Щекина Галина : другие произведения.

Графоманка часть 2

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:


 Ваша оценка:

  Торжество горя
  ─ Это никуда не годится, - проникновенно сказал Батогов.
  В доме было тихо, чисто и холодно. Холодно до обморока, до нытья в суставах. А на дворе слепящее солнце, а на Ларичевой платье шелковое с шарфом... Что-нибудь с сестрой? Ее уже третий раз не видно... Страшно спрашивать. Кисти и ступни щипало, как будто их отсидели.
  ─ Почему? - закричала Ларичева и сама вздрог-нула. - Факты такие? Или нет? Вы про институт гово-рили? Говорили. Что поехали ради квартиры, так? Про то, как дом рухнул с квартирой, было? Было. Про Курск. Про диссертацию. Не говорили?
  ─ Говорил. Но получается лишь перечень, по-верхностный рельеф. А где авторский взгляд? Осмыс-ление?..
  ─ А тут получается два: ваш и мой. Надо сделать один?
  ─ А как вы думаете? Выходит - рассказчик гово-рит и сам себя перебивает. - Батогов пристально смотрел прямо в лицо. - Здесь рассказчик вы.
  ─ Но это оттого, что наши оценки не совпадают! Для меня это обвал горных пород. "Тангейзер" Вагне-ра. Вы знаете, это врут насчет того, что он компози-тор арийской расы, писал для сверхчеловека. Это торжество горя такого высокого, что сродни победе. Победное шествие до разрыва сердца. Умирание на высшей точке от несогласия спускаться... Думала про вас под "Риенци" и "Тангейзера". Ну, как я могу тут что-то осмыслить? Не могу. Одно восхищение. А вам подавай голые факты. Эх, вы...
  ─ Не голые факты. Но и не голые эмоции. И то, и другое в разумных пределах.
  ─ Все у вас разумно, все взвешено... Не могу. - Она вскочила и встала перед ним, сжимая руки. - Не могу, слышите?
  137
  ─ Если у вас такой внутренний отклик, значит, слова потом придут.
  ─ Но что же сейчас?
  ─ Сейчас не годится. Это не то.
  Ларичева в своем неуместном в такой суровой ситуации шелковом платье годэ, как невеста на сва-товстве майора, и Батогов в старом свитере, тоже не-уместном в нарождающемся лете, они были, как два обломка разных времен. Они смотрели друг на друга и, может быть, оба сопротивлялись той силе, которая их сводила и разводила.
  ─ Значит, не то... - Она набрала в грудь поболь-ше воздуха и бросилась вниз с горы. - А может, вам просто кажется? Всякий, кто впервые увидел свои слова в печатном виде, не узнает их и пугается.
  ─ Не уверен. Я слишком много раз видел свои слова в печатном виде. У вас выходит совсем не то, что я говорил.
  ─ Значит, это печатать нельзя, - выговорила Ла-ричева приговор сама себе.
  ─ Нет.
  ─ А новое мы писать пока не готовы? - усугуби-ла она.
  ─ Нет.
  ─ Но Господи, Вы могли бы сформулировать то, что вы хотите? Говорите скорей!
  ─ Он молчал.
  ─ Если бы я знал...
  ─ После этого все тормоза были сорваны, и она заплакала. Хотела выбежать вон, но стукнулась о ко-сяк и уронила свои неудалые рукописи. Кряхтя, он подобрал и подал их.
  ─ Разве это так необходимо?
  ─ А как же? Кто будет биться? Никто. Все умрут, и все забудется. Я не вынесу этого.
  ─ Не можете бросить. Застряли в теме. Ах ты, незадача. - Он помолчал, заслоняя куревом пропасть,
  138
  которая бесшумно проваливалась, проваливалась... - Может быть, отложить это все на время?
  ─ Но как я смогу приходить? Зачем это теперь, без цели?
  ─ Ах, вам предлог нужен? Внешне - все останет-ся по-старому. Но мы будем просто разговаривать, ес-ли это... Это как-то...
  ─ Но как же я могу? Это часть меня! Я не вру, не ошибаюсь. Я не умею писать документальную прозу. Но знаю - вы редкий человек. Хочу, чтобы другие зна-ли.
  ─ Остановитесь. Слышите? Пока.
  ─ Ладно.
  Она вышла и пошагала, под светлыми сводами ее творческого горя ветер раздувал полы плаща и по-дол шахматно-цветочного годэ. Зря не спала столько ночей. Сколько мук, чтобы прийти к нулю! Какой кошмар. "Ы-ы-ы", - неумело плакала Ларичева и гло-тала, давясь, свое неумение. Ах, как сильно заболело сердце, и его тупое дерганье подсказывало Ларичевой, что она права. Они подождут, посидят, пораспивают чаи, потом он умрет, она умрет, и все будет хорошо. И никому больше в голову не придет убиваться черт те знает отчего. Как смириться с этим? А он говорит - смирись...
  ─ Девушка, вы что бледная какая?
  ─ Девушка, вы замужем? Или выпивши?
  ─ Молчи, он не пришел. Бросил девку...
  ─ Ларичева присела на лавочку в сквере и обра-зовала эпицентр.
  ─ А ну их, детка. Вот, на те таблеточку.
  ─ Глянула сквозь туман. Старушня какая-то. И - человек. Ничего не спросила, таблетку подала.
  ─ Неужели всегда с собой?
  ─ С собой, с собой. Возраст критический.
  ─ Возраст? У вас возраст, как у него. А я его люблю. - И поплелась дальше.
  ─ Эк тебя, сердешную.
  139
  Эге-гей ее, сердешную! Что за жанр - непонят-но. Авторская позиция - отсутствует. Факты его, а оценка ее. Правда, дичь какая-то. Но это конец всему. Если бы Ларичева работала в газете, то наверно, вы-шла бы статейка неплохая. Но она старые законы жанра поломала, а новые не нашла. И главное то, что предлог рухнул. Такая у Ларичевой форма общения: сказала, что пишет книгу и стала ждать откровений. Что за чудо-ларчик нашла... Но, не сумев изобразить его позицию, она стала для него никем. Скучно ему с такой писакой, секретаршей, говорить. Она хотела, чтоб он ее за ровню, наверно, принял? А он оставил ее стоять в приемной. Хотя откуда это видно? Он со все-ми чуток, уважителен... Скорее всего, он сам потерял-ся в тексте. Девушка подсказывала ему героические интонации, которых он всегда чуждался. Чуждался, чуждался, да и отринул их. И ее вместе с ними. Он привык все сам решать, а тут она так эмоционально решила, и, само собой, он ей не поверил, не согласился.
  140
  Рука, целованная Рейном
  В областной библиотеке гудел страшенный улей из сумасшедших студентов. Но это никак не было свя-зано с приездом московских поэтов, хотя об этом со-общала ярко-оранжевая афишка. Простой ажиотаж в период сессии. К тому же уличная жара погнала на-род за город, посему на поэтов пришло не больше ста человек. Ларичевой было терять нечего. Сердце ее от-чаянно и громко билось, заглушая внешние шумы. Она видела лица знаменитостей - прославленных вра-чей, заслуженных учителей, художников, музыкантов, видела многих своих знакомых, в том числе доброго старца, только вот Радиолова и Чернова она там не обнаружила, странно.
  Ведущий, блестящий московский профессор на фоне заставки - скачущие кони на просторах России - сказал, что все кончается в этом веке - ушли Прасолов и Рубцов, но грядут другие. А кто они? Вот совсем не-давно к именам Евтушенко и Вознесенского легко бы-ло найти пару: это Рубцов и Куняев. А теперь мир пе-рестал быть биполярным, зато стало так много групп. И каждый адепт клянется, что правда на их стороне... Что никогда раньше не было чисто поэтического жур-нала в России, но теперь он есть, это "Арион", и вот его авторы и редактор. Ежели хотите крикнуть всем им что-то оскорбительное, что сильное выберете для поношения? (Он, когда это говорил, даже замолчал, точно ожидая от толпы ответа, но разве мог кто-то слово уронить, когда вещает такое светило?) Конечно же, это Бродский... На него реагируют безошибочно.
  "Да! - мелькнуло в голове у Ларичевой, - это так, в союзе его ненавидят, но "кентавры", наоборот, лю-бят, распечатывают, поют..."
  Но тут профессор объявил, что знает поэта, ко-торый незаслуженно обойден и закрыт тенью Брод-ского - это его учитель и друг Евгений Рейн, издав-ший пятнадцать книг, пишет пятьдесят лет из шестидесяти. Это поразительная поэтесса Татьяна Бек, кроме стихов она пишет умные статьи и препо-дает в литературном институте - вот статья, я пере-
  141
  снял, и вот она сама, кстати, они давние друзья с Рейном, правильно я говорю?
  Ларичева открыла рот и забыла его закрыть. Сильное насыщение атмосферы волшебными словами будило в ней зверя. Она в такой обстановке не могла пригибать голову и притворяться, что это все равно. Какое там! Нартахова, сидевшая рядом, то и дело дер-гала Ларичеву за рукава, чтобы та закрыла рот, не подпрыгивала на стуле, не качала ряд, а то народ пу-гается, вообще как-то вошла в рамки. Но Ларичева не понимала, что от нее хотят.
  Вначале выступали новые поэты с новым язы-ком - Алехин и Строчков, они своей крутизной оше-ломили пугливый провинциальный народ, и, посколь-ку они читали непонятно совсем, она умоляюще думала - ничего, пойму их, я потом пойму, а сейчас начнется любимое, так я уже не стану отвлекаться... Да, волновалась Ларичева не зря. Случилось что-то невероятное. Низким прокуренно-сладким голосом Татьяна Бек читала стихи из маленького затрепанного песенника Ларичевой! И поскольку это было освоен-ное, любимое в течение нескольких лет пространство, и Ларичева оказалась в нем не одна, она поняла, что всю жизнь любит эти стихи, выдохнутые душой этой чудной, некрасивой, сильно любившей женщины. Шляпка! Да про эту шляпку Ларичева еще в институте знала. Некоторые строчки она повторяла за высту-пающей, шевеля губами, и строгая Нартахова в узком черном платье, вся в микрофонах и блокнотах, только качала аккуратной головкой в вязаном шарфике. Но как было стерпеть, как? "О, родина, где я росла, вет-вясь..." - это про нее, Ларичеву, про ее бедную, не-удавшуюся литературную судьбу. "Бросила, бросила, бросила петь..." - тоже про нее. "Где ты, в какой про-падаешь пивной?!" - это про Упхолова. "Ни обиды, ни мести, Лишь пение тайных волокон, Вот и снова мы вместе, На маленькой кухне без окон" - это в какой-то степени их кружок по развитию речи, и в какой-то степени веселый Ларичев, и даже Нездешний. "Вы, кого я любила без памяти..." - Нурали и его любимая со ртом-вишенкой. А когда медленная, грузно-высокая поэтесса прочла обжигающее "Безжалостно,
  142
  сердечно сухо... Я буду честная старуха!" - зал нере-шительно, но зааплодировал. И вместе со всеми апло-дировал блестящий профессор, член букеровского жюри - и артистично склонял голову. И потом сама поэтесса говорила о Рейне, что это - суть центральный защитник.
  "Он с барственной кротостью и гордым смире-нием разделял общую участь. Его протест тоталитар-ной доктрине выражался в лукавоюродивой неподчи-няемости тому самому идеологизированному сознанию, которое...".
  У Ларичевой стоял в глазах клубящийся туман. Не о себе она страдала, нет, о них, чьи уста произно-сили такие понятные и, однако, такие единственные слова. Господи! Рейн. Чтение его стихов напоминало ревущий водопад. Падая в этот бурлящий поток, Ла-ричева не в силах была выбраться, эмоции сотрясали ее, выпуклость и фактурность гремящих строф не да-вали переключиться на окружающее и только сильнее тащили по течению. И вроде бы никаких поворотных событий там не было, просто - дома, реки, деревья, балконы, всё, куда ни падал взгляд поэтов, попадало в мешанину стиха и впечатывалось навсегда.
  "Подойди к подоконнику, Обопрись, закури. Те-плота потихонечку Растворится в крови. Все тесней и мучительней, Все сильней и больней, Глубже и возму-тительней, Лучше, больше, умней".
  В стихах оживало множество людей, среди ко-торых - и просто друзья, и Ахматова знаменитая - "три могилы - Илюши, Володи и Анны Андреевны...". Это были и просто отдельные поэты. Это были люди с одной и той же "кухни без окон", только их кухня вмешала десятки и сотни. Незримое братство людей одной крови. Так вот что знакомое охватило ее - на них были похожи "кентавры".
  Но от Ларичевой просто так нельзя было отде-латься. Она задала вопросы поэтам, и был там пане-гирик для Бек, и был особый вопрос для Рейна: "А правда ли, что вы в одной поэме говорите от лица своих кумиров?". И Рейн ответил - да, правда, в поэме "Голоса" я оживил Гумилева, Мандельштама, Кузьми-
  143
  на, и Довлатова, даже книжка у меня есть "Мне скуч-но без Довлатова".
  Под конец встречи Ларичева предложила спеть под гитару песню. На стихи Бек она петь стеснялась, так как песен для нее было много - какую выбрать? Все любимые. Она знала одну только песню на стихи Рейна, ту, которую сложила сама, и долго извинялась перед публикой за свою самодеятельность, но, нако-нец, ее спела - "Укроемся в лесах Пицунды".
  "Прожектор на твоем лице, И все находится в конце - Укроемся в лесах Пицунды... Затеем плутов-ской роман, Запрячем в чаще шарабан, И будем вовсе неподсудны...". Есть там леса или нет, но то, что будет побег, это точно... Была в этой незатейливой песенке как бы присущая поэту легкомысленность, а Ларичеву баюкало чувство бесшабашной свободы, ведь именно этого ей всегда и не хватало...
  После аплодисментов, когда лицо ее пылало, кругом был грохот стульев и шарканье ног, она подо-шла к Бек, как во сне, и Бек подарила ей свою книж-ку! О-о...
  А Рейн, улыбаясь, посмотрел, склонил голову к плечу, и вдруг жена его капризно сказала: "Поцелуй девушке ручку, Женя, не правда ли, она заслужила...". И божественный, маленький ростом человек, поцело-вал ей руку! Боже мой. После чего окончательно обал-девшая и сбитая с толку Ларичева уставилась на руку, целованную Рейном, держа в другой книжку и гитару. И так долго стояла, пока все выходили. Неужели вот эта рука, просто рука с серебряным колечком, удосто-енная губ великого поэта, обречена только стирать и готовить? И не допущена даже до компьютера, чтобы, бегая по клавиатуре, запечатлеть пеструю радостную жизнь?
  Она стояла в своем трикотажном новом костю-ме с кожаной аппликацией на груди, забыв, что шел-ковый длинный шарф на шее она откинула за спину и назад его перекинуть забыла. Это был хороший столб-няк, правильный.
  Оттого и появились в материале Нартаховой ис-торические ларичевские слова: "Они приезжали ко мне".
  144
  Как Ларичева сменила пластинку
  Все выходные Ларичева стирала. Ее обуревала тоска, но она эту тоску давила, выжимала вместе с потоками воды из простыней и наволочек. Странное, однако, название - наволочки, откуда оно? Постирала детские тряпки, покипятила постельное, замочила по-ловики. Кое-что погладила. Сварила борщ на два дня. Испекла кофейный кекс на две сковороды...
  Гулявший с детьми муж посмотрел на эту бур-ную деятельность и покачал головой:
  ─ Приступ чистоты? Опасный симптом. А в кино ты не хочешь сходить?
  ─ А детей куда?
  ─ А младшенький - накормленный - заснет, а старшенькая - умненькая - почитает. Пошли? Фильм шедевральный. Нельзя пропускать.
  ─ А что там? Хотя все равно, ты разбираешься, на плохое не поведешь...
  ─ Хотя нет. Ты, дорогая, наверно, устала...
  ─ Нет! Я ползком и все равно пойду...
  ─ Договорились. Про Сокурова слышала что-нибудь?
  ─ Не-а...
  Операция "кино" прошла исключительно благо-получно. Под светлыми сводами главного кинотеатра уже царило некоторое вольнолюбие, и фильм крутили без купюр.
  После фильма Ларичева, больная от нахлынув-ших впечатлений, сварила картошку, навалила сверху первые попавшиеся томатные консервы. И села запи-сывать охи-ахи в блокнот. Этот блокнот придумал муж, чтобы каждый мог проявить свободу слова. Об-суждать с Ларичевой кино и книги было тяжело - она грохотала, как паровоз по узкоколейке, и всех давила на своем пути. А тут в книжечке можно было дели-катно намекнуть о диаметрально иной точке зрения. Без крика.
  145
  Это было ошеломляющее явление: две линии мнений из разных измерений. Их несовпадение по-ражало. Может быть, так Ларичева пыталась склады-вать вместе непослушные слова или хотела дотянуться до культурных пластов, до того зыбкого уровня, на ко-тором муж согласился бы с ней говорить, как с рав-ной... Но это было невозможно! Ведь она воспринима-ла картину слишком доверчиво, по-детски, по-дикарски, а он смотрел и изучал продукт интеллекта.
  Например, на "Юность Петра". Ларичева вос-торженно писала: "Образ юноши с диким нравом - се-годняшний, его ум и сила тратятся на настоящее. Его долг царский - скорее, человеческий. С жадностью смотришь на историю России - так было. И потом ка-кое волнение видеть бунты, горящие золотом пала-ты...".
  А сам Ларичев писал другое: "Рецензия из одних вопросов. Герасимов старейший, умнейший мастер - зачем поставил Петра в наше время? Такое ставили сорок лет назад. В главной роли Золотухин, якобы по-хожий на Петра. Артист все время демонстрирует свои дерзости, кривую ухмылку баловня и неотесан-ного деревенщины. Фильм нашпигован привычными физиономиями артистов. Весь фильм тебе напомина-ют, что это фильм Герасимова...".
  Другой пример: "Лермонтову" Ларичева сочув-ствовала и пыталась оправдать: "На премьере фильма "Лермонтов" режиссер Бурляев с белым лицом гово-рил, заикаясь, что картину посмотрело пять тысяч че-ловек, и многие полюбили его. Да, полюбили, несмотря на разгромную прессу. Да, режиссура непонятная, сюжета нет, идет цепь статичных картин. Нет дейст-вия. Много стихов? Но Толстой взял вообще один стих, а где всю жизнь в одно слово втиснуть! Обвинения в семейственности тоже несправедливы, какая разни-ца, кто кого снял, лишь бы исполнители ролей созда-вали образы, а они их успешно создают...".
  А Ларичев иронизировал: "Натужные старания и оживляж превратили художественный фильм в учебный. Это как чертеж - в музей не возьмут, худо-
  146
  жественной ценности нет, а приходится по нему строить новое, отсюда и споры. А самому Лермонтову, возможно, понравилось бы. Но очень уж несовремен-но. Сама необходимость фильма возникла из похоже-сти Бурляева и Лермонтова...".
  "Осенняя соната" оказалась первым фильмом Бергмана, который узрела отсталая Ларичева: "Фильм слишком мучителен. Полон страдания. Я слишком по-нимаю Эву, ее стремление сблизиться, вычерпать дно души, и в то же время сознаю, что это невозможно. Есть мать, пожилая и растерянная перед судом доче-ри Эвы - но эта умница, знающая людей, не поняла мать. Диалог двух женщин потрясает... "Осеннюю со-нату" нельзя смотреть второй раз!".
  Ларичев даже тут был придирчив: "Невозможно дать рецензию мастеру, как невозможно дать оценку поэту по одному стиху. Произведение, несмотря на камерность и статичность, очень кинематографично из-за жизненности материала и нервической болез-ненности в психике героинь!".
  ─ Муж, а муж.
  ─ Что.
  ─ Мнение про "Спаси и сохрани" когда ска-жешь? Охота обсудить.
  ─ Только через сутки. Когда отстоится. Причем письменно.
  ─ Ну, муж!..
  Ей нужны были подпорки. Она боялась входить в холодную воду искусства без чьей-либо помощи... А потом расхрабрилась оттого, что представила - без нее этот фильм с экранов снимут. Да кто бы ее спросил!.. Да еще отравляющие фразы Губернаторова продол-жали в ней прорастать. Если б он увидел это, то понял бы, что все не напрасно, и Ларичева уже немного не та. Так в городской заштатной газетке возник этюд "Спаси и сохрани" Сокурова".
  147
  Мотив смерти: бросаю писать
  "...Вывеску, изображавшую сплетенную в объ-ятьях пару, повесили утром, но сразу сняли. Испуга-лись, что кто-то подумает... Ну и пусть бы подумали: эротомания. Эрос - любовь, мания - безумие. Любов-ное безумие, не так плохо.
  У фильма "Спаси и сохрани" Сокурова есть ли-тературная первооснова, роман Флобера "Мадам Бо-вари". И тот, кто прочитает роман, не утонет в глуби-нах сокуровских иносказаний. Образ главной героини: она рождена не для этой жизни, не этой, не своей жизнью жила. С самого начала и до конца будет преследовать нас загадка этой женщины...
  Загадка проступает во всем. Откуда в деревен-ской глуши такая экзотическая особа? Как она живет, не уживаясь? Где бродят ее мысли и о чем они? Поче-му она не боится живой крови, но ей не под силу за-шить подушки? Неведомая сила гнет и корчит ее тон-кое тело, отчего длинные пальцы расставлены, а голова отчаянно закинута подбородком вверх, эхо страсти, жажда вырваться, улететь прочь, неясное предчувствие агонии...
  Загадочно лицо героини, неуловимо стареющее на глазах, либо молодое, освещенное светом страсти, мечтательное. В потоке выражений невозможно по-нять - красота ли, уродство? Это естество иноземки, которое брезжит через кожу, как свет через ставни. Сокуров сделал весьма точный выбор актрисы на главную роль. В ее облике проступают причины исто-рий всех измен, всех любовных сцен. В такт историям меняется непостижимое и призрачное лицо! Сначала душная семейная постель, рядом некто скучный и жирненький. Затем сверкающий луг, лошади, зелень и солнце, рядом - некто божественный. Взрыв свободы и начало конца. Устоять против этого невозможно! Закономерно продолжение как скачущее сиденье ка-реты... Там нет даже объятий, только судорожная лас-ка любовника, скрытого пышными юбками...
  148
  Цветок в лицо. Ад одиночества. Яд беспощадный.
  Сначала умоляют ее... Потом умоляет она...
  Героиня не статистка. Сперва она лишь прини-мает в себя, поглощает идущую извне энергию, затем сама становится ее носителем и излучателем. Поток страстей захватывает и уносит, кружит и порабощает. Ведь женщина. Без наслаждения для нее все бессмыс-ленно.
  Нравственность не внешнего, а внутреннего "я" - основное, поэтому так необязательны и торговец, и деньги, и вообще все вещественное... Гибель не из-за денег, а потому, что была непонятна, вызывающа. Но при этом для себя глубоко естественна. Быть хорошей для других - значит самой с ума сойти. И так - нельзя, и так - невозможно... Только и остается - молиться. Молиться и нам неистово - спаси и сохрани! - за всех нас, грешных, и за нее, грешницу, за всех, кто ищет и не находит, кто находит, но гибнет...
  У Тарковского есть неизменный фон, имеющий и самостоятельное, и попутное, косвенное, значение. Это вода. Капли, струи, потоки, волшебство течения и неподвижная стеклянность. От гибельных про-странств мыслящего Океана до сорной аквариумно-сти Соляриса.
  У Сокурова в "Спаси и сохрани" тоже есть фон, среда, в которую погружено происходящее - воздух. Он то купает героиню в солнце, то душит перовой вьюгой, сначала из подушек, потом из неба... В сцене агонии воздух - тугой смертельный ветер. Противоес-тественна смерть сама по себе, а ветер подчеркивает это - Эмма умирает не дома, кровать стоит в царстве Стикса, в некой пространственной дыре, вне всяких стен и вне пределов понимания - в черном поле, под черным небом, где дует черный ветер... И это настоя-щий конец, ничто.
  Неизменный фон цветовой и звуковой, есть особый тон жары и холода, всегда говор и музыка, шелест и шум, и все сливается в грозный чудесный
  149
  гул, не разлагаемый на элементы, поэтому его надо впивать целиком, широко открыв рот и глубоко дыша. Не по слову, а по смыслу, по интонации, не разумом, но как-нибудь кожей ощутить и погрузиться в напря-женное поле многовольтной души. Ведь это она дала нам возможность содрогнуться от жалости и взмо-литься...".
  Написала нечто из чужой области, написала про кино, потому что боялась писать о себе, как учил Гу-бернаторов. Так обычно начинают скользкий разговор "про одну подругу"... Но это было уловкой, чтоб загру-зить себя после Батогова и попусту не реветь. И вовсе не об Эмме она хотела сказать, а о себе, только боя-лась сделать это открыто...
  Ждала реакции? Да никакой реакции ни у кого, а кому это надо? И очень хорошо, потому что она те-перь застыла в одной позе и притихла. Пусть в не очень удобной позе, но все-таки боль слабее... О, не трогали бы... Но разве от проницательного взора Не-здешнего что-нибудь укроешь?
  ─ Непохоже, что это вы написали, - сказал он, роясь в каких-то разбухших папках. - Прыгнули себе через голову?
  Экономистки навострили уши, пытаясь запе-ленговать любовное подполье. Ларичева раньше избе-гала что-то при них говорить, потому что после обра-ботки и раздувания у них получались вывернутые наизнанку результаты, которые и становились потом руководством к действию и эталоном оценок... А тут ей стало все равно. Она стала привыкать, что скром-ный Нездешний, на вид полная тряпка половая, на самом деле совсем другой. И не обязательно он терпит издевки экономисток, перебирающих ему кости в его же присутствии, чаще всего он просто не слышит их, вот в чем дело. Он слышит просто звуковые колеба-ния, не вникая в смысл, которого там нет. Он думает о чем-то своем. А они, изощряясь до сладкой слюнки, хотят пнуть его побольнее. И никто не подозревает,
  150
  что он такой помощник вселенский, немой рыцарь, спас - и исчез.
  ─ Почему непохоже? Все про любовь, - обронила Ларичева, щелкая по клавишам "Искры" и по нервам соглядатаев.
  ─ В вашей статье больше о смерти, чем о любви, - заработал открытым текстом Нездешний. - Но чем это вызвано? Разве Флобер виноват? Вы-то что так вскинулись?
  ─ Я вскинулась потому... - она поискала папку с оборудованием и нашла. - Потому, что жить любовью нельзя. Расплата приходит слишком быстро. Так что я бросаю писать...
  151
  Наслаждение или пытка. Конец графомании
  ─ А что, собственно, случилось? - Поправлен гал-стук.
  ─ Ничего. Вы как начальник отпускали меня на семинар, мне пришли оттуда отзывы знаменитостей, и я их вам предъявляю как доказательство того, что я там была, но мед-пиво не пила... - легла на стол пачка листков, сцепленных скрепочкой.
  ─ Кажется, я не требовал от вас никакого отче-та,- переплетены пальцы перед собой, как щит.
  ─ Да, но это как бы творческая командировка, за меня кто-то работал, пока я... В общем...- из-под упавших волос только дрожащие губы (пожалей меня, пожалей).
  ─ У вас прямо комплекс честности. Просто забо-лели ею, как болезнью. Успокойтесь. Я почитаю, ко-нечно, если вы не против. У меня ведь картотека для потомков. Горжусь. Вот так, при мне, начиналась сла-ва самой Ларичевой. - Рука, поглаживая, прижала ли-стки, будто охраняя.
  ─ Вам бы все пошутить над провинциальными?.. - волосы метнулись, заслонив горящее лицо (хотелось победы, но...).
  ─ Нисколько я и не шучу. Я лично вами восхи-щаюсь. А то, что великих понимали не сразу, это не новость. То, что вы на это решились, уже победа. Ре-цензенты - еще не все читатели.
  ─ Я в бухгалтерию, мне надо выбрать там... - И пошла.
  ─ Экономистки злобно заусмехались.
  ─ Вот, берутся писать, а сами двух слов не свя-жут.
  ─ Ну, как же, надо повыпендриваться. Извест-ные писатели ее читали, как же! Получила?
  ─ Люди веками страдают, прежде чем выйти к читателям. А этой все похрен. Чему она научит? Как дают да ноги раздвигают?
  152
  Нездешний на эти укусы уже не реагировал, от-ветить им - значило бы опуститься слишком низко. Он говорил только тогда, когда не требовалось посту-паться принципами. А один из принципов был такой - никогда ни на кого не обижаться.
  Забугина тоже сидела спокойно. Пускай зудят бедные женщинки под сводами статотдела, у них так мало развлечений в жизни. Но плохие рецензии? Об этом она пока ничего не знала. Да и вообще странная Ларичева стала, работать бросилась. Молчит - вот са-мое непривычное. А раньше у нее все было на лбу на-писано. По идее надо бы пойти и устроить большой обед с пирожными, все обговорить по-человечески. Но Ларичева же сама не ведет себя по-человечески. У нее теперь лучшая подружка Нездешний, ну, так на здо-ровье. А сколько для нее сделано, боже мой, ну, ниче-го, ничего не умеют люди ценить.
  И Забугина неторопливо и весело пошла на обед одна, вернее, с Губернаторовым. И там ее ожидало еще одно неприятное открытие.
  Когда они уютно сели в отдалении, с другой стороны телевизора - а все как раз садились напротив телевизора и жевали, как автоматы, - когда они так чудесненько уселись, Губернаторов вынул из папки для планерок затрепанные листы и подал.
  ─ Что это, милый?
  ─ Это, видишь ли, один из опусов твоей подруги. Передай ей, я прочел. Ты читала?
  Забугина воззрилась, близоруко щуря накра-шенные глазки. Она была сегодня так легко, так дым-чато накрашена, просто неотразима. И знала это. "Ал-лергия"? Нет, такого не читала. Вот еще новости. С каких это пор дурочка Ларичева дает читать друзьям Забугиной свои паршивые рассказики, а самой Забу-гиной не дает? Ничего себе загибы.
  ─ Нет, я не являюсь первым читателем великой Ларичевой. А о чем это?.. Налей и мне пепси-колки.
  153
  ─ Видишь ли, я просил ее написать постельный рассказ. Ну, чтобы она прекратила выполнять домаш-нее задание и несколько вышла сама у себя из-под контроля. И посмотреть, как она выглядит как жен-щина.
  ─ И что вышло? Новая Эммануэль? Или дрянная девчонка?
  ─ Нет, какое там. Это вовсе наоборот, это анти-эротика, это как бы чернуха в эротике. Советский ва-риант садомазохизма.
  ─ Да ну. Ларичева простенькая женщинка. Что она понимает в постели? Для нее любовь - это словес-ное тюр-люр-лю. Сидеть за два км и мять полу пид-жака любимого человека. Ей надо, Господи прости, единство душ, а не единство - гм... Сначала должны пройти муки. Потом узнавание кармы до пятого коле-на. Горячие клятвы. Только потом она начнет разде-ваться... Да и то в последний момент начнутся месяч-ные...
  ─ Дорогая, ты прочти опус, потом поболтаем... Ну, не немедленно... Как будто тем для разговора больше нет.
  ─ Ну, хорошо. Только скажи одно - ты разочаро-ван?
  ─ Не сказал бы. Есть даже элемент шока. Напи-сано, конечно, грубо, потому что фашиствующий мо-лодчик, муж героини, дан как бык-производитель, а любовник, интеллигентный слюнтяй - вовсе не муж-чина. Это очень упрощенная картинка. Никто из них не мог быть таким квадратом. В каждом бывает и то, и другое, понимаешь? Но это от неопытности, это по-правимо. Главное - она не может описать секс, потому что не знает, что это такое... Есть любовь, нет - секс существует как отдельная область, которая не зависит от романтических отношений. И там свои законы... Бедная твоя Ларичева, убогая совершенно. Она, ка-жется, замужем?
  154
  ─ Замужем. И говорит, что мужа любит, что пой-малась на его чувственность задолго до заключения брака...
  ─ Мне неинтересно. Мне и так все уже ясно.
  ─ Что тебе ясно?
  ─ Что люди жизнь проживают насильно. То, чем можно насладиться, у них орудие пытки.
  ─ А ты? Ты умеешь насладиться?
  ─ О, да. И ты тоже. Иначе зачем мы здесь сидим?
  И они сменили тему разговора. Они ели и пили в административной столовой, где висел под потолком большой телевизор, изысканные приятные создания, глядя на них, муж Ларичевой подумал бы, что смотрит видик. Они умели пошутить друг над другом, умели сказать колкое словцо и незаметно погладить друг другу руки, а под столом коснуться ногой. И все это изящно, легко, как бы говоря - только для тебя я вот так. Это был праздник исключительности.
  А рядовая, затурканная своими проблемами Ларичева, простенькая женщинка в клетчатом (опять же) платье с воротничком, сидела и, сгорбившись, пе-реписывала бухгалтерские выкладки. У нее рябило в глазах, она их терла и таращила. Нет, она, конечно, не Эмма Бовари, но все равно она тоже рождена не для этого. И ни для того, и ни для другого. А для чего? Ей казалось - для того, чтобы писать. Ведь это было по-нятно даже и ежу! Истории вагонных и больничных разговоров она не могла не записывать. Они бы забы-лись. А тут, когда она их строчила, она же сливалась с ними, это было зверское, необыкновенное варево, суп из прошлого, настоящего и будущего. Адский бульон-чик из чужой фактологии, прокипевший на личных страстях ларичевского "я"...
  Прохожие, конечно, могли идти по улице и хо-хотать, но они как бы невзначай заворачивали к Ла-ричевой и там у нее, под светлыми сводами ее при-чудливых рассказов, застревали. И, всласть поговорив с ней, подосланной лазутчицей, оставались бесценны-
  155
  ми свидетелями времени. Это уже было доказательст-во, что они жили.
  И Батогов, прораб техпрогресса, разгневанный кадровыми искажениями - оставался. С седой шеве-люрой и лучиками глаз, бессмертным голосом Лучано Паваротти, с безумной сестрой, жертвой зрелого со-циализма, незамужней от излишнего ума дочерью, с иркутским романом и надеждой на переворот. И Уп-холов, грустный однолюб, деревенский Шекспир, бу-дущий классик, ошеломленный силой забившего из него фонтана рассказов, с его узкоглазым сыночком и серой лапшой в сковороде - он тоже оставался. И Ра-диолов, управляющий судьбой современной литерату-ры, покорный учительской указке его жены, нежный руководитель нежного ремесла, которое его же самого и задавило - оставался. И Нартахова, двадцать лет без всяких надежд пишущая рассказы в стол, интелли-гентное существо, умудрившееся в глуши прочесть Ларичеву и запомнить, Нартахова с ее жаждой влю-биться, попавшая в жены к передовому механизато-ру, который с ней говорил только матом и криком. И Забугина, неунывающий борец за свое место под солнцем среди мужчин. И Нездешний, нешуточно до-бивавшийся смерти, а добившийся новой формы жизни, исполняющий Христовы заповеди, почти свя-той для других и деспот для себя, то есть как бы му-ченик. И сама Ларичева, захваченная попытками их понять и полюбить - тоже оставалась. А поскольку пе-ред ней не стояло никаких воспитательных задач, а только донимала лихорадка летописца - она не пыта-лась что-то там "подать". Она шпарила по-черному, валила в котел все, что успевала между лестницами, стирками, поликлиниками и скороварками.
  И это получалось некрасиво. А почему? А пото-му, что она сошла с ума от восхищения, сдвинулась, ее поражала именно сама реальность, она любила все так, как есть. А литература должна воспевать! Полу-чалось, что Ларичева воспевает черт те что...
  156
  В рецензиях, которые она оставила Нездешне-му, ее резко осудили за то, что ее герои тусклые, ту-пые, чаще всего пьющие люди, то есть представители нашего бездуховного времени. Токарь, который сочи-няет песни, учительница, полюбившая затраханного в армии пацана, юная мать-домохозяйка, которую буд-нично насилует муж, талантливая журналистка, оди-нокая и обреченная быть второй женой мужа... А сколько их всего, таких! Все это, мол, не герои, не на-род. "Да, это есть в жизни, но не будешь же описы-вать каждого бомжа, собирающего бутылки!" - гово-рили ей. То есть все ее герои, взятые из жизни наугад, были не герои, а выродки.
  Ларичева сидела пылающая и догадывалась, че-го от нее хотят. Чтобы она описывала прекрасное. Чтобы она описывала не то, что она хочет, а "то, что нужно народу". А кто это решил - что народу нужно, а что нет? А сама Ларичева, значит, не народ? Выродок нетипичный, который пытается опозорить великую нацию, описывая ублюдков?
  "Ах, да она еще, кажется, и хохлушка, тогда все понятно, почему она, такая сучка, Россию не любит... ВСЕ ОНИ пытаются опозорить нас: Войнович, Терц...", - говорили о ней. "Думаешь, у Радиолова меньше горя было, чем у тебя? Да он еще до тундры весь облучился, да у него селезенки наполовину нет, вот сколько выстрадал, да посмотри на других, что они пережили!" - говорили ей.
  Значит, описывать хорошее. А остальное куда девать? Выходить к людям с добротой, светом, кото-рый не знаешь, как и из кого выжать, а вот это, что останется - это куда девать? А это пускай там внутри бурлит, залить бетоном, как реактивную язву, и пус-кай. Может, рванет потом через столетие, ну, и черт с ней, зато наша миссия выполнена, мы хотели сеять разумное, доброе, вечное - и сеяли. А что Ларичева сеяла? Всякую гадость. Вот именно.
  157
  Большинство известных писателей добросове-стно описывали времена Святослава и Сергия Радо-нежского. Это было очень удобно, их никто проверить не мог - реальность они описали или с долей вообра-жения. Дескать, были факты истории, и под их пером эти факты начинали трепетать, как живые. И знаме-на развевались, и слезы на глаза наворачивались, и русые кудри рассыпались, и березки шелестели над убитым героем... И народ читал и воспарял. Здорово.
  Ох, уж эти березки. Ох, уж эти нивы, на кото-рых Ларичева гнулась. Когда сама попадаешь на та-кую ниву и швыряешь картошку под снегом в грязь, то никакой былинной красоты обнаружить не мо-жешь.
  Да они что, офонарели? На ниву гонит голод, а с нивы унижение и усталость. Ничего там хорошего нет и быть не может. И не придраться к ним! Они все-гда найдут в прошлом аналогии с настоящим и даже будущим! Они мудро поступают! Тем более, что не знать прошлого великой нашей родины стыдно, а то превратимся в Иванов, не помнящих родства. Но как же настоящее? Пока мы роемся в окаменевшем хламе, наше настоящее кончается и быстро превращается в прошлое. А мы его так и не узнали, мы долбали исто-ки, до того ли нам было!
  Но тогда мы просто двоечники, которые без конца сдают хвосты и не успевают усваивать теку-щий материал! Они говорят - мы не виноваты, раз мы это любим. В смысле - родную историю. Против этого сказать нечего. Но почему все любят одно и то же? Значит, в нашем развитии произошли какие-то пу-гающие явления, которые обезличили творцов и сде-лали их похожими? Все любят историю, все любят де-ревню... Удивительно, что при этом никто в деревню-то не едет, чтоб ее преобразить.
  Ларичевой, например, было стыдно, что она не может описывать деревню, которая ей нравилась. Она ее видела только раз в год, в отпуске, ну и конечно,
  158
  этого мало. И потом ее тянуло поехать снова, еще как тянуло! Но она твердо знала, что жить там никогда не будет, потому что далеко хлебный магазин, нету чело-веческих врачей, а дети болеют... И там пришлось бы день и ночь торчать на той самой ниве, от которой так и воротит. Господи, ну сколько можно. Хватит уже говорить о том, о чем надо, может, хоть перед смертью крикнуть о том, о чем хочешь?
  Раньше было положено сверху, ну, а теперь по-ложено изнутри. Ах, изнутри. С морально-этической точки зрения. Так у вас, ребята, высокие моральные критерии? И это значит, что у всех такие должны быть?..
  Ларичева не подходила под высокие моральные критерии знаменитых писателей и потому стала гра-фоманкой.
  Графо - пишу, мания - любовь, сильное при-страстие, страсть писать и описывать, ну и чем это плохо? Разве любовь может иметь негативный смысл? Особенно, если это любовь к письму, любовь к изло-жению своих мыслей, чувств, эмоций. Если это страсть к ведению дневников, которых целая кипа. Привычка писать письма на десяти страницах. Вести путевые заметки. И пусть хоть один писатель, знаме-нитый или нет, скажет, что такой страсти у него нет! Но ему разрешено, у него корочки, а у Ларичевой ко-рочек нет, ей не разрешено. Пошла вон.
  Система ограничила свободу мысли, свободу письма, свободу слова. То есть формально такую сво-боду объявили. А на деле никто оказался не готов. "Мы тебе доверяем. Вот тебе удостоверение. Все остальные - графоманы. Что они там думают? Что пишут? Что, кроме антисоветчины, могут написать? Запретить! А если пишут - в психушку. Графоман - это шизофре-ник".
  С легкой руки карикатуриста Ефимова в ста-ром "Огоньке" графоман изображался лохматым бе-зумцем с вытаращенными глазами, банкой с черни-
  159
  лами и брызжущей ими ручкой. Толстые словари соц-реализма определяли эту страсть как болезненную. В фильмах положительный герой только работает. Он годами не пишет письма матери в деревню. Этот хо-роший забывчивый человек то и дело встречается в литературе, ну, просто штампом стал. Даже журна-лист в фильме "Журналист" ничего не пишет, а только смотрит да болтает. Таков советский герой. Многие из окончивших факультет журналистики МГУ ничего не пишут. Потому что профессия человека и его страсть редко совпадают. А ведь язык совершенствуется только в письменности, а все остальное - "ненорма-тивная лексика".
  В русской классической литературе герои пи-шут по два-три письма в день! В мировой литературе есть целые романы в письмах. Без графомании это невозможно. А в советской литературе ни одного ро-мана в письмах, потому что такое невозможно в принципе, запрещено.
  Пушкин сообщил в письме к Вяземскому, что написал за день сказку в три тысячи строк. Можно ли столько написать, не будучи графоманом, да еще вслед, в тот же день, сообщить об этом в письме? Ведь он благодаря этой страстности, пассионарности пера и стал гением литературы. Талант - конечно. Но кос-тер таланта тоже должен питаться чем-то, чтобы пы-лать. Вот такой вот страстью! "Пылать" и "пылкость" - слова от одного корня.
  Ларичева была доверчивой. Она понятия не имела о судьбе Петрушевской, Нарбиковой, Толстой, Садур. О судьбе таланта, который был проштампован как третий сорт - только потому, что женский. Она верила, что добрый дядя Радиолов выдаст ей разре-шение, что-то вроде охранной грамоты, и она будет радостно шпарить все, что на ум взбредет. Но добрый Радиолов побелел и сказал, что это надо еще заслу-жить. Надо же! Столько умных разговоров по телефо-ну, и временами казалось, что все уж, друзья, спорят
  160
  на равных, друг друга понимают. А тут - хлоп! - еще заслужи.
  Ларичеву поставили на место, и она поняла своим мелким умом, что здесь все точно так же, как и везде. Раз люди претерпели горести и трудности, зна-чит, и других заставят... И ей стало скучно. Она дума-ла, что можно без чинов... Оказалось, нельзя. Поэтому Ларичева решила - к чертовой матери эту головную боль.
  Пока она писала себе дома и складывала в угол - все было хорошо, интересно. Но мало показалось! Вылезла из угла, попыталась спросить мнение - и тут же об этом пожалела. Лучше бы не спрашивала.
  "Главный недостаток - неумение выдержать ин-тонацию. Все рассказы начинаются интересно, к се-редине все слабеет, рвется и почти везде размазан-ные, вялые концы. Нужно тщательней работать над серединами и окончаниями, не опускать, а припод-нимать их...".
  "Любовь - это тайна, а у вас сплошь срывание покровов этой тайны, половой акт как таковой. Нико-гда не понять так называемых эротических, а попро-сту похабных изображений его в кино и литературе...".
  "Воинствующая эмансипатка с агрессивным комплексом обиды... Как же, обидишь вас!".
  "Есть только заготовки. С ними надо работать, не надеяться, что вывезет нелегкая. Было б это в кни-ге - пропустил бы, а тут приходится читать и обсуж-дать каждую страницу... Становится омерзительно, хочется помыться...".
  А если людям так омерзительно это читать, то зачем тогда и писать? Зачем работать?
  161
  В красной рубашоночке: стыдно...
  О том, что приезжает великий Евтушенко, Ла-ричева узнала от Нартаховой, которую опять послали из газеты писать про это репортаж. Ларичева забега-ла, отыскивая свое нарядное годэ. Все-таки человек овеян легендами. Не может быть, чтобы по истечении лет все легенды с него сдуло. Позвонила туда, сюда. Никто идти не мог. В это время ей позвонил Радиолов: когда нужно было делать посещаемость, да так, чтоб самому не замараться - он знал, к кому обратиться.
  Ларичева помнила, как они с мужем ходили на фильм о Евтушенко, про его детство. Но это было ко-гда! Давно и неправда. Сейчас Ларичевой было инте-ресно с литературной стороны. Поэт. Мастер тонкого и капризного дела...
  Начало было вдохновенное и обещающее: Евге-ний Евтушенко под сводами областного конференц-зала рассказывал о давнем визите в "колокольно-березовый город". Все было спокойно, пока не увидал он в музее пустой шкаф, из которого "выслали" про-стреленную шинель Яшина из-за его "Вологодской свадьбы"... Так ему горько и стыдно тогда стало! Ну, писать о том, о чем говорить нельзя - это была, конеч-но, непозволительная смелость. Так что заступаться за обиженного Яшина он не мог, только "горечь испил". "Это и мы можем", - ехидно подумалось Ларичевой. Одно дело сходить на кладбище к друзьям-поэтам, выпить за помин души. Другое дело - сказать про это в интервью. О, да, он знал Рубцова, Чухина, Коротае-ва. Чернова, да. Но Чернов так много сделал, чтобы он, Евтушенко, сюда не приехал. "Но все равно я люб-лю его!" - фальшиво воскликнул мэтр. А кто близок из сегодняшних? Не назвал никого. Бродский? Но он не русский, скорее наднациональный поэт. А-а-а, не хо-чет говорить, боится...
  "Не пишите! - Ларичева помахала крестообраз-но Нартаховой, сидящей с диктофоном на первом ря-ду. - Не пишите, все вычеркнут!". Но Нартахова все-
  162
  гда все записывала. Она не потому писала, что ей строчки сдавать, а потому, что кроме нее никто этого не сделает. И потом в случае смерти откроют архив, а там все есть... Вся литературная жизнь...
  Естественно в случае непонимания прочесть: "Со мною вот что происходит, совсем не та ко мне приходит... Мне руки на плечи кладет и у другой меня крадет...". Чтобы подчеркнуть свою чужесть и грусть момента... Как он все срежиссировал, однако! Муж Ларичев, человек все-таки искусства, сказал бы именно так.
  Свои стихи поэт читал блестяще. И, узнавая, все вспоминали - да, это "Разин...". Это "Горький мед сорок первого"... У Ларичевой вдруг появилось чувст-во стыда за Евтушенко, который в своей красной ру-башоночке смотрелся рядом с фраком ведущего до-вольно опереточно. И чем нестерпимей было это чувство, тем больше доверяла ему Ларичева. Неловко было! Человек, претендующий на роль пророка в сво-ем отечестве, выдавал какие-то агитки.
  А зал постепенно разделялся на две части - на поклонников и скептиков. Страсти между ними нака-лялись. Одни хотели млеть, другим было скучно и они отыгрывались на первых. Шепот, возня недовольных. Восторженный - громко:
  ─ Тише, тише! Вы что, стихов не любите?!
  ─ Скептик - тихо:
  ─ Дома книжку почитаете...
  Евгений Александрович читал со сцены то, что всеми давно уж прочитано. Ждали чего-то нового, но даже старое заглушалось пафосными речами. В зале было много молодежи, и она шумела и переговарива-лась.
  Часть выступления была посвящена как бы рус-скому вопросу. Это оказалось воспоминание о Нико-лае Глазкове, которого Евгений Александрович очень любил, считал своим учителем, говорил о том, что тот не мог печататься и распространял свою стихи в ру-
  163
  кописном виде, а "от посадки Глазкова спасла лишь репутация блаженного". Горячий спич, адресованный Межирову: будучи водителем, Межиров случайно сбил человека, и его затравили как убийцу, выжив из стра-ны. "Они бьют по своим!" - внезапно кричал поэт и читал стих военного времени. Говоря о нынешних по-рядках в стране: "Мне стыдно, что у нас все так кор-румпировано" и - "Догорай, моя Россия, догорю с то-бой и я!". На этом месте Ларичеву уже тошнило нешуточно. Куда там ему догореть в своей Америке.
  Нартахова все подробно записывала, она потом показала Ларичевой маленькую хронологическую за-рисовку с вечера Евтушенко, начавшегося на час позже из-за интервью для радио: 20 часов 20 минут - Бэлза читал записку: "Обратитесь к запискам". 20 ча-сов 30 минут - констатировали смерть русской поэзии и полный уход в политику. 20 часов 40 минут - ушла почти вся молодежь.
  Многие поклонники второпях строчили запис-ки, но к запискам Евтушенко подошел совсем нена-долго. Ведущий Бэлза оказался завален бумажками по грудь, но невозмутимо сортировал их на глазах у всех, причем зачитывал не все, а только отдельные удачные фразы.
  Какой у вас самый счастливый день? - День Победы, конечно. - Что цените в людях? - Невозмож-ность предать. - Правда ли, что вы ездили в Елабугу смотреть на гвоздь, на котором повесилась Цветаева? - Правда. Тогда еще и могилы ее не было. И прочел "Елабужский гвоздь". Потом его снова куда-то унесло! В публике нарастал ропот: "Что это с ним? - С кем? - Да вон там - выступает... - Для тех поколений".
  Игривая фраза: "Чудесные девочки рассыпаны по залу, я уверен - они найдут своих больших союзни-ков...". Господи, да он, русский язык, что ли, забыл?! Но тут же типичный образчик борьбы с порнографи-ей: "пошлость, хлынувшая с экрана", "японские дети, возбудившиеся до сумасшествия"... "а что Америка?
  164
  там уважающий себя средний американец не пойдет смотреть фильм с Чаком Норрисом. У нас, правда, смотрят...".
  ...Господи, почему так много было отступлений? Прямо бред какой-то. Постепенно яркое шоу, в кото-ром давно все обкатано, забуксовало. Начиная с чу-десно-рассеянной фразы: "У кого есть мой сборник? Я не помню слова..." - вечер безнадежно провис. Какое-то многословное объяснение, что никакой он не еврей, просто дед Гангнус был прибалтом, отсюда фамилия. Кого интересовал сугубый национальный вопрос, тот на встречу не пришел вовсе. А те, кто пришли, жаж-дали литературы. "Я препАдаю руску пАэзию в Аме-рике!" - говорил Евтушенко, как будто он новый рус-ский, с легким акцентом и все настаивал, что его поэтическая антология превратилась в "учебник, по которому на западе изучают русскую душу"!
  Много говорилось о книге, которую поэт привез с собой. Роман "Не умирай прежде смерти", издан в 1993 году, но до этого поэт получил письмо от Жаклин Кеннеди, занимавшейся издательским делом - через два месяца после ее смерти! В письме она оценивала роман очень высоко, подчеркивала, что герой романа следователь Пальчиков - самый обаятельный мужчина в литературе последнего десятилетия. Роман с подза-головком "Русская сказка" имел успех, получил пре-стижную литературную премию в Италии.
  Ларичеву мало-помалу отвращала разливанная патока происходящего под сводами конференц-зала. Один из поклонников публично поблагодарил поэта за ключевые строки стиха "Любимая, спи", потому что этот стих помогает никогда не ссориться с женой, стоит ей прочесть эти строки, и она уже смягчилась... Он улыбался, изумительно читал знаменитый стих и под аплодисменты переходил к раздаче автографов прямо на сцене. Очередь за автографами была огром-ная. Точнее, это была не очередь, а неподвижная тол-па тел, которые находились в сжатом, но все же бро-
  165
  уновском движении. Все лезли, как тараканы из ще-лей. А человек с лицом старого клоуна был болтливый и добрый, как мужичок у пивного ларька. Он всех дам спрашивал - сколько лет, где работаете? - и подписы-вал свои старые и новые книги. Зачем он это спра-шивал? Потому что это прием быть ближе к народу. Подписывая книгу дочке Фокиной, переспросил: "Так писать кому - тебе или матери? Фокину прекрасно знаю. - Нет, мне!" - заупрямилась дочка...
  Простояв около часа, пробилась сквозь толпу и Ларичева. Когда она, наконец, протолкалась, то про-тянула ему его же новую книгу. Узнав, что Ларичева литератор, он поморщился. "Скажите, какова судьба союза, который вы когда-то создали с Вознесенским?" - выпалила Ларичева. - "Брось, какие союзы, я забыл о них думать... Меня семнадцать демократов в свое время предали, и ладно, пусть...". На книге осталась роспись краснорубашечного Евтушенко: "Дор... Лар...". Что значило: вечер потрачен не зря.
  Да, праздника духа не получилось. Ларичева все думала, почему так? На Рейне и Бек было всего сто человек и полный праздник духа, а тут одна обя-заловка, как на выборах, но в зале почему-то людей в пять раз больше... Они ругались, уходили, но их было больше в пять раз! И там вечер был бесплатный, а тут такие деньги отвалили.
  Потом Ларичева не раз вспоминала его мнение насчет союза: надо же как, он даже забыл думать! Нет, так, как он - нельзя. Если делать, то так чтобы потом не отказываться. Всезнайка Ларичев добавил ехидно: "Говорил же тебе, что дело в имени. Заработал имя человек, а потом все неважно. Пори всякую чушь, не смущайся. Думаю, в долларах он получит за эту встречу столько, сколько я за два года работы. А как быть с тобой, не знаю. Твое дело дышать на автогра-фы...".
  166
  Ларичева хочет быть человеком, а ее убивает
  ее же героиня
  Северный город заливало робкое летнее тепло, и некоторые смельчаки уже дежурили в области речного пляжа. Дочка, несмотря на определенные противоре-чия с общешкольной молотилкой, все же закончила учебный год, и закончила неплохо. Сынок канючил, что хочет в деревню, Ларичева вела бурные перегово-ры, но ни одной либеральной старушки не находилось. Тем более Ларичева, как недавно вышедшая из декре-та, еще не заработала летний отпуск. Опять не было новой летней одежды, не в чем было выйти на люди, старые юбки и продранные по швам блузки стреми-тельно блекли рядом с многоцветьем чужих плащевок и марлевок. Ларичева села строчить юбку с жилеткой из старого синего плаща, но опять, опять приходилось с неземных высот "Бурды моден" сползать на убогие самошитки.
  Глава семьи, что было невероятно, сам купил себе партию носков и новую рубаху.
  ─ А мне? - заикнулась было Ларичева.
  ─ Детям надо мало, мне побольше, а на тебя я еще не заработал. Если ты не считаешь свой костюм, конечно.
  ─ Глянь, я не успела купить костюм, как началась жара. - И вздохнула. - Погуляй с детьми на качелях, я построчу юбку?
  Глава очень трогательно и быстро согласился. Она, как стахановка, шила, варила суп и вымыла два окна. Потом после обеда закинула удочку насчет того, чтоб съездить за город окучить картошку. Она слыша-ла - все коллеги в отделе уже окучивают...
  ─ Ты смеешься, - заметил муж, - прикалываешь-ся. Хорошо пошутить после обеда в субботу.
  ─ Значит, придется окучивать самой? Это же много.
  ─ А зачем ты ее сажала? Рассчитывала пробудить во мне древний дух хлебопашца?
  167
  ─ Да нет. Все сажают, вот и я...
  ─ У тебя высоко развито стадное чувство, а у ме-ня нет. Потрясая штампом в паспорте, можно прину-дить человека к чему угодно. Даже к тому, чтобы он перестал быть самим собой.
  ─ Все, все. Я не собираюсь ничем потрясать.
  И Ларичева поспешно уложила ребенка, помыла посуду и, как обычно, села за компьютер. Потом осоз-нала этот факт и задумалась. Она бы сейчас так радо-стно нырнула в свой мирок и, правда, даже плакать бы не стала - ни от мужа, ни от чего.
  "Но я же графоманка, ребята. У меня пагубная страсть, а все пагубное надо того... Бороть".
  И стала бороть! Мордочка у нее помрачнела, брови вcтали горестной крышей, но она, шмыгая но-сом, полезла снимать веником паутину. У окна за тру-бой, потом над шкафом. Потом на шкафу какие-то папки нашла, села их листать, вздымая пыль. Муж искоса наблюдал за ней из-за журнала "Коммерсантъ".
  ─ Пуговицу можешь пришить?
  ─ Могу. - И, представьте, пришила.
  ─ А карман на джинсах? А в куртке?
  ─ И карманы то же самое. Да-а, видно, прихва-тило ее... Так они весь вечер и промолчали. Потом Ла-ричева положила на кресло все джинсы, рубахи, ве-ник и спросила чистый от паутины угол:
  ─ Что же мне делать, Господи?
  ─ Вернись в семью, - посоветовал весело муж.
  ─ Почему?
  ─ Потому что богема не для тебя. У тебя нет практики долгого и бурного питья. Ты выцедила лож-ку ликера и сидишь довольная. А настоящие писатели эту практику имеют. Они пьют сутками и литрами, например, на каких-нибудь чтениях. Это не всем дано.
  "Он говорит, как Алексин у нас на кружке!".
  ─ Если ты не писатель, то откуда ты это знаешь?
  168
  ─ Я бывший комсомольский работник. Я знаю то, что знают писатели и многие другие. У меня такая специфика.
  Как всегда, когда подходил чайный перерыв или обеденный, экономистки отдела подводили глазки и подтягивали колготки. Причем делали это при на-чальнике, как бы не считая его мужчиной. Откуда это пошло? Ведь он не запрещал им приносить новые джемпера и разбрасывать их поверх статистических ведомостей. И не запрещал даже мерять тут же, не выключая счетной техники. И никогда никого не одергивал, если много шумели или долго красились - старался выходить и, вообще, вел себя деликатно. Но экономистки как бы нарочно его испытывали. Гово-рили о нем при нем в третьем лице и, вообще, как будто у них страсть такая была - пытать его медленно, но верно.
  Ларичева сидела с отсутствующим видом. Она через пень-колоду листала квартальные разбивки, пы-талась что-то сбивать на угол, но дело подвигалось ту-го. Сильно опоздав, пришла на работу вернувшаяся из командировки Забугина. Она благоухала француз-скими духами и безмятежной летней улыбкой. Поло-жив на стол Нездешнего отчет, она, скорее всего, не планировала вгрызаться в работу до обеда. Позвякала по своим личным вопросам, сообщила, как дела в пя-том филиале, и стала собираться на обед. Нездешний изредка поглядывал на нее и сдерживал улыбку. Встретившись с ней глазами, он молча показал бро-вями на Ларичеву. Но Забугина умела понимать без слов. Она взяла Ларичеву за руку, мимоходом выклю-чила ее "Искру", и они отчалили без лишнего шума.
  ─ А мы куда? - сфокусировалась Ларичева.
  ─ Под светлые своды нашей любимой столовой.
  ─ Я кошелек не взяла.
  ─ Какая трагедия. Отдашь после столовой. Ты извини, я не успела тебе рассказик отдать. Нездеш-ний послал меня за билетом, и потом я совершенно
  169
  замоталась... Ты давно не видела нашего друга Губер-наторова?
  ─ Давно. А какой рассказик-то?
  ─ Ну, а какой ты ему давала.
  ─ Голос у Забугиной был подчеркнуто безмятеж-ный. Ларичева почувствовала, что пахнет паленым.
  ─ А-а... А чего ж он сам-то? То все ходил, ходил в статотдел, а то вдруг и не передать... Не понравилось, видно.
  Ларичева начала бояться.
  ─ Да нет, наоборот. - Забугина ласково и лениво кивала людям, попадавшимся навстречу. - Ты зна-ешь, его ничем не удивить, а тут он чуть ли не в шоке был. Это, говорит, мироощущение рабыни... Неужели у тебя такой бедный сексуальный опыт, чтобы так вот изображать любовь? Поговорила бы со мной...
  ─ А при чем тут я? Это все женщины мира, кото-рым раздвигают ноги насильно. Это же антилюбовь, пойми... Причем возведенная в правило. - Ларичева сжалась в комок, готовая отбиваться.
  ─ Но это же не правило, не закон! Нашла одного маньяка и возводишь его в степень! Ты, Ларичева, с кого хоть списывала?
  ─ С одного военного, ты его не знаешь. Родст-венник. Он мог преспокойно отделать женщину "на-сухую". То есть ему было наплевать, что она чувствует. Он думал о себе и только о себе. Он, может и маньяк, а его все оправдывают. А ее, кстати, осуждают. Да он и не маньяк, просто муж. И считает - ему все можно. А ей ничего нельзя. У мужа целая коллекция буфет-чиц, а у нее, может, неповторимое чувство. И что ей делать? А ты что так заводишься? - Ларичева уже по-няла, что дело не в этом.
  ─ Да вот думаю, почему ты мне-то не дала про-читать сначала? Не потому ли, что в некоторых мо-ментах на мою историю похоже?
  ─ О! Я и несла тебе. Но тебя просто на месте не было, а тут как раз Губернаторов... Так получилось. Да
  170
  какая разница? Тем более что на тебя, говоришь, по-хоже. И на меня похоже. И на всех нас, бедных. Но она же на тебя лично не похожа, почему ты так вол-нуешься?
  ─ Да уж прочитывается.
  ─ Ну, кто это знает! Другая внешность, другая судьба.
  ─ Достаточно моего мужа и Губернаторова.
  ─ Забуга, ты серьезно? Ну, ты с ума сошла. Разве я должна соблюдать твои претензии? Это не хроника, черт возьми, не фотография... Ты же прообраз! А она - образ, собирательный причем.
  ─ Знаешь, мне не до уроков литературы. Не со-бираюсь заполнять словарик юного литературоведа. Я выпалила тебе эту историю под настроение. У каждой женщины есть свои светлые и темные моменты. Да, история насильственного полового акта имела место. Мне самой не хочется ее вспоминать. Потому что я была влюблена. А человек взял и резко перешел на фрикции. Без слов, без предисловий. А я не могла от-биться, у человека было высокое положение. Но поче-му тебе хочется искать везде грязь? Да еще запихи-вать ее в рассказы? Неужели так интересно сидеть под кроватью?
  ─ Какая грязь, Забуга? Ты разве не чувствуешь, что я люблю эту женщину? Плачу вместе с ней... Мне страшно хочется, чтобы кто-то ее пожалел, наконец, оценил по-человечески... То есть увидел, наконец, ее как человека, а не только как часть кровати. Я делаю ее жертвой, да, но прекрасной жертвой... Чтобы силь-ные наши половины, наконец, поняли, что они тоже бывают таким же крокодилами - в форме, с автома-том наперевес...
  ─ Брось, Ларичева, никаких высоких идей, кроме смакования постельной сценки, там нет. Значит, я не могу с тобой разговаривать просто так? Значит, все-гда есть опасность, что мои женские тайны будут размазаны по твоим страницам?
  171
  ─ Ну, Забугина. Перестань! Ну, ты же не говори-ла мне, что это страшная тайна...
  ─ А что это такое, по-твоему? Да ты ешь, ешь... У тебя бифштекс остывает... Я же и говорю, и ем. - За-бугина ловко расправлялась с салатиками и рулетами, запивая пепси-колой. Потом легко промокнула ротик салфеткой. - Послушай меня раз в жизни... Я ведь не собираюсь учить тебя, как добиться художественной правды. Я в литературе ничего не понимаю. Но я тебе рассказывала шепотом, проливая слезы. Наверно, от этого история становилась трогательной, художест-венной. И у тебя, конечно, соблазн! Но ты не подумала о том, что душевность, она может существовать толь-ко в таком единственном виде, для тебя и для меня? Стоит ее обнародовать, напечатать - она превращает-ся в чернуху и грязь. В тишине это свято, а выстав-ленное на обозрение - позорно. У каждого человека есть право на частную жизнь, это неприкосновенная вещь. А по-твоему, все может быть обобществлено и превращено во всенародную собственность, так, что ли? Значит ли все это, что ты подхватываешь то, что идет на выброс, и стряпаешь из этого свои сомни-тельные рассказики? Не кажется ли тебе, что это на-поминает бомжей, которые роются в помойке?
  Ларичева молчала. Возражения сдохли в ней после этой славной тирады. Главное - все было пра-вильно, так правильно, что никуда не деться. Она, действительно, взяла в основу сюжета забугинскую историю, соединила с родственником-военным и по-лучила грустную историю любви и непонимания...
  Забугина наслаждалась произведенным эффек-том. Она достала из обширной куртки свернутый в трубочку рассказ Ларичевой и бросила на стол.
  ─ Сколько у тебя экземпляров этой гадости?
  ─ Сейчас? Один. Это же только-только написа-но... Я всегда пишу сначала один, а потом правлю и...
  ─ Так вот, я запрещаю это править и печатать. Ясно?
  172
  Ларичева не молчала. Она пыталась, конечно, сказать, что это первый такой большой рассказ, все же тридцать страниц, и тут ей впервые удалось заста-вить их заговорить разным языком, и отрицательные люди вышли живее положительных, и даже получи-лось похоже на пьесу: сплошь диалоги и действие происходит в одной квартире, это же драматургиче-ски выдержано... Можно поставить пьесу... Но Забу-гина права. Это предательство. А когда сам человек дрянь, вопросы творчества вторичны...
  ─ Порви, - прошептала Ларичева Забугиной.
  И та взяла толстый рассказ, аккуратно раздели-ла на порции и порвала на мелкие части.
  ─ Честное слово, больше нет экземпляров.
  Забугина действовала по старинке. Она то ли забыла, то ли сделала вид непонимающий... Ведь текст напечатан на принтере, значит, он есть, он, ко-нечно, сохранился в памяти компьютера. А может, она и не забыла. Просто дала понять, что данный опус данного автора подвергается проклятию и осмеянию. Такая публичная казнь!
  ...Ой, как больно, мама родная. Больше ведь никогда такое не написать. Не получится... Но вот За-бугина идет и что-то говорит про Губернаторова, а какой там Губернаторов, в углу техничка сгребает со столика останки рассказа и ругается на безобразное поведение посетителей. Она его мякает, мякает об-рывки бумаги, наваливает сверху хлебные огрызки и лапшу в томате, но это же конец всему, простите меня все, прости меня, Забугина, мне жить неохота... Что? Нет, не слышала... Я ничего не слышала... Постойте, подождите, дайте дух перевести. Ведь Ларичева даже плакать не могла. Как же это начиналось-то?
  Сначала был очередной рассказ в больнице. Там женщина, чудесная и ласковая, всем, буквально всем она помогала и советами, и словами, и делами. И всех она так называла - "ну, что ты, золотая". Ее за это все и прозвали "наша золотая". Когда лежала Ларичева там с сыночком, вот так вот повезло ей на соседку. Как оказалось, родила б она второго, если б не исте-
  173
  рика ее супруга, который при очередной ссоре позво-нил ее родителям и добивался, чтоб ее забрали. Такая месть была для Ларичевой просто непонятной. И не-понятно, как родители все это пережили, у одного из них инсульт, а золотая вовсе и ребенка-то лишилась.
  Потом Забугина под рюмку рассказала о рома-не. Наверно, это случай был один из ста, когда роман окончился ужасным разочарованием. Обычно же За-буга, наласкавшись досыта, сидела, будто сонная те-теря, пока не появлялся новый Он. И Ларичева стран-но так в башке соединила ту золотую из роддома, Забугу, и себя, ведь героиня внешне на нее была по-хожа. А может, просто Ларичевой так хотелось, она считала жизнь свою удачной, но в подсознании сиде-ло что-нибудь другое. На подсознание ногой не топ-нешь.
  Болезней детских - вот чего у Ларичевой было много. Реанимация с отеком Квинке потрясла и пере-вернула ей всю жизнь. Маленькая дочка в четыре го-да после дикой простуды очень ослабела, а тут пошло осложненье на горло и глаза. Горло попрошло, глаза никак. Прописали гидрокортизон, но не было в апте-ке, дали эритромицин. После эритромицина зачеса-лось тело. После омлета загорелись пятна - одно плечо, как обожженное. Ларичева с криком к участковому -направили в больницу: лекарственная аллергия. На другое утро она не могла узнать ребенка. Все лицо вздулось маской, переносица толстая, потом и кожа слезала клочьями. Чтобы остановить интоксикацию, стали колоть лазикс, дочку стало продолжительно тошнить. Ларичева сидела в этом боксе, обкладывала дочку мокрыми салфетками... Такое не придумаешь, не запишешь. Такое не забывается. Когда проступило прежнее дочкино лицо и ее лукавые глазки, Ларичева чуть с ума не сошла от радости.
  Но за всем этим пробивалась еще какая-то под-спудная мысль, которую Ларичева пока осознать не могла. То, что можно мужу и нельзя жене. Двойная мораль общества, которая позволяла одному все, дру-гому ничего.
  174
  Аллергия, уничтоженная на бумаге, но
  оставшаяся внутри
  Тревожный свет заполнил ночь. И темнота, раз-бавленная небом, и теплая заварка лампы. Ребенок все не спал, гудел, как трансформатор, а Гера все ка-чала и качала. Стояла босиком, не чувствуя холодный пол, глаза не различали стрелки, время. Тут дверь от-крылась тихо, не скрипя, как крышка от шкатулки. Конечно, благоверный на пороге. Опять под утро и опять в парадной форме.
  ─ Мадонна с мадоненком... Ну, однохренствен-но... Отставить ужин. Если только чаю...
  ─ Опять с мальчишника? И сильно перебрал.
  ─ Он медленно наставил автомат.
  ─ Не сметь перечить. Женщину воспитывают плетью.
  ─ Разбудишь мне ребенка.
  ─ Укачаешь.
  Шарахнул выстрел, а потом другой. Ребенок сразу же захныкал.
  ─ Ну, ты с ума сошел, ведь тут не полигон. Давай убей, потом удавишься от горя. Осколков-то... Да гос-поди... Да почему же ты в крестах немецких, Боря?!
  ...Как подло жизнь врастает в сон. Девчонкой Гера видела кино с любимой Роми Шнайдер в главной роли. Ее сжигали огнеметом, а муж потом все мстил, "снимая" фрицев из старинного ружья. У Геры страх наоборот, муж вроде фрица, с автоматом и в немец-кой форме. А жар у сына вовсе не во сне...
  И забываясь судорожным сном, сползая на пол, вскакивая с криком, он мало походил на человека. Укачивался жалобным "а-а", звал мать, но весь в го-рячке, хлопал по лицу. "Ну, что ты, маленький?" А ма-ленький ее не узнавал, да и она его. Свет лампочки-гриба выхватывал из тьмы лишь маску - широкое ту-пое переносье, буграми кожа, волосы прилипли... А был такой до хвори сладкий и красивый, реклама, не
  175
  ребенок... За непереносимость сульфаниламидов, а может, эритромицинов - лекарственная аллергия, дракон семиголовый. В слезах она бросалась снова к сыну...
  Трое суток шла температурная осада, незаметно переходя из ночи в день. Гера боялась оставлять ре-бенка в стационаре и сама колола его по часовому графику. Приехали участковая, лечащий аллерголог, оценили обстановку. С трудом лавируя среди слов "кризис", "лазикс" и "синдром Симпсона-Джонса", Гера пыталась понять, насколько все плохо.
  ─ Сегодня последний литический и супрастин... Шприцы в порядке?
  ─ А? Что? Да, сделаю.
  ─ Так вот, страшное позади. Сегодня мы поста-раемся сестру прислать, чтобы вы поспали.
  ─ Да зачем, я сама...
  ─ Вы у нас, мамочка, молодцом держитесь, но передохнуть надо. Очаги уже локализовались. Поите обильно и не волнуйтесь...
  Участковая погладила Геру по плечу и вышла. Гера стояла, как в столбняке, и не соображала, что де-лать. Напряжение многих часов не отпускало ее. Так, сначала надо вынести сброшенные Тимкой битые чашки. Мокрые полотенца. Не нужны теперь. Проки-пятить шприцы... А где коробка с ампулами?
  Она на диван опустилась, как в омут. Отдох-нуть бы... Но тут же ахнула, вскочила - показалось, что позвал ребенок. Подбежала и вгляделась - спит. Часы давно стояли. А за окном тихонько разливалось неуместное в горе солнце. Гера напилась воды из кра-на, отыскала плед.
  Укутываясь, Гера вспомнила, как беременная ходила на пляж и чтоб не перегреться, закапывалась в песок. Она старательно рыла углубление для себя и будущего Тимы, она была как будто бы большая чере-паха, которая выводит потомство в песке. Она так хо-тела ребенка, который все не получался. А она знала,
  176
  что получится. И может, состоянье тихого упорства и покорности одновременно ей помогло...
  Она боялась и надеялась, лишь Боря Багрецов ничего не боялся и все воспринимал как должное. По случаю крещения первенца он закатил громкую пьян-ку, назвал десяток своих вояк. Ночь целую не смолкал тогда в квартире хохот и грохот. Новоявленная мать смирно качала первенца на руках и думала: "Как же так, велено ведь на руки не брать, а он только на ру-ках и спит... И что это Боря расходился? Уж будто всем хочет свое счастье доказать! Все и так понима-ют...".
  Под утро пьяный и великолепный Боря Багре-цов сам вымыл всю посуду и заявился в спальню тре-бовать свое. Он заставил положить ребенка в кроват-ку. Распутал поясок халата.
  ─ Я тебе пеньюар купил или нет? Сколько раз го-ворить?
  Поставил лампу-грибок на пол и стал смотреть, как женщина ежится и покрывается пупырышками. Потом накинулся с хрипом, как с горы свалился. Бес-полезно было отстранять, умолять, мол, погоди, не сразу... Это у него твердо называлось любовь и ника-ких там. А эта женщина боялась насильного, боялась сивухи, отворачивалась. Но стоило ей замереть, отре-шиться - делай, что хочешь! - он еще больше стальнел и грубел. Таких, как он, покорством не разжалобишь.
  ─ Теперь вот так.
  ─ Ну, хватит, Боря, хва... А...
  ─ Но нет, ему не "хва", он ее кидал и узлом завя-зывал.
  ─ Боря, стой, он же плачет.
  ─ Еще чего.
  Ребенок заливался, мать рвалась к нему и всхлипывала, а Боря работал, как насос, даже с ритма не сбился.
  Когда она, наконец, наклонилась над кроват-кой, набросив халатик на одно плечо, дите уже совсем
  177
  развернулось и дрыгало озябшими ножками. При-шлось на скорую руку в темноте пеленать. Лампа, сшибленная в спешке ногой, закатилась под кровать. Но Боря лишь пророкотал:
  ─ Неженка ты у меня.
  И тут же заснул. Он свое захотел - он свое взял.
  А Гера опять проснулась и вынырнула из слез, из той жизни - в эту. Она стонала от унижения, кото-рое началось, началось, несмотря на штамп в паспор-те. Она выгибалась как лук, забыв, что это уже как бы прошлое. Ведь вытаивало, уходило восхищение, толк-нувшее ее к этому человеку. Как это пережить? Чем тушить сжигающую горечь?
  ─ Мама, - раздельно сказал голосок, - мама, дай сок.
  Это Тима! В себя пришел и запросил попить. Ну, мы теперь живем, ребятки! Сил будем набираться, выздоравливать, пора и в магазин сходить, а то еда вся кончилась. Папа служит в гарнизоне, там все пес-ки да пески, целые горы песка, ни пройти, ни про-ехать. Мы должны все сами, сами...
  Поздно вечером Гера прибиралась и мыла полы впервые за эту страшную неделю. Тимины рубашки развесила над плитой на кухне, и осталось только вы-нести на мусорку ведро. За гаражами на асфальтовом пятачке слишком высокий человек вешал белье, ве-ревки ему были на уровне плеч. Днем она, наверно, не обратила бы на него внимания, но в сумерках он по-казался ей не просто грустным и одиноким, но и зна-комым. Где-то виденным! Но память до конца не сра-батывала. И вдруг он сам обернулся к ней, точно расслышал ее любопытство.
  ─ Простите, "скорую" видел у подъезда, это не к вам?..
  ─ Да, это я вызывала, сын у меня с аллергией. Тяжело было, но кризис прошел, кажется. А почему вы решили, что ко мне?
  178
  ─ Да вы такая бледненькая, пережившая. Наму-чились, наверно. Я вас понимаю, у меня самого мама после инсульта. Куда деваться.
  ─ Вы из нашего дома? - Гера была уверена, что да.
  ─ Нет, из углового. А этаж один, и у нас с вами балконы напротив.
  ─ А что это вы делаете с пододеяльником? Дайте.
  ─ Что-то не так? Право, мне неловко с моим тряпьем...
  ─ Да нет, нормально, только давайте я это сама повешу, а вы пока подержите это синее, оно может полинять на белый пододеяльник и весь ваш труд на-смарку.
  ─ Спасибо огромное, я редко стираю без мамы. Сегодня, знаете, сестру ждал с уколами, вот и замеш-кался до вечера. А она так и не пришла во второй раз.
  ─ У вас проблема с уколами? Так давайте я сде-лаю, я сына сама колола...
  ─ Вы для меня спасение! Провидение! Судьба! Простите, впрочем, я слишком...
  ─ Не извиняйтесь. - Гера внимательно посмотре-ла на собеседника. - Дело житейское. Я пойду, у меня ребенок один, хоть и спит...
  ─ Так я буду ждать вас завтра? Шестнадцатая квартира, не забудете?
  ─ Разве можно? До завтра...
  Последние слова они проговорили шепотом. По-тому что светлая северная ночь была поразительно тихой. Им ничто не помешало встретиться, перебро-ситься первыми незначительными фразами. Никто не гремел, не шумел, не подглядывал. Пододеяльники важно надувались прохладным ветром и покачива-лись, как парусники судьбы. И темные тяжелые воло-сы женщины вздрагивали крылышками при каждом шаге.
  О легкость шагов, когда смотрят тебе вслед...
  179
  О радость пасмурного утра, когда все тело ло-мит и глаза щиплет от недосыпа, но через окно видно полоску тюля на раскрытой балконной двери. Там, конечно, уже встали.
  ─ Мама, дай сыр-р. Котлетку. Яблочко.
  Победные позывные ожившего Тимы неслись по квартире, и Гера, улыбаясь, летала по кухне с таре-лочками и сковородочками. Долой токсины. Долой пе-чаль и горе. Живем, живем!
  С балкона поклонился давешний сосед.
  ─ Иду, иду, я только Тиму покормлю.
  Она торопилась, а сама себе думала - ой, какой старый. Сколько же ему лет? Хотя какая разница...
  Тиму пришлось взять с собой, и он тут же шмыгнул в глубину квартиры на разведку. Пока Гера кипятила иглы, он успел исследовать балкон и одеж-ный шкаф в прихожей. Сосед как ошпаренный убе-жал в магазин, предоставив Гере самой знакомиться с больной матерью.
  Слишком уж доверчивый... А недоверие - свой-ство низких натур, написано в календаре.
  ─ Ты - бабушка? - бесцеремонно спросил Тима больную.
  ─ Бабушка, - проскрипела старушка, - а ты кто таков будешь?
  ─ А я серый волк, - не растерялся Тима. - Уколов боишься?
  ─ Нет, не боюсь. Я от них вылечусь и встану.
  ─ А вот мама тебе сделает "лазикс" - ты тошнить будешь, - наставительно произнес Тима и удалился.
  ─ Уже знает, что такое "лазикс"! - поразилась старушка. - Бедное дитя. Северин говорил мне, что вы помогли ему с бельем.
  ─ Ну, ерунда.
  ─ О нет, это чутко с вашей стороны. Вы так доб-ры, что согласились прийти. Не придумаю, как вас благодарить... И колете не больно. Вы разве учились?
  180
  ─ Да нет, сама. Ребенка жалко мучить по очере-дям.
  ─ А матушка ваша?
  ─ Ой, они далеко с папой. А муж в Средней Азии, в гарнизоне. - Гера зачем-то вылезла с этим мужем, кто ее только за язык тянул. Но старушка сочувствен-но закивала.
  ─ Да-да, вам нелегко приходится. Но это времен-но, вы крепитесь, дорогая, мальчик подрастет, все уладится... - Она поправила ветхую ночную рубашку из фланели, вздохнула. - А вот и кормилец наш при-шел. Что, Сева, достал ли сливок? Тогда сделай мне чай по-английски. И гостью попоишь.
  Чай со сливками был густой, ароматный, не-имоверно вкусный даже без сахара. А тут еще был ко-лотый рафинад и щипчики малюсенькие, мельхиоро-вые. Бутерброды, варенье...
  ─ Но, Сева, ваш чай остыл уже.
  ─ Вы сами пейте, я успею. Кстати, как вас зовут?
  ─ Георгина, а по-домашнему Гера.
  ─ Женщина-цветок. - Он покачал головой. - Тре-вожное имя. В нем одновременно и яркость, и увяда-ние.
  Привыкшая стоять на кухне во время завтрака мужа, Гера сильно смущалась и краснела. Здесь все делалось и говорилось ради нее. Она, забитая, тут ца-рила.
  ─ Ой, вы ничего не едите.
  ─ Да не тревожьтесь вы об этом. Вот когда си-дишь и в одиночку чай пьешь - о, да, все съешь и вы-пьешь, куда деваться. А ведь настоящий чай, как в старину - это не еда, но, прежде всего, беседа. Ра-дость встречи друг с другом. И утренний чай, когда времени не так много, дневные заботы впереди, и тем белее чай вечерний. Это праздник. Почти всегда - гости. И какие диковинные истории приберегались для этого, какие споры закипали... "Сила нечистая - наказание, ниспосланное свыше, или - простое про-
  181
  должение порока, его материализация? Кто победит в дискуссии западников и славянофилов? В чем задачи искусства - зеркально отражать реальность, либо вставать над ней, стремясь к вечно недостижимой ис-тине? Переводить ли сельские угодья на иноземные рельсы или искать своих путей?.." Но горячность в дискуссиях никогда не перехлестывала через край. А какие чудные романсы пелись в старых гостиных! Боже мой. "Она у вас просить стыдится - подайте ж милостыню ей, подайте ж милостыню ей...".
  "Печаль и свет из лабиринтов памяти..." Насла-ждались каждым звуком как яблочным ароматом. "А как вы варите варенье из китайки? Такой густой си-роп и в то же время такая крепость плода... - Да, ва-ренья много сварили, но что касается меда с новой пасеки..." - Да вы просто Левин какой-то! - засмея-лась Гера. - И от вашего чая голова кружится.
  ─ Левин? - усмехнулся Сева. - Без Кити Щербац-кой.
  Она внутренне запнулась обо что-то. Это он де-лает знак ей? Она сразу испугалась, заторопилась. Верней, засобиралась уходить, маскируя полнейшее нежелание уходить. Она выбралась из кухни и увиде-ла, что больная мирно спит после чая по-английски, а Тима вытащил все пластинки и книги и построил из них домик.
  ─ Тима, что ты наделал? Немедленно...
  ─ Нет, Тима, ты молодец. - Сева заслонил без-образную гору на полу. - Хорошо поиграл. А я все убе-ру потом.
  ─ Нам пора.
  ─ Да-да, понимаю.
  ─ "Что он понимает? Что я не хочу быть за Кити?" - подумала Гера.
  ─ Нам еще надо гулять, варить обед, в магазин, в поликлинику...
  ─ Конечно. Только вот это возьмите.
  182
  ─ Что это? Зачем? У нас есть деньги, мы схо-дим...
  ─ Возьмите - это молоко, ромштексы, хлеб ржа-ной. Я же только что из магазина, мне нетрудно, а вам меньше заботы...
  ─ Но мне неудобно.
  ─ Все удобно. Вот еще болгарский компот - маме выдали как ветерану, но она не переносит слив.
  ─ Спасибо. Как бы я без вас...
  ─ А как бы я? Как бы мама? Они там, в поликли-никах, совсем не волнуются, жива ли пациентка, что с ней без укола сталось.
  Гера укладывала пакетики в чужую сетку и на-рочно долго возилась, чтобы отдалить уход. И тайно смотрела на него, запоминала, чтобы унести с собой. Слишком длинные русые волосы, как у поздних бит-лов. Большие глаза c тяжелыми веками, глубоко поса-женные под сумрачным лбом, в резких складках худое лицо. Весь какой-то долговязый, продолжительный, практически неподвижный, хотя все время что-то де-лал. Рубаха на нем была большая и линялая, потеряв-шая цвет и смысл, похожая скорей на старый парус. Рукава завернуты. Один рукав развернулся, и стало видно постыдную бахрому. Может, бедность. А может, равнодушие к материальному. Кто знает.
  Через несколько дней Сева зашел и предложил погулять с Тимой. Оказалось, к его маме приехала из Норильска сестра, тетя Броня. Стало быть, присмотр маме обеспечен, да и поговорить им есть о чем.
  ─ Когда я выходной в одном месте, могу и дол-жен приносить пользу в другом.
  ─ А он пойдет с вами? - озаботилась Гера. - Он все с мамой да с мамой.
  ─ Договоримся. Тима, ты куда больше хочешь - в зоопарк или просто в парк, на карусели.
  ─ Я к бегемоту.
  И пока они ходили в зоопарк, потом к тете Со-не-тете Броне на обед, Гера тихий героизм проявляла
  183
  - белила кухню. Она боялась, что такого хорошего слу-чая больше не выпадет. А вечером Сева пришел и по-мог ей все мыть. Он высоко доставал, полки вешал без табуреток, при минимуме усилий был так легок в движеньях. Гера на это удивилась: как будто от рук все само летает. Он ответил, что привык все делать сам. Но и Гера все делала сама, и Боря все делал сам. Хитрость в том, как упоительно то же самое делать вместе. Она мыла залитую побелкой газовую плиту, он скоблил решетку.
  ─ Сева, это не надо. Вы самое тяжелое сделали, остальное уж ладно. Ну, мне неудобно, я и так...
  ─ То я извинялся, то вы теперь начали. Сколько можно? Вам не приходит в голову, что мне вовсе не хочется отсюда уходить? До утра бы стал эти решетки скоблить.
  ─ Но ваша помощь уже зашла за границы про-стой вежливости. Вы же...
  ─ Мне кажется, помощь вам нужна не только с решетками.
  Он наклонился со своей башенной высоты к ее губам. Невозможно, немыслимо... Боря всегда втяги-вал по плечи, до полного отключения кислорода. А тут - тихо-тихо, робко-робко, ворожа, обволакивая. Тело стало тяжелым и теплым.
  ─ Я... Я в побелке, - выдохнула Гера.
  ─ На вас грубые следы бытия. Но сами вы со-вершенство.
  ─ Почему?
  ─ Разве надо доказывать? Потому что у вас в ли-це нет ни одного колючего угла, ни одной ломаной ли-нии. Где слезинки выступают - тоже овал. Глаза, рот - все круглое, губы пухлые, как у негроидов, смуглая кожа мулатки... Так и видишь, как пробирается это грациозное существо через буйную зелень сельвы...
  ─ Ничего себе мулатка. Ходит по вечерам на му-сорку с помойным ведром. А вы скучно вешаете подо-деяльники.
  184
  ─ Но с тех пор я полюбил нашу мусорку. Хожу туда по делу и без дела. Я в бешенстве, что мусорное ведро заполняется слишком медленно.
  ─ А мне нравится белить. Полки вешать. Решетки чистить...
  ─ И ничего теперь не мешает, верно?
  Гера засмеялась.
  ─ Совесть мешает.
  ─ Совесть всегда мешает получать удовольствие. А вы преодолевайте преграды. Давайте, например, ночевать на этой кухне. Здесь так чисто, это очища-ет...
  ─ Ночевать мы не будем.
  Трах. Повисла пауза.
  ─ Как хотите, дорогие девятиклассники. Хотя мне казалось, что вы уже перешли в десятый.
  ─ Я вас обидела, простите как-нибудь. Но с вами говорить так приятно. Не хочется останавливаться. Знаете, пойдемте, сядем в комнате. Тима спит за две-рью, он не проснется. В баре есть какая-нибудь кра-сивая бутылка. И поговорим.
  В баре действительно оказался финский клюк-венный ликер. Сева не любил ликер, но не стал при-знаваться. Он видел, что человек изголодался по лю-дям. И хотя у него на уме было совсем другое, он улыбался. Пусть стихии отбушуют. Видно же, что она сильно заинтересована, но что-то ее держит. Что?
  А Гера и сама не знала. Она попала на конвейер и неумолимо двигалась. Иногда ей казалось, что ее двигают против воли, но чтобы как-то воспротивить-ся - ни сил, ни времени не было. А тут конвейер вы-ключили. Можно соскочить и увидеть, что же проис-ходит-то. Прожила на свете двадцать пять лет, а без толку. Одно горе беспросветное.
  ─ Тогда мы еще всей семьей тут жили. Это потом мама захотела разменять квартиру, и они уехали на родину. А я была обычная домашняя девочка, никуда не ходила. Институт здесь же кончала, но по танцуль-
  185
  кам было бегать лень, не люблю такое тра-ля-ля. Зато Лиина Столова везде, везде мелькала, это подруга моя. Она и билеты в Дом моряка принесла. Еле уговорила пойти! А там - столько народу! Багрецов в парадном обмундировании, цвет индиго с золотом, на погонах молнии... Конечно, он и сам был красивый. Жгучий брюнет, украинец, крутая бровь, баловень всеобщий. Все вокруг таяли, вот и я...
  Массовик-затейник придумывал всякие глупые игры, например, подбрасывал незаметно золотые ча-сы, потом якобы находил. Багрецов стоял с завязан-ными глазами, потом по сигналу пошел ко мне и вы-тащил часы из моей сумки. Все засмеялись, я чуть не провалилась. Пошли танцевать...
  ─ Польку или краковяк? - участливо спросил Се-ва.
  ─ Какой краковяк? Вы издеваетесь? - опешила Гера. - Никто теперь не помнит... Буги-вуги помнят, а это... Нет, мы танцевали танго, вальс... Багрецов партнер хороший... Ой, вы просто с толку меня сбили.
  ─ Да я пошутил. Продолжайте. Танцевали танго, он вас обнимал...
  ─ Ну да... Спросил, как зовут. А как услышал, так сразу - "Георгина Багрецова, звучит!"
  ─ Георгина Краевская. Тоже неплохо звучит.
  ─ Вы опять. Сева, вы разве не понимаете, что мы это не должны обсуждать?
  ─ Почему? Поговорить и то сладко. Больше не бу-ду. Дальше.
  ─ Дальше Лина Столова стала нагнетать, мол, не упускай свой шанс. Маме разболтала. Родителям он сразу понравился, одобрили. Как такого не одобришь? Любил нагрянуть, засыпать подарками, блистать, быть в центре. Он и сейчас такой, знаете, победитель. Гремит, как КРАЗ, и прочь с дороги.
  ─ Значит, все хорошо? Сильный самец, победи-тель, все верно.
  186
  ─ Нет, не все, подождите. У меня было нехорошее предчувствие, но я не могла это ничем подтвердить. Все твердили - не капризничай, чего еще искать. А я и не искала, знаете, мне хорошо было и так. Это роди-тели с ума сходили, что я одна останусь. И Лина тоже. Мне надоело это тра-ля-ля про последний шанс, я ре-шилась.
  ─ Разочаровались?
  ─ Сначала - нет. Боря умеет ошеломлять. Как поженились, велел с работы уходить: на пивзаводе технологом была. Заявил, что не позволит мне в таком злачном месте находиться. А чем оно злачное? Линия по разливу пива и безалкогольных напитков импорт-ная, халаты на всех белые. Может, он думал, что там все сусло из автоклавов цедят? Смешно. В общем, уш-ла с работы. И по дому строгости проявлял - готовь ему вкусно, пеньюар переодевай. Пеньюар немецкого дедерона скользкий, холодный, я сразу его возненави-дела. Я холстинку люблю, батист - простое, к телу льнущее. Свитер себе связала из лоскутов, юбку сшила из пестрого драп-хохотунчика. А он кричит - выкинь одежду старушечью, не позорься. Должна соответст-вовать. Но я, наверно, не гожусь в идеальные жены. Особенно если учесть сегодняшнюю побелку... А вы как думаете?
  Но Сева быстро ответить не мог, потому что он целовал, целовал ее руки, колени, забрызганный по-белкой халатик, он не хотел парадно восседать в крес-ле напротив либо рядом, он сидел на полу возле ее ног, похожий скорей на побежденного, чем на победителя. Но он и не хотел ничего другого.
  ─ Бесценная женщина, вы сама не понимаете, какая вы... Георгины появились на месте последнего угасшего костра. В царстве мрака и холода, когда по земле угрожающе полз ледник, полыхание цветов было знаком, что этот холод не вечен. Что жизнь и радость воскреснут когда-нибудь. Это такой символ... А вы все время думаете о внешнем, о том, как это со стороны.
  187
  Но главное - это вы сами. Как вы ощущаете, лучше или хуже от этого вам.
  ─ О себе думать грех, надо думать о тех, кто ря-дом. Чтобы им жизнь облегчить.
  ─ А если ваш супруг думает не о вас, а о своем реноме?
  ─ Нет, обо мне, он на свой лад меня любит. Как та девушка у Лавренева, которая застрелила своего белого офицера. Как матрос, что ударил женщину утюгом.
  ─ Оригинальное толкование любви, ничего не скажешь.
  ─ А это не я придумала... Ну, вот вы. Вам понра-вилась женщина, у вас сразу мысли - целовать, ноче-вать... Вы же не о женщине думаете, а о том, как ее... победить. А она думает совсем не об этом. И если не будете разбираться, ничего для себя не добьетесь.
  ─ Надо же, Гера, вы такая юная, когда вы успели так ожесточиться? Добиться, интересы... Ведь это не война, не торговля... Вы рассказали свою историю, теперь послушайте мою. Вас не оскорбит, что я при вас говорю о другой женщине? Все-таки я немолод, полжизни уже прожил...
  Я обнаружил ее в филармонии. Полупустой зал, вечер скрипичных опусов. Она нахохленная, в белом свитере. Прозрачные виски и вены на запястьях. Не-надежное, хрупкое существо. Комок из нервов, при-коснуться было страшно. Ходили по концертам и по мерзлым паркам, и разговоры наши были страшнее холода. Я мог после вечера в ее общежитии уйти со-вершенно раздавленный. Мне трудно было угадывать ее капризы. За грубости и ошибки она наказывала меня, прогоняла... И я учился понимать по мелочам - по возгласу, по жесту... Однажды мы сидели у нее, она опять хворала и лежала вся в жару. Она вообще болела слишком часто, добивая себя коньяком. В тот раз я обложил ее горчичниками, грелками, сел рядом. Она наслаждалась, видя, как вожусь с ней, прикос-
  188
  нуться к ней не смея. Гладил руки, волосы, целовал - смешно сказать - ее одеяло. Тогда она, постанывая от горчичников, вся мокрая и горячая, вдруг указала мне лечь, глазами указала. Я забито стал раздеваться, я слушался ее, а тут еще и то, о чем мечтал. Через ми-нуту она сама упала мне на грудь прямо в этих гор-чичниках, мы обезумели, все перемазались... Велико-душно извините... Когда такое повторялось, я не сомневался, что нужен. Она умела дать понять. Извес-тие о ребенке потрясло, я тут же сделал ей предложе-ние. И получил отказ! Умолял ее, как только мог, но бесполезно. Мне не хотелось дальше жить, вы знаете... Даже матушка не догадывалась, насколько я был бли-зок к тому, чтобы ее покинуть.
  Все оказалось просто: не любила. Лишь только так, чтобы забыть другого. Ну, как горчичник. Ма-ленький ожог, потом выбросить. И самое горькое здесь то, что она все же вышла за того, кого пыталась забыть. У нее остался от меня ребенок, но любила она не меня. А его. Который издевался, бил, но "имел на это право"... Я не опасен, уверяю вас. Ну да, я тут у ваших ног, но ровно столько, чтобы не наскучить. Скажите, о чем вы грустите? О пестрых юбках? Но, золотая моя, вы еще такое дитя. Конечно, вы устали уступать, забудьтесь. Но если он вернется, все пойдет по-старому. Все только так, как захотите вы.
  Гера неслышно убирала капельки со щек.
  ─ Нет, я не хочу так. Так нельзя... Жестоко. Но у вас, как у меня. С чем столкнулись - то и стало за-стить всю жизнь. А может - не все такие, как она, как... Должно когда-то перестать наказание... Я раньше думала - высшая жизнь, в которой смысл и жалость - она только в книгах и кино. А с вами гово-рю и получается, что эта высшая жизнь прямо тут, настоящая и есть. И вроде даже не вы ее принесли или сделали, а идет она из меня, из глубины моей. Ни-чего не понимаю! Всегда была глупой, никчемной, мне все указывали, я слушалась. Но вот сейчас как будто и
  189
  меня спрашивают, как будто и от меня что-то зави-сит. Я тоже могу казнить и миловать! Так приятно, радостно это. И почему я ничего сама про себя не знаю, а вы чужой и говорите мне про меня же? Про георгины вы раньше знали или специально стали ис-кать, когда имя услышали?
  ─ Нет, раньше я не знал. Я тогда после первого вашего укола достал из завалов книгу под названием "Легенды о цветах". Там стал искать георгины, а потом еще много чего нашел. Прелестное издание. Вам ниче-го, что я так бесцеремонно разлегся на ваших коле-нях?
  ─ Это - бесцеремонно? Впервые вижу, как высок человек, опустившийся на колени. Не спускайтесь же оттуда...
  И вот так они просидели всю ночь. Она в крес-ле, он рядом на полу - о, оборванные, неприглядные влюбленные, чистые люди в грязной одежде, руки не могли расцепить. И ночь жалела их, не кончалась, она струилась и лепетала. Являлось простое, хотя и самое зыбкое на свете чудо: когда начинаешь вдруг ценить не себя, а чужого. Не свою, а его усталую и беззащит-ную жизнь. Когда это случается, какие обстоятельства сопутствуют - никакой разницы! Люди встречаются на белой корабельной палубе, на закуренной тамбур-ной площадке, в театре или на помойке, как в этой истории, но разъединенные половины сближаются и вспыхивает дуговая сварка. И они уже одно, где бы ни находились. Одно, даже если не слились в любов-ном объятии. Одно, даже если расстанутся.
  Раньше Гера торопилась на кухню прибежать, галопом сварить суп и еще быстрее убежать. Ей было некогда разводить пожиже, ее утро уходило на мага-зин и гулянье с Тимой, а после обеда, когда он спал, хотелось и пошить, и почитать. Но на сей раз Гера на кухне застряла. Суп она варила на две кастрюли сра-зу, чтобы облегчить жизнь тете Соне и тете Тоне. А потом - ей хотелось поварить варенье из китайки, по-
  190
  палась дешевая в овощном. Может, уж не такое цар-ское варенье с усадьбы, про которое ей вещал Сева Краевский, но все же. За Тиму тоже можно было не волноваться, Сева взял шефство и строго следил, что-бы Тима и общался, и не дрался, и рыл норы в песке, и не был мокрый.
  Гера как раз мыла яблочки и раскладывала на газеты сушить, когда пришла Лина Столова, кудрявая душенька нового времени. На ней всегда было все но-вое, модное, и вечно на ней лопалось. Вечно она при-ходила с ворохом новых шмоток и новых сплетен! Ве-селая и загорелая, она обняла худую, в облезлой цыганской юбке Геру. И сразу начала энергично хру-стеть упаковкой.
  ─ Ну и Зверев, ну и отколол коленце... Представь: идет сегодня по проспекту, рядом вертихвостка. Он ее за плечи держит... Кстати, что ты ко мне не пришла в выходной, как обещала? Мне бы не пришлось всю эту гору к тебе тащить по такой жаре.
  ─ Как бы я пришла, если Тиме "скорую" вызыва-ла? Аллергия опять.
  ─ А сейчас?
  ─ Сейчас уже все. Так что там Зверев с верти-хвосткой? - Гера удачно вспомнила, что Зверев у Ли-ны последняя любовь.
  ─ Вот слушай: он ее за плечи, она его за талию, вообще прижались. Бесстыдство. Но я хоть бы что, ты мою выдержку знаешь. Поздоровалась и дальше. Пусть, подлец, перед женами отчитывается. А через десять минут зашла в кафетерий попить, он ко мне пилит - познакомься, говорит, Лина, это моя дочь. Я чуть с катушек не полетела.
  ─ Почему? Подошел, признал... - Гера отставила супы и начала наводить сироп.
  ─ Как почему? Неужели ему в момент зачатия пятнадцать было?
  ─ А ей сколько? - заинтересовалась Гера.
  191
  ─ Наверно, столько же! Ему же недавно тридцать отмечали! Нет, это провокация. Хочет на мой возраст намекнуть. Старуху с меня делает.
  ─ А если правда дочь?
  ─ Тогда мне придется в ящик сыграть... Рубахи мужские тебе не надо...
  ─ Нет, покажи.
  ─ Зачем? Борька всегда сам выбирает, а его нет.
  ─ Вон та сколько?
  ─ Цена ручкой написана на пакете. Детский трикотаж - конфетка. Не берешь? А вот это для тебя, крепостная. Шелк с люрексом. Лиф слишком откры-тый, правда, голые плечи - это для детей миллионе-ров, но зато и накидушка есть, смотри. А юбочка плиссе каймовая! Предупреждаю - при стирке не рас-ходится, у меня черная такая. И зеленое тебе идет.
  ─ Лина, ты откуда знаешь, что зеленое платье - это моя мечта?
  ─ Так я тебя не первый год знаю. И в тряпках кой-чего волоку. Меня просто возмущает, что жена офицера лучшие годы проживает в затрепанном джинсовом платьице. А эта зеленая хламида делает с тебя даму... Да меряй скорей, влезай на мои шпильки, ничего, у нас один размер. На лиф не обращай вни-манья, блузон запахни... Волосы можно на одну сто-рону, подначесать и приподнять... Ну, как?
  ─ Лина, это не я. Ой, не могу, не я, а дочь мил-лионера.
  И тут Гера заметила стоящего у косяка двери Севу. Он смотрел на женскую возню благоговейно, в глазах переливалось что-то вроде слез.
  ─ Что случилось? Тима?..
  ─ Тима построил дорогу и отправил меня за са-мосвалом.
  ─ А-а... А как я вам - в зеленом платье?
  ─ Как смуглая наяда в солнечной листве. Как бо-жество, явившееся смертному, после чего сердце его разорвалось.
  192
  ─ Наяда сморгнула каплю и покачала головой. Лина смотрела, смотрела, ничего не понимала, потом вспылила.
  ─ Герка, что происходит? Кто этот сумасшед-ший? Что он несет? Да вы, оба, наверно, рехнулись.
  ─ А почему вы допрашиваете меня, сударыня, по какому праву? Вы что, Всевышний?
  ─ По праву близкой подруги и наперсницы!
  ─ Ах, так. Тогда я вам отвечу: трагедия началась с пододеяльника...
  ─ Лина... - Гера вышла из обморока. - Лина, это Сева. Он гуляет с Тимой, потому что я делала уколы его маме. Сева, это Лина, не обижайтесь на нее, она мне помогает жить. Лина, у меня к тебе просьба - ни-когда и никому...
  ─ Да что я, не человек, что ли? Так бы и сказали. Ф-фу, ну и напугали. Стоим столбами, в то время как ребенок там один.
  ─ Да! И его кормить пора. И кстати, варенье надо выключить, оно, наверно, выкипело совсем... - Гера заторопилась.
  ─ Стой! Куда в парче на кухню? Герка, с этикет-ками...
  Послушная Гера, у которой транзисторы замк-нуло на массу, взяла и тут же зеленый пышный наряд сбросила. Она не учла тот фактор, что в квартире на-ходится чужой мужчина, вернее, чужой для нее в гла-зах Лины Столовой. В ее-то глазах он был уже не чу-жой. Но Лина Столова расценила этот рывок по-своему и ринулась прочь из комнаты.
  А для смертного человека Севы Краевского это было уже слишком. Больше он оставаться у косяка не мог, у него тоже замкнуло на массу. Он шагнул, пой-мал руками этот ветер, эти ребрышки, глотающее нежное горло, нырнул в него и стал его пить взахлеб. Теряя сознание от счастья и от боли, он услышал про-хладные пальцы на своем затылке и как они скользну-
  193
  ли по спине. Загремели симфонии, отпевая их греш-ные души.
  Гром и молния. Сильнейший разряд прошил их бедные тела одновременно.
  А Боря Багрецов, как и положено путевому му-жу, прибыл домой неожиданно. Зорко оглядел квар-тиру. Ковер вроде вычищен, в холодильнике борщ и ромштексы. В баре сухое вино, ликер. Кухня свежей побелкой сияет. Остался доволен: "моя школа". Рас-крыл чемодан, кое-что выложил и пошел в ванную, не заботясь о хозяйке. Где, что - придет и сама все ска-жет.
  Гера с Тимой пришли домой поздно.
  ─ Аа! - Тима схватил себя за щеки. - Кто-то к нам приехал.
  ─ Это папа-герой с войны приехал, - сказала за-стывшими губами Гера, - беги к нему скорее.
  Боря сидел и улыбался, ни слова не говорил.
  ─Боря... - голос у Геры осип, - прости, мы заси-делись у соседей. Это рядом, в доме напротив.
  В глазах у нее все качалось. От такого - даже если ждешь - все равно жутко.
  ─ Да ладно. - Багрецов покровительственно сгреб ошалелое семейство в стальные ручищи. - Что-то раньше никакие гоштины ты не любила. Приличные люди хоть?
  ─ Там тетя Соня, тетя Броня и дядя Сева, они раньше были поляцкие. Мама тете Соне колола уколы вместо врачихи, - затрещал Тима.
  ─ Ну, это не одобряю. Сын дело родное, а перед чужими не позволю. Жена офицера не должна...
  ─ Да старушка, ветеран войны, умирала. Что ты, Боря...
  ─ Коханые, приехал спешно, без подарков. Толь-ко казахстанский мед, пакованный на экспорт. Все завтра. А сегодня краткий ужин и здоровый сон.
  ─ Ты в отпуск?
  ─ Не совсем. Возможен перевод по службе.
  194
  Но вот и ужин, и сухое, и мед подарочный на пробу - все позади. Конечно, Тима расходился, он не хотел ложиться спать, завелся от вида живого отца. Гера бормотала ему сказочку и кажется, впервые не хотела, чтобы он вообще заснул. Но вот и маленький затих.
  Роскошный Багрецов склонился над женой.
  ─ Ты как всегда без пеньюара.
  ─ Но ты ведь неожиданно.
  ─ Наверстывай весь пропуск на ходу.
  ─ Сегодня бы не надо... И ты устал, и я.
  ─ Устал? Да я соскучился как черт.
  ─ А вдруг у меня женские капризы?
  ─ У тебя, милашка, могут быть только обязанно-сти.
  ─ Да Боря, я ведь не рабыня.
  Он выпрямился.
  ─ Бунт на корабле. Попытка свергнуть капитана. Слушь, ты развинтилась без меня. Но мое мне отдай.
  ─ Как ты можешь? Я была влюблена в тебя...
  ─ И будешь.
  ─ Не буду. И руки убери.
  ─ Женщину воспитывают плетью.
  ─ Он взял лежавший рядом пеньюар, ловко за-хлестнул вокруг диванной ножки и связал ей руки.
  ─ Но это подло.
  ─ Подло то, чем ты тут занималась без меня.
  ─ Закричу ведь.
  ─ Не закричишь, ребенка жалко. Придется про-учить...
  ─ Это тебе учиться надо, ты, солдафон такой, только и можешь, что... А...
  ─ Поговори еще. Университетов захотела? А я те-бе без книжек... Без книжек, вот так. Теперь вот так.
  И он ее мотал и мотал, пока не выбился из сил. Потом встал и в плавках ушел на балкон курить. И думал: "Хороший шанс судьба дает, а эта фря мне может все испортить. Туда без жен и не пускают...
  195
  Сейчас взовьется - к маме, к папе. А я не глупый, я не дам".
  Пришел и отвязал:
  ─ Можешь сходить, если приспичило.
  ─ Она встала и упала. Он глянул на нее с презре-нием.
  ─ Брось дурить, Герка. Погорячились, бывает...
  ─ Насильник.
  ─ А ты не доводи. Строптива.
  ─ Наоборот, я размазня. Но тут придется от тебя уйти.
  ─ Только попробуй. И набью.
  ─ И убить можешь, только все, потерял ты меня.
  ─ Посмотрим.
  Оделся Багрецов и вышел. У Геры же - ни сил, ни слез. Никогда еще так больно не было. Горящая, растоптанная, в разодранной комбинашке, с опухши-ми губами, прислонилась к балконному косяку. Кому жаловаться? Какими словами? Кому падать в ноги? Для всего человечества она была подсудимой, а Баг-рецов - правым. Не придет больше жизнь ее, не защи-тит, не забаюкает. Ведь и его предала она, отдавшись этому...
  Пришел повеселевший Багрецов, красивый, в капельках дождя.
  ─ Звонил твоим, предупредил, что могут тебя, шлюху, забирать. Да стерегут пускай получше, может, и прощу.
  ─ Ты - маме? Такое - ночью? Господи.
  ─ А пусть получают, раз такую воспитали.
  ─ Да какую?
  ─ Гулящую.
  ─ Но ведь это наши дела! Зачем стариков? Сер-дечный приступ может быть...
  ─ Сама виновата. Так что можешь ехать, они в курсе.
  ─ Это безумие. Тебе не жалко никого. Тиму вы-писали в садик, мне на работу.
  196
  ─ Ничего, отпросишься. Сейчас шагом марш в постель, поспим, дела отложим на утро. Ухажера твое-го подождем. Не выдержит, прибежит. Посмотрим, на что ты клюнула...
  Все было так, как он сказал. Утром Гера в по-хмельном состоянии собрала Тиму в садик. Стараясь сделать для него хорошее, будто заглаживая перед ним настоящую и будущую вину, она достала ему ва-сильковый трикотажный костюмчик, узорчатые голь-фы с помпонами.
  В зеркало на Геру глянула заплаканная мор-дашка. А шея, с ума сойти. Придется Борины выход-ки крем-пудрой замазывать... Именно в этот момент пришел тот, кто не должен был приходить.
  ─ Здравствуйте, Георгина Викторовна. Соблаго-волите представить меня супругу... Здравствуйте, су-дарь... Одну минуту, я только вручу цветы. Примите их, Георгина, возможно, вы не любите гладиолусы, но здесь без них не обойтись. Видите, они бушуют как вселенский пожар, в языках их пламени - жертво-приношение. Они выросли там, где гладиатор отка-зался от боя, там, где не было места ненависти... Не надо плакать. Держите их, вот так. Не опоздайте в садик. Счастливо, Тимофей.
  Гера шла по улице в пламенеющих стеблях. Это было невыносимо и дико, хотя в сущности, что тут дикого? Это нормально. Просто кто-то обожал Геру, и это стало явным для всей улицы. И улица оборачива-лась ей вслед.
  ─ Тимочка, ты думаешь, дядя Сева хороший или плохой?
  ─ Хороший.
  ─ А ты с кем хотел бы жить - с папой или дядей Севой?
  ─ С папой.
  ─ Почему?
  ─ Потому что он солдат и герой. Он нам все по-купает. А дядя Сева бедный.
  197
  ─ Как это бедный? Плохо одетый?
  ─ Да, и у него страшные бабки Яги.
  ─ Да что ты, Тима, просто они старенькие, боль-ные.
  ─ Все равно. Дядя Сева плакса и ты стала плак-са. А папа никогда не плачет. Он герой.
  ─ Ну, я не буду больше плакать, умница ты моя. А ты иди себе в садик, живи хорошо.
  На работе Геру сразу отпустили. Начальник со-беса настолько редко видел ее на работе, что с трудом вспомнил, а как вспомнил, заявление на отпуск под-махнул не глядя.
  Обратную дорогу она прямо пролетела. Она ду-мала - а что там могло произойти? Мордобой? Дома никого не оказалось. Что до хладного трупа, то это уж совсем больное воображение. Нельзя опускаться до галлюцинаций. Багрецов мог просто уйти за билета-ми. А Сева - тот не позволит ничего, никогда...
  Она побежала до квартиры Краевских. Их дверь была открыта, точно ее ждали. Навстречу ей медленно выплыла с палочкой тетя Соня, бывшая па-циентка.
  ─ Тетя Соня, вы встали!
  ─ Да, Георгиночка. И хотим, чтоб вы тоже не упали, удержались. Мы ведь с Броней все видим, все понимаем. Вам и так сейчас тяжело. Но для нас Севе-рин - единственный ребенок, единственная радость и надежда. Мы видим всю романтичность и всю горечь вашей встречи, и мы тоже полюбили вас. Вас обоих с Тимошей. Если уж встанет вопрос о разрыве с супру-гом, то поверьте... - Она задыхалась! Тетя Броня, от-ставив блюдо с перебранной крупой, поспешила к ней, обняла утешительно. - Поверьте, мы готовы те-перь же... И станете вы венчаться, либо изберете гра-жданский брак, это дело ваше. Помните только, что вы нам не чужая и мы на вашей стороне.
  ─ И вы не считаете меня... плохой?
  ─ Ну, где же плохой... Вы просто золотая...
  198
  ─ Гера, дрожа, обняла тетю Соню.
  ─ Спасибо, конечно... Только я недостойна ни вашего доверия, ни его... Кстати, где Сева?
  ─ Где ему быть. На службе, сидит в своем ПДБ, обхватив руками голову. Вряд ли он теперь способен нормально работать, но есть долг, обязанности... Он ждет вашего решения, ждем и мы...
  ─ О чем вы, тетя Соня? Для меня нет никого, кроме Севы.
  ─ Герочка, золотая, вам приходится думать не только за себя, но и за сына. Сыночек, это свято. Помните это, как бы ни было горько. Когда-то и я проявила характер, и Сева остался без отца, ведь это грех. Понимаете?
  ─ Хорошо. - Гера как-то вся опустела и отреши-лась. Она простилась с тетей Броней, с тетей Соней, героем войны и всей своей жизни.
  Тетя Соня перекрестила ее перед пыткой...
  Дома дверь квартиры тоже была открыта. Что такое? Полчаса назад никого не было. Дрожа все сильней и удерживая себя от дрожи руками, Гера не-смело продвинулась в прихожую. Под ногами хрусте-ло. Цветы! Гвоздики, розы, гладиолусы, даже ромаш-ки... Их были снопы. Наступать было неловко, все ж таки живые, у каждого своя легенда... Она раздвигала их носком туфли.
  Было тихо. В комнате сидел Багрецов с рюмкой в руке и смотрел телевизор.
  ─ Иди, не бойся, Гера. Я не буду с тобой спать.
  ─ Сначала скажи, что здесь было утром. Что ты с ним сделал?
  ─ А тебя не волнует, что он со мной сделал?
  ─ Что тебе сделается, бугай. А главное - он бы и не сделал. А вот ты...
  ─ Ну-ну, как мы голосок на мужа повышаем. Мо-гу сказать одно: мордобоя не было. Бить такого облез-лого...
  199
  ─ И оскорблять он не умеет. И ты его подошвы не стоишь.
  ─ Ладно, ты не кидайся, сядь, поговорим. Возь-ми, вот, глотни рюмку. А то все на крике.
  ─ Пить с тобой, сейчас? Ты соображаешь?
  ─ Глотни, говорю. Как лекарство. А то ударишься опять в истерику и все. Возьми себя в руки.
  Она молчала. Багрецов вел себя слишком забот-ливо. От этого было еще страшнее.
  ─ Ты знаешь, Герка, как мне все дорого достава-лось. Я сирота, пробивать меня некому. Но я сам все делал, о других не забывал. Ты знаешь, сколько у меня друзей.
  ─ Это не друзья, а собутыльники.
  ─ Детали. Всяк оттягивается по-своему. Так вот: меня учили умнеть и выживать, но каким местом сильней любить - это в детдомах не проходили. Тебе опора в семье есть? Твердая рука, достаток - есть? Есть. Так тебе тонкости подавай! И ты ради этого до прямого б...ства...
  ─ О, ты же у нас простой. И слова у тебя про-стые. Я все это наизусть знаю.
  ─ Да ладно подкалывать. Ну, может, перестарал-ся я на стороне, ну, может, от меня полгарнизона парней родилось, так кому хуже от этого стало?..
  ─ Меня не волнуют твои шашни с буфетчицами!
  ─ Опять дергаешься. Что ж тебя тогда волнует? Тряпки - не отказываю. Цветы - завалю. Вон полная прихожая. Гладить перед этим самым? И всего делов?
  ─ Тебе не поможет гладить, слышишь? У меня на тебя аллергия. Бесполезно.
  ─ Тогда ставим койки в разных углах и кранты. Не притронусь. Чтобы ты отошла...
  ─ Я отойду - когда отойду подальше. Ты ска-жешь, наконец, что тебе надо?
  ─ Прости меня, такую сволочь, но...
  ─ Что? Ну, что? Не могу больше...
  ─ Не разлучай с Тимофеем.
  200
  ─ Хлынули слезы. Она смахнула их, глотнула из рюмки раз, другой. Надо же, коньяк купил.
  ─ Ты так любишь сына?
  ─ А ты? - он смотрел пристально, видимо, сомне-вался.
  ─ Не надо торговаться. Оба любим, дальше что?
  ─ А то. Есть возможность кое-что для него сде-лать. И сделаю, если не помешаешь.
  ─ Что ты можешь сделать? Воспитать его своим подобием?!
  ─ Увидишь.
  ─ И он увидит в конце концов, что мы чужие, пропасть между нами. Такое не скроешь.
  ─ А мы не себя должны кохать, а его. Я тебе сво-боду. Ты мне ребенка. Чуешь? Только не надо этих скандалов, разводов, хренота все это. Людям на поте-ху.
  ─ Ты хочешь сказать, что...
  ─ Говорю: малый добрый, тебя любит до соплей, черт с вами. А меня есть кому утешить. А?
  ─ Родители, родители...
  ─ А родителям отстукаю телеграмму, что мол, помирились. Идет такой вариант?
  ─ Не знаю. Если только как перемирие.
  ─ Уже дело. Бачь, как очухалась после коньяку. И глазки блестят, и котелок варит. Так я поеду за Тимой, мы заскочим в пару магазинов - игрушки купить. Кстати, этот сад где?
  ─ За венгерским рестораном, как на зоопарк по-ворачивать. Если сойти после ресторана, то по улице назад вернуться...
  ─ Разберусь. Ты отдыхай пока, допей, если хо-чешь. А туда, - он мотнул головой на балкон, - хоть сегодня не шляйся. Успеете еще.
  И с грустным видом вышел! Что-что, а грустный честный вид он сделать мог. Только зачем? Как будто уж и правда отпускает. Так она и поверила.
  201
  Гера наклонила голову, ничего не ответила. Од-на ее половина так устала, чуть не задохнулась от не-нависти. И теперь бежала спасаться по лестнице туда, в соседний дом. А другая ее половина собирала с пола цветы, распихивала в ведра, банки и кастрюли. Цве-ты не виноваты, что купил их этот... Ведь все не сам, списал у Севы. И его гладиолусы такие важные, нис-колько не измялись, как будто помнят, чьи руки их держали и что наказывали...
  "Устали уступать", "забудьтесь", "только бы не наскучить", "жертва"... Он знал все наперед? И знал, что она предаст его, и разрешал, чтоб совесть не му-чила. Другой бы и не сунулся, коль муж приехал. А он романтик, обречен на гибель. Он слышал, как она зва-ла, он о себе не думал. А может, теперь он ее зовет, а она, дура, хоронит его заживо. Глянула - балконная дверь закрыта, света нет... Невыносимо видеть столь-ко цветов, обилие и густота букетов, как в ритуальном бюро.
  Впрягайся, смуглая наяда, забудь свою сельву. Душа разваливалась на куски, тело немело и отнима-лось. Рисовые ежики шипели в масле, Гера смаргива-ла капли с глаз, чтобы увидеть сковородку...
  А платье зеленое не сняла... "Герка, в парче на кухню? С этикетками..." Нет, надо снять...
  Пришли мужчины Багрецовы, раскрасневшись от покупок. Машина на ножном приводе, луноход с пультом управления, индейская одежда с перьями.
  ─ Мама, думаешь, я кто?
  ─ Ты чудо в перьях.
  ─ Нет, я Чин-гач-гук Большой Змей.
  ─ Тимофей, не трогай маму. Она устала.
  Гера со страхом понимала, что надо приласкать ребенка, он не виноват... Но не могла выйти из столб-няка, заставить себя что-то сказать. Руки падали, го-лову затягивала горячая боль. В ней все ревело, так что она глохла. Губы запеклись, глаза провалились, можно было подумать - воспаление легких.
  202
  Багрецову и тому стало не по себе. "Теперь и будет ходить как с креста снятая. Об этом кобеле ду-мать, о перестарке. А обо мне она так убиваться не будет. Меня бы там засыпало песком в Казахзстане - "ох" не сказала бы. Дрянь такая. Ну, уделаю".
  Но он понимал, что как ее не уделывай, она от этого не станет ласковей. И какая она вообще может быть в любовной горячке - он, Багрецов, никогда не узнает. А тот сукин сын, кобель - знает. Почему так устроено? Страшная тоска напала на ясного, прямо-линейного Багрецова.
  ─ Да ты ничего не тронула в бутылке! А ну-ка да-вай, выпьем еще по маленькой.
  Они молча допили бутылку. Телевизор верещал, Тима скакал по комнате, махая перьями, томагавком и луком со стрелами, ездил на педальной машине. А они сидели, как манекены в галерее Тюссо. Памятни-ки самим себе.
  Пролежав по лночи без сна, Гера встала, зачем-то села перебирать крупу. Утром тихо оделась, отвезла ребенка в садик. Собирать чемодан или не собирать? Перебирая одежду в шкафу, она вспомнила вдруг, что у нее четыре платья сдано в военное ателье знакомой Лины Столовой. Надо бы их забрать, столько денег от-дала за реставрацию. Одно крепдешиновое с вышив-кой листьями на плечах, одно с вологодскими круже-вами, да еще трикотиновые - скомбинировать.
  Багрецов молча посмотрел на ее возню, одобри-тельно покивал головой: самое женское дело. Взял из старой косметички какие-то бумаги и быстро ушел.
  Ателье стояло на том же месте, и что удивитель-но, даже работало. И очереди там не было никакой, только знакомая Лины Столовой уволилась. Гера долго стояла у примерочных, потом пошла к заведующей и честно все рассказала. Как четыре платья сдавала та-кой-то, как не пришла за ними в срок и сейчас не знает, как найти...
  203
  Заведующая, пепельная блондинка в металли-зированном трикотаже, накрашенная без единого живого места, слушала Геру внимательно, изображала сочувствие. Потом потребовала амбарную книгу с за-казами принести. Гера боялась этого, потому что пом-нила, что ее платья никуда не записывали. Наконец сиреневый маникюр заведующей застыл против стол-бика на "с".
  ─ Так это вы, милочка, под кодом "Столова А.Ф."? Ну, конечно, вот четыре платья. Одна из многих! Как совать заказы без очереди, так вы тут как тут. А как ревизия и полная подсобка неоформленных тряпок, так вас нет! Да вот вы где у меня сидите, женушки офицерские. Только и знаете ходить по магазинам и скупать косметику, в карманах денег полно. И в холо-дильниках набито. И мужей годами дома нет, и тра-хаетесь с кем хотите... Нет уж, милочка, хватит. Заказ записан полностью как шитье из наших тканей и расценки сейчас десятикратные, сами знаете.
  Если бы Гера была в здравом уме, она бы этого не вынесла. Столько тут вложено труда, да и памяти о ней, молоденькой жене. И все достанется чужим тет-кам. Но она была слегка тронутая и потому только плечами пожала. То ли виноватой себя считала, то ли расценила это как конец жизни вообще. Повернулась и, опустив голову, вышла из этого ателье. Все, пора прикрывать богадельню. Боря тоже не терял времени даром. Пока Гера занималась своими дамскими проблемами, он оформ-лял документы на выезд за рубеж. Ему повезло - он попал в охрану нашего посольства в Швеции. В случае развода все сорвалось бы. А так - что хотел, то и полу-чил. И не без помощи этого ненормального ухажера. Хоть подсказал, как Герку, козу, обуздать. Вспоми-нать будет? Да на здоровье! Тише себя вести будет. Меньше на других будет таращиться.
 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"