, а если из имбиря, то и мыться, и шамать. Имбирь ведь едят.
   - В аптеке оно точно есть, или расхватали уже все? - беспокойно заерзал Лепеха.
   - В том-то и дело, что никто пока не допер, что имбирь есть можно, а то его давно бы уж там не было.
   - Так давай купим скорей три коробки, - заторопился Витька, - мне, тебе и Рыбаку.
   - Але, после обеда, - предложил Саша.
   - Але!
   Сразу из столовой ребята, не мешкая, помчались в аптеку. Саша первым делом бросил взгляд на полку в застекленном шкафу, где он видел вожделенные коробки. Они стояли на прежнем месте. Мальчик облегченно вздохнул, жарко зашептал в ухо приятелю:
   - Есть! Вон стоят! Не расхватали еще...
   - Вам что, молодые люди? - сверкнула стеклами очков аптекарша в сторону детдомовцев.
   - Нам вон те коробки, три штуки, - показал пальцем Саша.
   - Имбирное мыло? Зачем оно вам? - удивилась аптекарша.
   Сказать, что для еды, Саша не решился. Смутившись, он буркнул:
   - Надо.
   - Надо так надо, - улыбнулась женщина, - только это мыло используется в основном для мытья головы. Вам, надеюсь, такая его особенность известна?
   - Конечно, известна, - вмешался в разговор Лепеха.
   Не смутившись, под ироническим взглядом аптекарши он поспешил добавить:
   - Нас скоро в баню поведут, в Кристиновку, вот мы и решили мыло для головы купить.
   Глаза под очками выразили сомнение: слишком уж короток был ежик волос на мальчишечьих головах.
   - Трех коробок, ребятки, вам до второго пришествия хватит, - сказала аптекарша, - но, коли есть желание помыть свои шевелюры, платите шесть рублей сорок пять копеек и забирайте свое мыло.
   Витька поспешно достал хрустящий червонец и важно положил его на прилавок. В детдом друзья решили не заходить - слишком объемными были коробки. Пацаны сразу же заметят оттопыренные на животах рубашки, и тогда прощай пиршество. Хорошо, если хотя бы по горсточке порошка достанется.
   Глухими переулками пробрались ребята к Татьме, перешли ее по шаткому мостику и, забравшись в густые заросли тальника, почувствовали наконец себя в безопасности. Торопливо вскрыли свои коробки. Зачерпнув ладонью пахучий порошок, Саша, не колеблясь, отправил его в рот.
   - Ну, как? - уставился на него осторожный Витька.
   - Во! - Саша показал большой палец.
   Лепеха торопливо набил рот порошком. Проглотив первую порцию, он озадаченно посмотрел на приятеля:
   - Мыла, вроде, многовато, а так ничего, есть можно.
   После второй горсточки физиономии мальчишек уже не выражали довольства.
   - Чо-то меня тошнит, - признался Лепеха, - чо-то имбиря совсем мало, одно мыло.
   - Имбиря тоже хватает, - попробовал спасти положение Саша,- просто он, видать, очень сытный, много сразу не съешь.
   Витька попытался возразить, но вместо слов издал мычащий звук, и изо рта у него выплыл радужный шарик. Это выглядело очень смешно, и Саша готов был расхохотаться, но тошнота настолько стремительно подступила к горлу, что его тут же вырвало какой-то тягучей смесью. "Что это с нами?" - хотел он спросить у Витьки, но с губ сорвался и медленно поплыл по воздуху мыльный пузырь. На смену ему выкатился другой, побольше. Мальчишки испуганно переглянулись и, без слов понимая друг друга, спасаясь от неведомой беды, бросились бежать к детдому.
   Первым их увидел Зайков. По бледным, искаженным от страха лицам ребят, он понял, что с ними стряслась какая-то беда.
   - В чем дело, Упоров?
   Саша попытался заговорить, но, кроме булькающих звуков и розоватой пузырящейся пены, ничего не смог из себя выдавить. Рядом наизнанку выворачивало Лепеху. Он, надрывно подвывая, старался сплюнуть тягучую, свисающую чуть ли не до земли слюну.
   - Все ясно: сожрали что-то, балбесы, - сказал Тимофей подбежавшей Валентине. - Быстро марш в больницу! - скомандовал он и, схватив мальчишек за руки, увлек их за собой.
   Дежурный врач ушла по вызову. Вместо нее ребят приняла молоденькая фельдшерица. Осмотрев пострадавших, она официально строгим голосом спросила:
   - Какой гадости наелись?
   - Им-ик-биря, - выдавил Саша.
   - Чего?!
   - Имбыр ели, - давясь слюной, пояснил Витька.
   - Где вы его выкопали? В Сибири все-таки живем, не в Африке, - блеснула познаниями фельдшерица.
   - В ап-аптеке.
   - Имбирь в аптеке? Первый раз слышу.
   - Он там с-с мылом.
   - Вы чего мне голову морочите! Какой имбирь, какое мыло?
   - Вот, - Лепеха достал из-за пазухи коробку, предназначавшуюся Рыбаку.
   Прочитав надпись на коробке, женщина облегченно вздохнула:
   - Теперь понятно. Непонятно только, как вы додумались налопаться мыла.
   - Вот... Он, - Витька показал на Сашу, - сказал, что в торты кладут и в пирожные.
   Фельдшерица звонко рассмеялась, ей вторили Зайков с Валентиной.
   - Ну, уморы! Уморили совсем!
   Вытирая выступившие на глазах слезы, фельдшерица обратилась к пожилой женщине в сером халате:
   - Сима, принесите поскорее воды, да побольше.
   Женщина принесла полное ведро. После третьей кружки Саша запротестовал:
   - Больше не могу.
   - Я тебе дам "не могу"! - строго прикрикнула фельдшерица. - Пей, пока мыло не выйдет, а то плохо будет!
   Плохо Саше не хотелось, и он с трудом, проливая воду на грудь, одолел еще кружку. Потом они с Витькой, посинев от натуги, обильно фонтанировали пенящейся водой, надсадно кашляя.
   Провожая ослабевших от водной процедуры мальчишек, фельдшерица не удержалась от ехидного предложения:
   - Заморское лакомство с собой заберете или как?
   - Не, нам не надо!
   Глава 18.
  
   Все чаще наведывался к Таисии колхозный председатель. Бабы и старики выбивались из сил в горячую летнюю пору. Куда ни кинь, всюду не хватало рабочих рук. Сильно отощавшие за зиму детдомовцы не ахти какими были работниками. Однако посильную помощь колхозу оказывали постоянно. Трудились на прополке овощей, ворошили сено, управлялись и с волокушами, и с конными граблями.
   На этот раз председатель обратился к директору с необычной просьбой - сплавить по Татьме дрова, заготовленные в тайге зимой. Дело, кажись, нехитрое - покидать поленья в реку и подгонять их баграми, словно стадо, пока не приплывут в село. Таисия Марковна так приблизительно и представляла себе сплав. "Работа несложная, а выгоду сулит большую, - рассуждала она. - Еще бы, ведь председатель пообещал снабдить детдом сухими дровами на всю зиму. Да и сплавщиков, - а их, по председательскому расчету, понадобится не менее двадцати - колхоз брал на полное довольствие".
   Колхозный глава, в отличие от директора, знал, что ожидает ребят на сплаве. Добрых двадцать километров по петляющей между таежными сопками реке, с берегами, заваленными буреломом, поросшими густыми кустарниками, перемежающимися топкими луговинами - все это не обещало юным сплавщикам легкой жизни. Поэтому он попросил Таисию Марковну подобрать наиболее крепких мальчишек, умеющих плавать.
   Рыбак, Лепеха и Упор ликовали: Таисия включила их в список сплавщиков. Шича не умел плавать, и по этой причине был забракован. Он пытался разжалобить директора, но та была непреклонна.
   Друзья, как могли, успокаивали Мишу, обещали научить его плавать.
   - Подожди, сплавим вот дровишки, сразу же буду учить тебя, - пообещал Саша.
   Миха тоже не умел плавать, но из гордости не стал проситься на сплав. Дружки из его компании в угоду своему главарю, хотя им страшно хотелось поехать, решили остаться дома. Рыбак, узнав об их решении, обрадованно сказал друзьям:
   - Хорошо, что эти тошнотики не поедут с нами. Точно, стали бы там задираться, драться пришлось бы... Чего доброго еще Таисия пронюхает, что дрались, и со сплава турнет. А на фига нам это надо?
   Друзья согласно кивали, понимая, что без Михиной компании будет, конечно же, лучше и спокойней.
   Телеги подпрыгивали на выпирающих из земли корнях вековых сосен и елей, вплотную подступивших к дороге. Ребята то и дело соскакивали с телег и шли пешком. Сидеть и разговаривать на подводах местами было просто невозможно из-за опасности прикусить язык. На передней телеге ехали Зайков и Василий Семенович, знакомый детдомовцам еще по зимней заготовке дров. За их спинами возвышались мешки с провиантом, погромыхивали, завернутые в брезент, багры, ведра, топоры и пилы.
   Мужики вели неторопливый разговор о войне, прикидывали, когда, наконец, союзники откроют второй фронт. Сходились на мысли, что и без их помощи Россия вскорости одолеет фашистов. Все к тому идет.
   - Начали прытко, до самой Москвы докатились на своих танках, - рассуждал Василий Семенович, - я уж так в нашей силе был уверен, а поди ж, засумлевался. И то сказать: прет и прет без удержу. Теперь эвон как повернулось. Выходит, сила солому завсегда ломит.
   - Дают им сейчас прикурить, - согласился Тимофей.
   Василий Семенович потянул из кармана кисет, спрыгнул с телеги, чтобы сподручней было свертывать цигарку. Протянул кисет Зайкову:
   - Закуривай.
   - Спасибо, не курю больше...
   - Чего так?
   - Вначале, как в больницу попал, не до курева было. После - не по карману удовольствие. Сейчас вот - пацаны... Что бы, значит, не смущать их.
   Василий Семенович понятливо кивнул:
   - Воспитуешь, выходит. Что ж, оно и правильно.
   Он оглянулся на шумливую ватагу ребят, едущих на двух подводах, с сомнением крутнул головой:
   - Зимой с дровишками через пень-колоду управились, сплав же - штука посерьезней будет. Здоровые мужики, бывало, семь потов сольют, покуда до села доберутся. А эти - зелень еще недорослая.
   - Ничего, сплавим, - бодро произнес воспитатель.
   - Куды ж денетесь, знамо сплавите.
   Километров за семь от того места, где находились поленницы дров, подготовленных к сплаву, стоял зимовник, построенный неподалеку от крутого берега Татьмы. В нем и обосновались сплавщики. Почти половину единственной, довольно просторной комнаты в доме занимали нары. Зайков сразу же дал ребятам задание произвести уборку. Сперва вымели старое, превратившееся в труху сено с нар, потом принялись за сильно замусоренный пол, подняв целое облако пыли.
   - Водой побрызгайте! - прикрикнул на уборщиков Зайков.
   - Когда с уборкой было закончено, на нары настелено свежее, привезенное с собой, сено, в зимовник зашел Василий Семенович. Придирчиво оглядевшись, он удовлетворенно заметил:
   - Славно прибрались, ребятки. Вот только, - мужик потянул носом воздух, - дух пока не того, застоялся больно, враз не выветришь. Но это мы сейчас поправим.
   Он вышел и вскоре вернулся с охапкой молодой полыни. Комната наполнилась резким въедчивым запахом. Раскладывая пучки пахучей травы по углам, Василий Семенович, обратив внимание на то, как недовольно сморщились носы у ребят, назидательно сказал:
   - Ничего, быстро свыкнитесь. Травка эта пользительная, аппетит повышает и блох опять же, пауков там разных из дому гонит.
   Насчет аппетита сказано было больше к слову. Никто из ребят его отсутствием не страдал. Это они доказали, когда был приготовлен ужин. Мальчишки окружили Зайкова, склонившегося над ведром, из которого валил пар с восхитительным запахом ячневой каши. Когда же Тимофей сдобрил ее подсолнечным маслом, глаза у ребят загорелись, как у голодных волчат. Воспитатель не жадничал, накладывая в миски по полному половнику. В окончательный восторг привел их Василий Семенович, наделив каждого пятисотграммовой пайкой.
   - Мирово! - воскликнул Севостьянов.
   - Мирово! - эхом откликнулись сплавщики, набивая рты кашей и хлебом.
   Тимофей рано разбудил ребят. Рассвет неохотно просеивался сквозь сосновый заслон, все контрастнее высвечивая бревенчатые стены зимовника. Отсыревшей ватой, цепляющейся за прибрежные кусты, навис над Татьмой туман. Мальчишки недовольно ворчали, отползая вглубь нар, стремясь урвать хотя бы минуту-другую сна. Но воспитатель знал, как быстрее расшевелить соней.
   - Завтрак уже готов! - громко объявил он. - Сегодня картошка с мясом и сладкий чай.
   - Враки! - Рыбак, высунул из-под одеяла голову и недоверчиво уставился на Зайкова.
   - Толя, Толя, - укоризненно проговорил воспитатель, - разве я тебя когда-нибудь обманывал?
   Аргумент возымел мгновенное действие: через считанные минуты мальчишки уже толпились у костра. Василий Семенович вывалил содержимое из двух жестяных банок в ведро с разварившейся картошкой и стал размешивать варево гладко обструганной палкой. От вкусного, ни с чем не сравнимого запаха у ребят стали расширяться ноздри, рты заполнились слюной.
   - Тимофей Александрович, это чо он туда положил? - спросил Игорь Белоусов.
   - Тушенку.
   - А чо это такое?
   - Консервированное мясо.
   - Как консервы, что ли?
   - Ну, да. Так мясо приготавливают, чтобы дольше хранилось.
   - Вот, поди, вкуснятина...
   - Сейчас попробуете, оцените, - улыбнулся Тимофей.
   Вылизывая миску, Лепеха признался друзьям:
   - Я такое сроду не шамал. Буржуи, наверно, каждый день тушенку лопают.
   - Факт, лопают, - подтвердил Рыбак, - а, может, еще и получше чего...
   - Навряд ли вкусней тушенки чего бывает, - усомнился Витька.
   - Еще как бывает, - авторитетно сказал Саша, - халва, например.
   - Или имбирное мыло, - не удержался от ехидства Лепеха.
   - Много ты понимаешь, - смутился Саша.
   - Да кое-чо теперь понимаю, мыло уж больше жрать не стану.
   Тимофей спросил у Василия Семеновича, какой инструмент брать на сплав.
   - Ничего ноне с собой не понесем, - сказал тот. - Покидаем полешки в реку и шабаш. Пущай плывут пока. На завтре - другой порядок: пойдем с баграми, с отмелей полешки сталкивать будем, с островков... Заторы опять же устранять... Работешки на сплаве ого-го! Замаешься, паря. Вот только промашку мы дали, - мужик досадливо почесал затылок.
   - Какую промашку? - насторожился Зайков.
   - Пару девок надо было взять с собой, которые постарше да побойчей.
   - Зачем?
   - Смекай: огольцы твои за день так перемокнут, впору выжимай. Девки же одежку и посушат, и состирнут когда... Детишки ведь еще, - вздохнул Василий Семенович. - Со сплава придут в чем душа держится, а утречком нате вам - сухая одежка. А иначе как? Неровен час, простуда одолеет, тогда какие они к лешему работники...
   - Поеду через пару дней за продуктами, попутно подберу подходящих девочек, - пообещал воспитатель.
   Лошадей запрягать не стали, отправились на работу пешком. После сытного завтрака настроение у ребят было приподнятое. Всю дорогу до поленниц они без умолку болтали, дурачились, затевали шутливые потасовки. Пришли на место, и Василий Семенович, не мешкая, расставил сплавщиков цепочкой, сам встал в конце нее, у самой реки. Тимофей занял место у поленницы, стал брать сразу по два полена и передавать их стоящему рядом Васе Севостьянову, тот - следующему ... Поленья стали быстро перемещаться по цепочке. Последним подхватывал их крепкими, жилистыми руками Василий Семенович и ловко бросал чуть ли не на средину реки.
   Какое-то время работа спорилась, но чем выше поднималось солнце, тем все больше и больше мальчишкам надоедало однообразие. Они стали перекидывать поленья через головы рядом стоящих. Однако не каждому удавалось поймать на лету увесистый снаряд. Кончилось тем, что двое ребят основательно занозили ладони, а Сущевскому полено угодило в живот, и он едва отдышался, судорожно хватая раскрытым ртом воздух. Солнце, между тем, вошло в силу и сплавщикам приходилось то и дело смахивать пот с лица. Работа заметно разладилась, и Василий Семенович решил сделать перерыв. Подняв руки вверх, он крикнул:
   - Шабаш, огольцы! Всем купаться!
   Его слова сплавщики встретили дружным "Ура!" Через мгновение река уже бурлила от барахтающихся в ней гибких мальчишеских тел.
   Наблюдая с берега за ребятами, Тимофей невольно задумался о тяжкой их доле: "Несмышленыши ведь еще, а уже впряглись в мужицкую лямку. Им бы сейчас папку с мамкой, игрушки какие-никакие, кино почаще, мороженое там... Расскажи им про нормальную жизнь, какая должна быть в их возрасте, сочтут за красивую сказку. Наголодался каждый за свою короткую жизнь, побоев, ругани всякой наполучал без счету. Здесь вот и паек, казалось бы, поискать где, а все равно, как волчата: никак насытиться не могут. Сколько ни давай - все сметут. Глазенки горят: где бы еще урвать. Тот герой у Лондона, который к берегу полз, против наших заморышей жидковат. Все верно: много дней боролся за свою жизнь с завидным упорством. Эти же и жизни-то толком не видели, а чуть ли не с рождения зубами за нее цепляются. Может, и заживут когда-нибудь по-человечески, но дорожить каждой крошкой, как бы сыты ни были, до конца дней своих будут. Жизнь их сызмальства так искалечила, что никакая медицина до конца вылечить не сможет".
   Грустные мысли Зайкова прервал голос Василия Семеновича:
   - Эй, Тимофей Александрыч! Давай, клич огольцов на работу. Потешились малость, и будет. Не то до белых мух валандаться тут придется.
   Два дня сплавщики сбрасывали дрова в реку. На третий, вооружившись баграми, пошли по обоим берегам, освобождая отмели от вынесенных на них течением поленьев, растаскивая заторы на порогах в узких протоках между островами. Поначалу берега были низкими, занесенными мелкой галькой и песком. Мальчишки не испытывали больших трудностей, их веселые голоса разносились окрест, вспугивая мелкое зверье и птиц. Белоусов заметил уползавшую от реки гадюку, испуганно закричал:
   - Змея! Вон, змея ползет!
   Ребята сбежались на крик. С опаской, стоя на почтительном расстоянии, разглядывали гадюку. Подбежал Рыбак, спросил:
   - Где змея?
   - Да вон она, в траву уже заползает, - показал Лепеха.
   Толя схватил увесистый голыш, подбежал к гадюке.
   - Чокнулся, что ли! Ужалит ведь! - крикнул Севостьянов.
   Но Толя, увлекшись погоней за быстро скользящей в траве змеей, даже не оглянулся. Коротко размахнувшись, он метнул камень.
   - Точно, в головешку вмазал! - возбужденно заорал он.
   Нагнувшись, мальчик схватил извивающуюся в конвульсиях змею и, высоко подняв руку, показал добычу пацанам.
   - Не бойсь, робя, подходи! Жалючку я ей, смотрите, совсем расплющил!
   - Ну, ты даешь! - Саша с восторгом посмотрел на друга, - я бы так не смог, сдрейфил бы...
   - Эй, лоботрясы! - крикнул с другого берега Василий Семенович, - давай все по местам! Эка невидаль - гадюка... Их тут пропасть, еще насмотритесь. А убивать не след. Она вас не трогает, и вы ее не троньте. Змея, она тварь полезная, мышей разных изничтожает.
   - Да-а-а, ужалит если, тогда что? - Лепеха вопросительно посмотрел на Василия Семеновича.
   - Нужон ты ей... Я, почитай, сызмальства в тайге и ничего, жив покуда.
   В полдень солнце словно застыло в зените. Сплавщики, спасаясь от его жгучих лучей, почти не вылезали из воды. Правда, необходимости в этом не было: берега пошли обрывистые, густо поросшие тальником, калиной и дикой смородиной. Приехал верхом на кауром мерине Зайков. Вторая лошадь шла следом на поводу, навьюченная двумя объемистыми мешками.
   - Робя, обед приехал! - радостно завопил Сущевский, первым увидевший воспитателя.
   Сгрузив мешки, Тимофей пустил лошадей пастись, наказав Олегу Зайцеву присматривать за ними. Расстелив на поляне брезент, он извлек из мешка флягу с картофельным супом, из другого вынул нарезанный пайками хлеб, алюминиевые миски и ложки. Повернувшись к галдящим от нетерпения ребятам, скомандовал:
   - Севостьянов, Рыбаков, - живо на раздачу!
   Сплавщики протягивали руки за своими пайками, по привычке настойчиво канючили:
   - Савостя, мне горбушку... И мне.
   - Смотри, Рыбак, еще приткнешься, когда я буду дежурным! Дай горбушку.
   Но горбушки, как уж повелось, доставались только дружкам дежурных. Горбушка всегда выглядела крупнее простой пайки. Быстро, по-заячьи, обгрызая горбушку, опорожняя миску с картофельным супом, Лепеха умудрялся при этом разговаривать с Сашей.
   - Знаешь, Упор, когда я вырасту и стану работать, то каждый день буду лопать сколько захочу хлеб и суп с тушенкой.
   - И еще бы мороженое, - мечтательно добавил Саша. - Когда я был совсем маленьким, нам, в том детдоме, давали по праздникам мороженое.
   - Если будут продавать, куплю и мороженое, - важно произнес Витька и тут же спросил:
   - А оно какое, из чего сделано?
   - Как снег. Только липкое и сладкое. Его из молока делают.
   - Вкуснятина, поди?
   - Еще какая! язык откусишь...
   После обеда Зайков, погрузив флягу и посуду в мешки, напомнил Василию Семеновичу, что сразу же поедет в село за продуктами.
   - Не задерживайся там, - предупредил мужик, - на ужин и завтрак хлеба еще туда-сюда хватит, а обедать уж не с чем будет.
   Ночью случилось непредвиденное: еще не рассветало, как сорвался вдруг с гор ветер, лес тревожно зашумел; ослепительный свет пронизал окна зимовника, громыхнуло так, что мальчишки мигом пробудились и им показалось будто стены из толстенных бревен вот-вот развалятся. Еще раз полыхнуло в окнах, и словно раскололись горы, и посыпались, дробясь на гигантские камни, с грохотом накатывающиеся на дом.
   - Атанда! - испуганно взвизгнул Гусляр, кубарем скатившись с нар.
   Ребята дружно сыпанули следом за ним, но хриплый спросонья голос Василия Семеновича остановил их:
   - Ну, чего всполошились, дурни, грозы доселе никогда не видали? Сердце, поди, в пятки ушло? Надо ж, грома спужались, в штанишки намочили...
   - Ничего и не намочили, - смущенно пробурчал Рыбак, забираясь на нары, - шарахнуло-то, будь здоров, аж стены закачались!
   - Спите, спите, стены эти танком не прошибить - избушка на совесть срублена, - позевывая, успокоил ребят Василий Семенович.
   Через минуту он уже похрапывал, хотя гроза продолжала бушевать. Ребята некоторое время еще прислушивались к удаляющимся раскатам грома, однако сон вскоре одолел и их.
   Гроза прошла. Но по-осеннему настырный дождь сеял и сеял из низко нависших над тайгой туч. Рассвет ощупью пробирался сквозь таежные дебри, натыкаясь на стволы сосен и елей. Туман наползал с реки, поглощая прибрежный кустарник, волнами накатываясь на дом и дощатый навес, под которым спряталась печь, сложенная из гранитных валунов.
   Василий Семенович, встав пораньше, готовил завтрак, склонившись над печью. Дым из трубы лениво расползался во все стороны, не желая подниматься вверх. На крыльцо вышел Севостьянов, зябко поеживаясь, направился под навес. Василий Семенович поднял на него слезящиеся от дыма глаза:
   - Чего рано вскочил? Спал бы себе. Торопиться ноне некуда. По всему видать, надолго размокрело.
   Вася кашлянул, глотнув дыма, сказал:
   - Я хорошо выспался, больше не хочу.
   - Коли так, принеси-ка из сенцов сухих полешек, веселей дело пойдет.
   Ребята после тревожной ночи спали особенно крепко. Когда Василий Семенович пришел их будить, объявив, что завтрак готов, они, против обыкновения, отреагировали вяло. Кое-кто попытался выторговать хотя бы несколько минут сна.
   - Еще темно, чего вставать-то! На дожде мокнуть, что ли? - слышались недовольные голоса с нар.
   - Кто вас в дождь неволить будет, - добродушно сказал Василий Семенович. - Щас горяченького похлебаете и дрыхните посля сколько влезет. На реке вам все одно делать нечего. Она после грозы эвон как из берегов повыперла! С другой стороны, оно и к лучшему: дровишки наши далеконько по большой воде уплывут.
   Перспектива поспать после завтрака пришлась сплавщикам по душе. Не прошло и пяти минут, как нары опустели. Но после еды спать почему-то всем расхотелось. Несмотря на то, что дождь продолжал моросить, ребята побежали к реке. Татьма поразила их. Это была совсем другая река. Вровень с берегами мчал мутный поток, вырываясь из пелены тумана и скрываясь в ней с другой стороны. Стремительно возникали и проносились мимо коряги и даже целые деревья, похожие на диковинных зверей. У реки сырость ощущалась сильнее, и ребята, продрогнув, стали подумывать, как бы поскорей забраться на теплые, сухие нары и всласть покемарить до обеда. Но взбухшая, бурлящая река продолжала завораживать их, внушая страх и восхищение.
   - Во, прет так прет! - выразил общее настроение Сущевский.
   - Тут много не наплаваешь, враз утонешь, - с опаской глядя на стремнину, - проговорил Белоусов.
   - Никто и не посылает, - покосился в его сторону Севостьянов.
   Он решительно махнул рукой:
   - Все, робя, пошли досыпать, чего здесь зря мокнуть.
   Саша улегся рядом с друзьями, но как ни пытался заснуть, сон не шел. Сопели, сладко причмокивая во сне, сплавщики. Несколько раз в комнату заходили Василий Семенович с Васей. Они затеяли починку навеса и им понадобились молоток и гвозди, потом искали в хламе, сваленном в углу, рулон толя. Приходили еще за ведром с засохшей глиной и мастерком. Один раз Саша расслышал как Василий Семенович приглушенным голосом сказал Севостьянову:
   - Опасаюсь, не застрял бы где Тимофей Александрыч. На подъемах суглинок встречается, не опрокинулись бы часом. Провиянт, почитай, весь приели, обед сготовить не с чего.
   Саша мысленно перенесся в свой родной город. Он представил теткину двухкомнатную квартиру, старинный сундук у стены в большой комнате, накрытый старым, побитым молью ковром. На нем Саша спал, когда тетка забирала его из детдома погостить. Он считал эту квартиру своим домом, раз в ней жила его бабушка. Что-то она сейчас поделывает? Тетя Таня и Николай Иванович ушли на работу. Герка с ребятами играют во дворе в футбол. Бабушка же пошла, как всегда, по магазинам отоваривать карточки. Стоит в какой-нибудь длиннючей очереди за крупой или хлебом. "Скорей забрали бы они меня отсюда", - тоскливо подумал Саша. Потом он стал думать о реке: "Здорово она изменилась, раза в два стала шире, если не больше. А быстрина-то какая! Поплыви сейчас на лодке или на плоту, часа за полтора до села домчишься". Саше вдруг захотелось сочинить стихотворение про ночную грозу и про реку. Он закрыл глаза и стал сочинять. Суматошно полезли в голову разные слова. Постепенно из хаоса слов стали складываться предложения. Однако облечь их в стихотворную форму никак не удавалось. И вдруг озарило. Найден первый образ, второй... Получились довольно звучные рифмы.
   Сочиняя, Саша не заметил, как сон подкрался к нему. Он крепко заснул со счастливой улыбкой на губах. Разбудил его Рыбак, энергично тряся за плечо:
   - И здоров же ты ухо мять, - добродушно сказал он, когда друг открыл, наконец, глаза. - Вставай, на обед уже зовут. Тимофей Александрович приехал с двумя девчонками - с Зойкой Хворостининой и жирномясой Клавкой. Саша живо представил себе тихую, застенчивую Зою или попросту - Хворостину и толстощекую Клаву Купченко, которая, если заведется, любого до полусмерти заговорит.
   - На кой они здесь сдались? - озадаченно посмотрел он на Толю.
   - Не знаю. Василий Семенович, правда, говорил, что еду нам готовить будут, стирать там... По хозяйству, в общем.
   - Если так, то ладно. А то я подумал, что их тоже на сплав.
   - Сказанул тоже, - усмехнулся Рыбак, - они ж потонут сразу.
   Погода после обеда, вопреки прогнозу Василия Семеновича, наладилась. Июльское солнце мигом подсушило траву и намокшую ребячью одежду. Мальчишки дурачились, не зная чем себя занять. Тимофей с Василием Семеновичем, сидя на крыльце, молча наблюдали за ними.
   - Свожу-ка я их на горку землянички пособирать, - предложил мужик, - все одно полкают без дела. У меня местечко есть на примете, там ягодки красным-красно.
   - Вот и хорошо, - обрадовался Зайков, тоже соображавший, чем бы занять ребят. - А я пока телегой займусь - скрипит на ходу, спасу нет.
   Пойти на горку захотелось всем. Ребята возбужденно загалдели в предвкушении сладкого лакомства. Тимофей окликнул Сашу:
   - Упоров, ты не хотел бы остаться со мной? Я вот надумал телегу в порядок привести, мне помощник понадобится.
   Саше страшно хотелось пойти вместе со всеми, но в то же время он был польщен предложением воспитателя, тем, что тот именно его выбрал в помощники. Смазывать дегтем колесные оси - работа нехитрая. Тимофей приподнимал телегу за край, Саша тут же подкладывал под нее толстый чурбан. Затем воспитатель сильными ударами молотка выбивал из оси чеку и снимал колесо.
   С работой управились за час с небольшим и сели отдыхать под навесом. Саша стал рассказывать Зайкову про ночную грозу.
   - Нам от нее тоже досталось, - заметил Тимофей. - В одном месте дорогу так размочалило, что лошади нипочем бы не осилить подъем. С полгоры заскользила, и вместе с телегой ее вбок потянуло. А дальше, понимаешь, обрыв!
   - Ну и как вы?! - округлил глаза Саша.
   - Да вот так: уперлись с девочками в телегу и пыхтим, держим... Одному бы мне не справиться. Спасибо лошадке - вроде как поняла, что вся надежда на нее. Встала ведь и потянула, аж напряглась вся. А мы сзади, сколько сил есть... Ничего, обошлось.
   - Здесь тоже грозища была жуткая, - сказал Саша. - Гром ка-а-ак шарахнет! Думали, дом развалится.
   - Страшновато было?
   - Еще как! Аж в ушах загудело. После, когда привыкли, уже не так страшно было. Я даже стихотворение про грозу сочинил и про реку.
   - Здорово! А на память прочесть сможешь?
   - Конечно смогу.
   - Тогда валяй.
   Саша прикрыл глаза, вспоминая первую строку, не спеша начал декламировать:
  
   Сверкнули гневных туч глаза,
   И расщепило тишь разрядом.
   Низвергнулась с небес гроза
   На землю бурным водопадом.
   Взъярилась тихая река
   И хищным зверем, выгнув спину,
   Набросилась на берега,
   И - вскачь меж хмурых гор в равнину.
   Светлеет снова небосклон,
   Веселой радугой расцвечен,
   Озоном воздух напоен,
   Мир вновь приветлив и беспечен.
  
   - Неужто опять все сам? - поразился воспитатель.
   - Конечно сам.
   - Откуда ты только слова такие находишь?
   - Не знаю, - дернул плечом Саша, - они как-то сами находятся.
   - Ты вот что, - посерьезнел Тимофей, - пиши, не бросай. Стишок мне этот обязательно спиши. Я его Петру Акимовичу покажу... Он твоими стихами очень интересуется.
   Глава 19.
  
   Все чаще наведывались в село братья Востриковы. Случалось, неделю и более жили они у Силантия, наслаждаясь домашним уютом, охотно выполняя разную работу по хозяйству. Дед мягчел душой, глядя на братьев, вздыхая, говорил:
   - Эка, как вас тоска-то заела по крестьянскому труду. Так, гляжу, и тянутся руки чего-нибудь сработать. Чую, загините в тайге. Сердце саднит, глядючи на муки вашенски. Одначе и думка одолеват: как бы половчей вызволить вас оттедова. Вам ведь жить ишо да жить... С Гудимой же не седни - завтра пропадете не за понюх.
   У Семена внутри и без того запеклось, дедовы же слова, словно ножом по живому. Однажды не выдержал, выплеснул из нутра боль:
   - Каленым железом жжешь ты нас своими словами, дед! Нешто мы с Тишей не понимаем, что дерьмом в прорубь определились. Остобрындило* все, а выход, где он? Нету его... В тюрьму, или похуже чего - это хоть сейчас. Только охотки нету. Нам, как и всяким людям, другой доли хочется, какой получше.
   Силантий потускнел лицом, мутные слезинки заволокли выцветшие глаза, заговорил, осекаясь голосом:
   - Семушка, мыкаюсь, как карась в корчаге... Всякое на ум идет... За вас душенька моя изболелась, а как дале быть - не ведаю. Я было надумал тут, прости меня господи, опосля забоялся...
   - Чего надумал-то? Да не тяни ты, дед, выкладывай! - проявил интерес Тихон.
   - Сболтнуть недолго,Тиша, а ну, как баловство одно? - Силантий плеснул в стакан чаю, шумно отхлебнул глоток, озорно сверкнул глазами из-под кустистых бровей. - Кто знат, может, получится что.
   - С тобой, дед, не заскучаешь, - поморщился Семен, - ты толком говори, а не крути вокруг да около.
   - Старик тяжело вздохнул, собираясь с духом, заговорил, пытливо поглядывая на братьев:
   - У нас в госпитале, стал быть, всяко бывает. Которые шибко поранетые - на поправку не идут, помирают, царствие им небесное. Вот я и удумал документики ихние вам передать. Бог даст, по ним и на фронт, может, проскочите.
   - По чужим, значит, документам, - сообразил Тихон. - Постой, дед, это чего же получается! Мне, выходит, под чужим именем проживать?
   - Иначе, Тиша, никак не получается, - скорбно потупился Силантий.
   Через минуту, осененный новой мыслью, он запальчиво проговорил:
   - Зато жизнь правильная пойдет, по-людски!
   Подперев ладонями голову, уставившись в одну точку, Семен обдумывал предложение старика. Оно было настолько неожиданным, что сразу осмыслить его суть, принять какое-либо решение было невозможно. Но где-то в подсознании уже тлела желанная искорка надежды.
   - Ты хоть понимаешь, дед, какие документы нужны? - вышел из задумчивости Семен.
   - Чего ж тут понимать... Каки всем дают, когда с госпиталя спроваживают.
   Силантий даже обиделся, усмотрев в вопросе Семена скрытую издевку.
   - Я, Семушка, из ума покуда не выжил. Не собака, чтобы попусту брехать.
   - Не серчай, дедуля, - Семен дружески тронул Силантия за плечо, - и все-таки никак в толк не возьму: каким образом ты раздобудешь эти документы? Чай, на дороге не валяются.
   - Не валяются, - согласился старик, - потому и надумал с Митькой покалякать.
   - С каким еще Митькой,- насторожился Тихон.
   - Писарек госпитальный, который, значится, документы выписывает ранетым, - пояснил Силантий.
   - Ты часом не рехнулся, дед! Он же нас, твой писарек, с потрохами заложит.
   - Это смотря каким боком к нему подойти, - хитро прищурился Силантий. - Митька, он на жратву падкий. Ежели еще деньжат подкинуть, тады все, что хошь, предоставит. Посудите сами: не в рай же он вас оформит, а на войну. Святое ж дело. Вы скажите свое слово, а уж Митьку я улестить сумею.
   Семен отрешенно уставился в окно, обдумывая предложение Силантия. Потом испытующе посмотрел на Тихона:
   - Как думаешь, получится чего?
   - Я, как ты. К чему-то одному уж... А так - все равно не жизнь.
   Семен крепко потер лоб, решительно стукнул кулаком по столу:
   - Эх, где наша не пропадала! Давай, действуй, дед! Ну, а закуражится писарек, не паникуй, скажи: пошутил, мол. Если клюнет - денег наскребем.
   - Семушка, Тиша, родимые вы мои! Все у нас получится, пра слово! - обрадованно зачастил старик. - Деньги? Что деньги - тьфу! Есть они у меня... И сальце есть, и окорочок добуду. У Митьки мозги подгорят, когда такое увидит.
   Рядового Дмитрия Кандиберова ранило под Сталинградом. После излечения он был признан комиссией годным к нестроевой службе. Его никуда не отправили, а оставили дослуживать в канцелярии госпиталя. Верткого, шустрого паренька, косого на один глаз из-за перенесенной контузии, раненые прозвали Кандибобером. Кандибобер обладал многими достоинствами. Умел, к примеру, недурно играть на гитаре и балалайке, писать чувствительные письма по просьбам раненых, но, пожалуй, главное - умел портняжить. Он перешивал на модный манер галифе выздоравливающим, которые по вечерам ходили в сельский клуб на танцы под гармошку. Кандибобер по натуре своей был далек от альтруизма: за работу брал по расценкам, им же самим и установленным. Если у кого-либо не оказывалось денег, Дмитрий особо не кочевряжился: с ним можно было расплатиться табаком или продуктами из домашних посылок.
   Тактику разговора с писарем Силантий обдумал заранее. Выждав момент, когда Митька находился один в своей крохотной комнатушке, в которую чудом втиснули письменный стол, два шкафа и громоздкий стальной сейф, старик зашел к нему и встал у стола в выжидательной позе. Кандибобер поднял глаза на вошедшего:
   - Вы что хотели, Силантий Дмитриевич?
   - Такое, значится, дело, Митя, - твой совет требуется. Но ежели тебе недосуг со мной, я тогда вдругорядь зайду.
   - Ничего, можно и сейчас, - важно откинулся на стуле писарь. - Так какой совет от меня требуется? Да вы присаживайтесь к столу,- сделал он приглашающий жест.
   Силантий пристроился на краешке стула, собрал лицо в горестные морщинки:
   - Такая беда приключилась, Митюша, что враз не обскажешь...
   - А вы, Силантий Дмитриевич, - самую суть, покороче, если можно.
   - Можно и покороче, - покорно согласился старик. - Как бы это половчее сказать... Им аккурат весной выпало на службу идтить. Три месяца в Ленинск-Кузнецком обучались, за два дня, как, значится, на фронт отправляться, загуляли у крали по молодому делу.
   - Кто они-то? - перебил Кандибобер.
   - Они и есть - два племяша, сестрины, выходит, сынки.
   - Так что с ними все-таки стряслось?
   - Вот я и говорю: загуляли... Очухались, а ешелон-то ихний ушел. Оно бы все ничего, ежели бы их, пьяных, не обчистили подчистую и документы не забрали. Теперь, значится, в часть им дорога заказана, потому, как дезертиры навроде... За это, знамо, по головке не погладят.
   - Да уж не погладят, - согласился писарь. - Тут и мой совет не поможет.
   Силантий, словно не расслышав последних слов Кандибобера, продолжал:
   - Вот и получается, Митюша, что вся надежа на тебя.
   - Чем же я могу помочь, - изумился писарь, - человек я маленький и возможности мои очень ограниченные.
   - Очень даже можешь поспособствовать, Митюша, а окромя тебя больше никто.
   И старик рассказал Кандибоберу, как он мыслит выручить "племяшей". Никогда за всю его долгую жизнь не приходилось Силантию так много и складно врать. Но в душе он оправдывал свой поступок, считая, что совершает богоугодное дело. Писарю он пообещал за содействие тысячу рублей, два килограмма сала и свиной окорок. Отказаться от такого сказочного богатства Кандибобер был не в силах и поэтому сказал, что подумает. Для большей верности старик, поколебавшись немного, посулил ему, если выгорит задуманный план, добавить еще рубликов пятьсот. Такая невиданная щедрость произвела на писаря должное впечатление. Подавив в себе остатки сомнений, он сказал:
   - Зайдите, Силантий Дмитриевич, через недельку, постараюсь что-нибудь сделать для вас. И, пожалуйста, никому ни словечка.
   - Нешто я не понимаю, - укоризненно пошевелил бровями старик, - это только нас с тобой касаемо.
   Окрыленный надеждой после разговора с писарем, Силантий поспешил домой. Однако братьев дома не застал - ушли в тайгу.
   Когда Семен с Тихоном добрались до распадка, у входа в землянку их остановил Галац. Стрельнув черными цыганскими глазами, предостерег:
   - Ох, и лютует же Гудима! Кешку побил. Он в село бегал, пришел пьяный. Терентий Герасимович чуть не убил его. "Разболтались, алкаши!" - кричал.
   "Только шухера нам не хватало!" - кричал. Гошка с Павлом на охоту ушли, не спросившись. Гудима грозится их тоже раскровенить. Вас вот тоже долго не было...
   Семен молча выслушал торопливую речь Галаца и, не сказав в ответ ни слова, толкнул дверь в землянку. В полутьме на нарах жалобно швыркал разбитым носом Кешка. За столом, набычившись, сидел Гудима и хлебал деревянной ложкой тюрю. Зыркнув на вошедшего тяжелым взглядом, зло бросил:
   - Еще один фрайер нарисовался.
   - Здорово, Терентий! Чего не в духе? - Семен спокойно, словно не замечая свирепого взгляда пахана, прошел к столу, сел напротив.
   - Почему не в духе! - взорвался Терентий, толкнув от себя миску с тюрей. - Вы, суки, как сговорились заложить меня! Шлындаете, где ни попадя, шухера вот-вот надыбаете! Видно, в кандее никогда не припухали. Связался, дурак, с сексотами... Но, все - завязал! Подамся с Галацом на Алтай. Есть там тихие места, где легавых нету. Вы ж тут как хотите... Я вам в няньки не нанимался.
   - Охолони малость, Терентий, не кипятись, - внушительно пробасил Семен, - рано или поздно - все равно наши дороги разойдутся. Как надумал, так и поступай. У нас с Тихоном своя планида: мы тоже не сегодня-завтра уйдем. Толком пока не знаю куда, но за нас не бойся, не пропадем. Бог, как говорится, не выдаст, свинья не съест. До остальных нам заботы мало, пущай сами об себе пекутся, не слепые кутята.
   Семен замолчал, выжидательно смотрел на Гудиму, ожидая его реакции на сказанное. Но пахан, на удивление, не выразил никаких эмоций, сидел, задумавшись, с выражением полнейшего равнодушия на лице. Он уже принял решение, а остальное его теперь не интересовало.
   Семен понял, что разговора не будет, резко поднялся и шагнул к выходу. Обернувшись у порога, сказал:
   - Там Тихон с продуктами дожидается. Полный мешок на себе перли, замаялись.
   - Вот это в масть! - хищно осклабился Гудима. - Все ведь уже прижрали, вот какую баланду хлебать приходится, - кивнул он на миску с тюрей.
   - Ничего! - бодро мотнул бородой Семен, - сейчас подхарчимся. Мы тоже с дороги-то голодные.
   Гошка и Павел второй час кружили у Горбатой горы. Гошка уверял, что третьего дня у обгорелой сосны видел лосиху с лосенком. Он доказывал Павлу, который устал и непрочь был вернуться к землянке, что далеко уйти с теленком лосиха не могла. То и дело он тыкал пальцем в траву:
   - Во, гля сколько наложила! Свежее еще... Где-то близко, курва, пасется.
   Гошка держал обрез на изготовку, готовый в любой момент выстрелить. Но лоси словно сквозь землю провалились. Павел наконец не выдержал:
   - Ну ее к лешему лосиху твою! Сам же видишь: ушла она. Пить хочется до чертиков, да и пожевать бы чего пора.
   - Тут до Татьмы рукой подать, - сдался Гошка, - около нее и отдохнем. У меня у самого глотка пересохла. Только вот со жратвой у нас хреновато. Полбуханки ржанухи всего-то...
   - Пожуем хоть хлеба, - невесело усмехнулся Павел.
   У реки комар одолевал меньше. Татьма переливчато мурлыкала, подпрыгивая на камешках. Изумрудные зимородки, сидя на тальниковых ветках, заглядывали в воду, высматривая мальков. Шмели в шитых золотом кафтанах гудели, копошились в разнотравье. Гошка стянул с себя пропотелую рубаху, разулся и прилег под кустом черемухи, блаженно щурясь, пошевеливая грязными, вонючими пальцами ног. Сон скоро сморил его. Он стал скрипуче похрапывать, из уголка полураскрытого рта вытекла, прилипнув к подбородку, слюна.
   Павел неприязненно покосился на Гошку, брезгливо поморщился, разглядев ползущую по его щеке вошь. "Искупаться, что ли",- лениво подумал он и, поднявшись, пошел вдоль берега в поисках тихого омутка. Пройдя несколько шагов, дезертир услышал вдруг как кто-то неподалеку тонким голоском беззаботно распевает песню. Павел присел от неожиданности, растерянно огляделся и проворно кинулся за развесистый куст калины. Голосок приближался. Уже можно было разобрать слова песни. Юная певица старательно выводила:
   - Ой ты песня, песенка девичья,
   Ты лети за ясным солнцем вслед...
   Из-за кустов показалась худенькая девочка лет двенадцати-тринадцати. В правой руке ее покачивалось в такт песне жестяное ведерко, на треть заполненное земляникой. Павел тотчас узнал девочку: "Вот те на! Это же Хворостинина! Кой черт ее сюда занес? Похоже, она здесь одна".
   Павел прислушался, но вокруг было тихо. Девочка, между тем, поравнялась с кустом, где схоронился бывший воспитатель. Хлопнув ладошкой по бедру, Зоя остановилась и, приподняв подол вылинявшего ситцевого платья, почесала, укушенное комаром, место. Вид оголенной девчоночьей ноги, едва тронутой загаром, вызвал у Павла обжигающий приток крови, горячо запульсировавшей в висках. Он задохнулся от опалившего его жаром похотливого желания, непроизвольно сжал пальцами тонкую веточку, надломив ее. Девочка ойкнула от неожиданности, напряженно замерла, устремив испуганный взгляд на шагнувшего из-за куста дезертира. Несмотря на густую щетину на лице Павла, она тотчас узнала его. Неуверенная улыбка чуть тронула уголки Зойкиных губ, однако, испуг в ее глазах тотчас сменился любопытством.
   - Ой, Павел Никитич! Здравствуйте! Ой, как вы напугали меня! Вы тоже на сплав приехали?
   Спросила Зойка и осеклась, вспомнив историю с Шичкиным и то, что говорили в детдоме о бывшем воспитателе.
   - Здравствуй, здравствуй, Хворостинина! - хрипло проговорил Павел, подойдя к девочке. - Значит, тоже на сплав приехала?
   - Да, дрова для госпиталя сплавлять.
   - Далеко отсюда остановились?
   - Вон за той горой, - показала Зойка. - А я за ягодой на Горбатую ходила...
   - Павел знал про сплав. Гошка пронюхал о нем на второй день после того, как детдомовцы обосновались в зимовнике. Об этом он тотчас сообщил Гудиме. Тот строго-настрого наказал дезертирам не появляться вблизи сплава, ничем не обнаруживать своего пребывания рядом.
   - До свиданья, Павел Никитич, пойду я, - заторопилась Зойка,- мне еще посуду мыть, ужин готовить...
   - Нет, Хворостинина, ты это... не уходи пока, - запинаясь проговорил Павел. - Я вот тут... на побывку, значит, с фронта. Ты вон как выросла... С парнями, поди, целуешься уж, а?
   - Что вы такое говорите, - растерялась девочка, густо покраснев.
   - Так я тебе и поверил, - осмелел дезертир, - дай-ка я тебя обниму.
   Зойка не успела увернуться, как сильные мужские руки обхватили ее, стиснули, грубая щетина ткнулась в ее лицо, обдав тошнотворным запахом самогонного перегара. Павел упал в траву, подмяв под себя свою жертву.
   - Не...Не надо! - бешено сопротивляясь, крикнула девочка и, теряя силы, пронзительно завизжала.
   Она извивалась тугой лозой, пытаясь вырваться из бесстыдно, по-хозяйски лапающих ее рук...
   Павел поднялся, отошел в сторону, поддерживая штаны. Зойка лежала тихо. Остекленевшие от ужаса и боли, глаза ее застыли зрачками на какой-то невидимой точке.
   - Куда, думаю, он смылся, а тут вижу: малолетку защучил, - раздался рядом Гошкин голос.
   Зойка дернулась словно от электрического тока, дико озираясь, вскочила и стремительно кинулась к реке. Гошка, отбросив обрез, в несколько прыжков настиг ее, грубо сбил с ног.
   - Куда ж ты, дуреха, драпанула! Теперь моя очередь...
   Протяжный, жалобный крик девочки повторился далеким эхом в горах.
   Зойка карабкалась на гору, сдирая в кровь ногти, увязая ногами в осыпи. Скорее, скорее от этих звероподобных, вонючих мужиков, от жуткого кошмара, внезапно настигшего ее. Скорее на вершину, в тайгу, куда угодно, только скорее. Истерзанное платьице мелькало среди обросших мхом валунов.
   - Ишь ты, ровно ящерка! - ощерился Гошка.
   - Что делать-то будем? - помрачнел Павел, - она же нас заложит. Доберется до сплава и такой вой поднимет! Облавой ведь пойдут...
   - Верно, - отрезвел Гошка, - щас я ее настигну.
   - Не успеешь, уйдет, - Павел решительно потянул из Гошкиных рук обрез, клацкнул затвором.
   - Смажешь!
   - Не смажу.
   Павел поймал в прорезь прицела ситцевое платьице. Сухой веткой треснул выстрел. Маленькая фигурка замерла на мгновенье и покатилась вниз безвольной былинкой.
   Дезертиры, не сговариваясь, полезли вверх, оступаясь на камнях, остервенело матерясь, чтобы заглушить охвативший их страх. Торопясь, стараясь не смотреть на широко открытые, остекленевшие глаза девочки, завалили труп камнями.
   - Теперь не найдут, - обтирая ладони о штаны, - сказал Павел.
   - Гошка молчал. Руки его заметно дрожали, когда он начал свертывать самокрутку. Просыпав половину щепоти махорки, дезертир кое-как склеил пересохшим языком цигарку, закурил. После нескольких жадных затяжек заговорил, охрипшим от волнения голосом:
   - Выдали мы, кореш, пену... Теперь не расхлебать. Ее, - Гошка кивнул на каменный холмик, - седни же хватятся, искать пойдут. Надо срочно Гудиму предупредить.
   - Угробит он нас, - зябко поежился Павел.
   - Это как посмотреть, - сузил глаза Гошка. - Отпустить тоже было нельзя - пахан поймет. Вот только когти рвать отсюда придется, тут уж ни хрена не попишешь.
   - Куда ж мы пойдем?
   - Куда, куда! На кудыкину гору! - обозлился Гошка. - Сматываемся отсюда, пока еще кто-нибудь не застукал.
   Павел в землянку зайти побоялся, виниться перед Гудимой пошел Гошка. Не вдаваясь в подробности, он представил происшедшее как непредвиденный случай:
   - Мы, значит, идем по берегу, а она - шасть навстречу. Куда было деваться? Пашку сразу признала. "Здрасьте,- говорит, - Павел Никитич". Ну, он ее и шлепнул из обреза.
   Терентий слушал, сдвинув брови, желваки упруго перекатывались по небритым щекам. Голос, когда он заговорил, не предвещал провинившимся дезертирам ничего хорошего.
   - Зашухерили все-таки, козлы вонючие! Мокруху на нас повесили! Я предупреждал, чтобы не совались в ту сторону?!
   - Ну, предупреждал. Так за лосем же пошли, - попробовал смягчить нависшую угрозу Гошка.
   - Ты мне тухту не гони! - угрожающе сжал кулаки пахан. - Я тебя особо предупреждал: наведешь легавых - замочу.
   - Я-то при чем. Это все Пашка. Его приютская первым увидела. Меня с ним тогда не было.
   - Ты чего, сука, виляешь! Ты что мне сперва сказал?!
   Гошка понял, что запутался, стоял, понурившись, нервно перебирая пальцами по ремню обреза.
   - Ладно, после с тобой разберусь. Манатки надо живо собрать и мотать отсюда. Удружили, падлы, нечего сказать!
   Гудима поспешно вышел из землянки, крикнул копошившемуся у костра Галацу:
   - Покличь сюда братовьев.
   Подошедшим Семену и Тихону пахан рассказал о случившемся, наказал Тихону присмотреть за Гошкой, чтобы не сбежал. Семену поручил сходить с Павлом на Горбатую и надежно перезахоронить убитую девочку.
   Павел было заартачился, но Семен, положив ему тяжелую руку на плечо, веско произнес:
   - Не ерепенься, паря, коли нашкодил, а не то...
   Подошли к Горбатой, поднялись на вершину, огляделись. Вокруг тихо, только чуть слышно перешептываются сосны.
   - Вон там, - показал на каменный бугорок Павел.
   Семен осторожно разобрал камни, слабо, как ребенок, охнул и опустился на колени. Крутые плечи мужика стали мелко вздрагивать. Медленно повернул он к стоящему поодаль Павлу, искаженное страдальческой гримасой, лицо:
   - Вы, что! С-ссильничали?!
   - Гошка, - буркнул Павел, - я не трогал.
   Не выдержав пронизанного ненавистью взгляда Семена, истерично закричал:
   - Какая разница! Ее же все равно надо было кончать!
   - Ах, ты, хорек вонючий! Погодь, я тебя щас! - Семен тяжело шагнул к Павлу.
   - Ты что! Ты что! Попробуй тронь только! По закону ответишь. Тебя расстреляют, понял? Мой отец знаешь кто?
   - Знаю, все знаю, - прохрипел Семен, поймав за воротник рубахи попятившегося Павла. Сильные пальцы сомкнулись на шее бывшего воспитателя, хрустнули шейные позвонки, обмякшее тело конвульсивно дернулось несколько раз и затихло. Семен, разжав пальцы, злобно сплюнул:
   - Коммуняка недоделанный!.. Вам бы только стрелять. Не настрелялись еще, кровопивцы...
   Внезапная слабость разлилась по всему телу. Семен опустился на округлый валун, обхватил голову руками. Нет, он не сожалел о содеянном. Мысли его блуждали в другом направлении. Ему вспомнился почему-то рассказ деда Силантия о Пашкином отце, нынешнем председателе сельсовета, до революции слывшем на селе самым, что ни на есть распролодырем, у которого не было ни кола, ни двора. Зато потом, в комбедовской ячейке, стал Никита самым ярым активистом. Ходил с другими комбедовцами по дворам, раскулачивал односельчан. Явились комбедовцы и к тогдашнему соседу Силантия, середняку Прохору Дерюгину. Обчистили подчистую. Свели со двора лошадь и корову, сложили в сани и вывезли весь, не шибко богатый, скарб. Самое ценное, что находилось в том скарбе - заячий тулуп, на который Прохор копил денежку долгих десять лет. Когда раскулаченных увозили под охраной из села, увидел Прохор среди комбедовцев, стоящих у обочины, Никишку в его, Прохора, заячьем тулупе. Ни один мускул не дрогнул на лице мужика, когда его раскулачивали, а тут не выдержал, заплакал от нестерпимой обиды, как ребенок.
   Взглянув на лежащего ничком Павла, Семен мстительно подумал: "Всех бы вас так-то, чтоб не поганили землю, не смердили на ней." Зойку он унес на самый верх горы и похоронил, завернув в свою рубаху, под разлапистой сосной. Постоял над выложенной дерном могилкой, жадно ловя пересохшим ртом вечернюю прохладу, срывающимся голосом произнес:
   - Спи спокойно, девонька, прости за все...
   Оступаясь на камнях, спустился к Павлу. Брезгливо морщась, волоком дотащил труп до крутого обрыва, спихнул ногой в темнеющую внизу мешанину бурелома.
   ...Разыгралась трагедия и на базе дезертиров. Гошка, опасаясь угрозы пахана, решил не искушать судьбу. Наспех потолкав свои вещи в котомку, попытался незаметно покинуть стоянку. Но Тихон был начеку. Заметив Гошку, направившегося в сторону леса, он окликнул его:
   - Куда наладился?
   - Пойду Семену с Павлом подмогну, - нарочито небрежным голосом ответил Сутягин.
   - Вертай обратно, паря, Терентий не велел тебе уходить.
   Гошка, обернулся, злобно ощерил зубы:
   - Стой, сволота, где стоишь, не то дырку в кишках сделаю!
   - Ты со мной так! - Тихон поднял с земли ржавый шворень. В тот же миг прогремел выстрел, пуля каленым железом обожгла щеку Вострикова-младшего. Матюгнувшись, он метнул шворень в Сутягина. Тот не успел передернуть затвор, как стальной стержень хряснул его по ногам. Вскрикнув, парень упал в траву, выронив обрез. Опередив Тихона, кошкой прыгнул на лежащего Гошку Терентий, в руке его сверкнуло лезвие финки.
   Ожидая скорой облавы, дезертиры спешили покинуть распадок. Гошку зарыли в яме для отбросов, завалив сверху валежником. Перед самым уходом хватились Кешку. Пока собирались, он бестолково суетился, икая от страха. Когда же Гудима окликнул его, Кешка не отозвался.
   - Смылся, сволота! - в сердцах сплюнул пахан.
   Братья, собрав и увязав инструменты и скудные свои пожитки, хозяйским глазом прикидывали, не осталось ли чего стоящего. Гудима подошел к ним, протянул на прощанье руку. Дрогнул какой-то мускул на его лице, на момент расправив жесткие складки на щеках. Зрачки утратили постоянную колкость, засветился в глазах несвойственный вору в законе добрый огонек.
   - Прощайте, братовья, зла на вас не держу... Вольному - воля... Смотрите, чтобы легавые не застукали где. А все ж вместе - оно бы лучше. Но, хозяин-барин. Гора с горой, говорят, не сходится... Может, свидимся когда. Все, потопали, Галац.
   - Прощай, Терентий, - сказал Семен вдогонку уходящим, но Гудима не обернулся, только Галац, остановившсь на мгновение, грустно улыбнулся братьям, вяло махнул рукой.
   Востриковы жили у Силантия тихо, во двор подышать свежим воздухом выходили только по ночам. От старика знали, что пропавшую в тайге детдомовскую девочку искали всем селом трое суток. В поисках принимали участие ребята из Ленинск-Кузнецкого детдома и милиционеры. Обнаружили в распадке за Горбатой горой землянку дезертиров, но Зойку так и не нашли. Местные предположили: либо в болоте утопла, либо зверь какой задрал. Братья ни словечком не обмолвились, чтобы не расстраивать старика.
   Однажды Силантий раньше обычного пришел из госпиталя, весь по-праздничному светился, молодо сверкая глазами.
   - Слава те, господи! Добыл-таки я вам документики, ребятки!
   Старик торжественно выложил на стол две красноармейские книжки и выписные документы из госпиталя.
   - Митька велел сюда вот, - старик ткнул пальцем в раскрытую книжку, - с ваших документиков фотокарточки переклеить.
   - Кто ж мы теперь такие будем? - полюбопытствовал Семен.
   Он взял со стола книжки, стал внимательно рассматривать их, удивленно поднял глаза на Силантия:
   - Ну, прохиндей же твой писарь! Как ему удалось такое! Книжки-то, получается, на нас и выписаны. Только номер другой части проставлен, фронтовой, надо полагать.
   - Все чисто сделано, не сумлевайтесь,- самодовольно произнес Силантий, - Митька, он в энтих делах дока.
   - Теперь бы еще к воинскому эшелону какому подгадать, - промолвил Тихон.
   - Постараться надо, - посерьезнел Силантий, - почитай, кажинный день какой-нибудь проезжат. Бог милостив, може и сладится как надо.
   Сладилось даже лучше, чем предполагали. На другой день выехали из села на пароконной повозке едва начало темнеть. С рассветом подъехали к городскому вокзалу. Силантий привязал лошадей к коновязи и вместе с братьями вышел на перрон. Несмотря на ранний час, здесь было довольно людно. Преобладали военные, скорее всего тыловики из числа комсостава. Вероятно, поджидали пассажирский поезд. Вдали на запасных путях, у воинской площадки, отпыхивался паровоз, за которым тянулся состав из платформ и теплушек. Какая-то воинская часть заканчивала погрузку.
   - Идем, ребятушки, туда, посмотрим, что и как, - предложил Силантий.
   Через пути отправились к эшелону. Ловко перепрыгивая через рельсы, их обогнал красноармеец с двумя котелками кипятка, крикнул, оглянувшись:
   - Чего чухаетесь! Сейчас отправление дадут!
   Щуплый боец с винтовкой преградил Силантию дорогу:
   - Отойди, дед, от эшелона! Не положено!
   - Вы чего тут прохлаждаетесь! Из какой роты?
   Перед братьями стоял младший лейтенант, совсем еще мальчишка.
   - Мы, товарищ лейтенант, из госпиталя, нам в свою часть попасть надо.
   - Где вы сейчас свою часть найдете? Вам в военкомат надо. Там получите направление. Порядка не знаете, а еще фронтовики, попенял младший лейтенант.
   - Куда там направят - неизвестно, а нам в свою часть охота, возразил Семен.
   - На фронте, товарищ младший сержант, все свои, назидательно сказал младший лейтенант.
   К разговаривающим подошел, перетянутый портупеей, щеголеватый майор в хромовых сапогах, сильно сдвинутых в гармошку.
   - Валентик,- обратился он к младшему лейтенанту, ты хлеб на своих получил?
   - Так точно, товарищ майор, получил.
   - А это кто такие?
   - Из местного госпиталя. На фронт в свою часть попасть хотят.
   - Документы! - властно протянул руку майор.
   Просмотрев красноармейские книжки и выписки из госпиталя, он удивленно поднял брови:
   - Вам еще добрых две недели отпуска полагается.
   - Нам ехать надо, товарищ майор. - Мы сами с Поволжья, а там еще немцы, пояснил Семен.
   - А старик вам кто?
   - Навроде отца он нам. Родителей у нас с ним, - Семен кивнул на Тихона, нет, умерли они. Вот Силантий Дмитрич и пригрел нас.
   - Пропустить! - приказал майор часовому, показав на Силантия, стоявшего в сторонке. - Вот что, Валентик, забери-ка ты их к себе. Скажешь старшине, чтобы поставил на довольствие. Фронтовики, думаю, в твоем взводе лишними не будут. И бюрократию тут не разводи! Хотят хлопцы поскорее на фронт попасть - честь им и хвала за это. Пускай едут. Не к теще ведь на блины собрались.
   - Есть! - вытянулся младший лейтенант.
   Протяжно загудел паровоз. "По вагонам!" - разнеслась по путям зычная команда. Силантий, расправив ладонью усы, троекратно расцеловался с братьями.
   - Живо в вагон! - показал на одну из теплушек младший лейтенант.
   Залязгали буферами вагоны, состав, набирая скорость, покатил, постукивая на стрелках. Старик махал мятой кепкой, стараясь разглядеть сквозь выступившие на глазах слезы вагон, увозивший Семена и Тихона.
   - Сынки! - шептал он, - сынки мои родные! Возвертайтесь скорей... Ждать буду.
   Кто-то крикнул из вагона молодым, задорным, с хохлацким акцентом голосом:
   - Не журысь, батько! Жди с победой!
  
   * * *
  
   ... Детдомовцы закончили сплав успешно. Вскоре им сообщили, что вся старшая группа через месяц будет отправлена в ремесленное училище.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   ___________________________________________
   * Остобрындило - надоело, стало невмоготу.
  
  
  
  
  
  
  
  
   1
  
  
   1
  
  
  
  

 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"