Шишкин Александр : другие произведения.

Божьим Промыслом (Стихотворения из книги "Сorpus Animae")

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:


 Ваша оценка:


   Александр Шишкин
  
   БОЖЬИМ ПРОМЫСЛОМ
   Стихотворения из книги "Corpus Animae"
  
   ***
   Мы мечены кровью и Богом
   В дорогах своих и острогах.
  
   ***
   Себе оковы,
   Даже бог не раскует.
  
   ***
   Так, поднимая падших ниц
   Богов, поверженных в пучину,
   Вдруг видят в пустоте глазниц,
   Как зеленеют их морщины.
  
   ***
   Конец пути
   Бог на душу
   Положит
   И подытожит
   И, как сушу,
   Поделит с морем на две плоти.
  
   ***
   Глыбы лежат на морском берегу.
   Огромные смарагдовые глыбы.
   Так они лежат в беспорядке,
   вывороченные и брошенные —
   кто—то великий, подобный Богу, не захотел,
   чтобы дальше ходили по этой дороге,
   по стершимся плитам,
   по глыбам,
   на которых оставались следы.
   Их успел выщербить океан,
   и нет больше никаких следов
   на стоптанных глыбах.
  
   ***
   Когда выплевываешь смерть
   вместе с кровью,
   вместе с выбитыми зубами,
   она начинает смеяться тобой —
   словно ты выжил.
   А ты пьешь себя,
   и каждый глоток
   дышит теплотой смерти.
  
   Странствующая плоть
   живет по своим законам,
   мы любим их удовлетворять,
   нам кажется
   (нам все время кажется),
   что мы делаем что—то полезное себе,
   забывая,
   что не только леденцы хрустят на зубах,
   но и зубы хрустят,
   звук отдается в клетке легких,
   в коробке мозга,
   в огромном сундуке подсознания, —
   лишь в его пустоте мы можем получить удовольствие от леденца —
   мы леденец, который в углах подсознанья.
  
   И так каждый день
   надувает паруса наших глаз,
   держит штурвал ушей,
   заполняет трюмы ноздрей,
   и мы движемся в собственном корабле,
   на собственном корабле,
   который плавает в бассейне
   на верхней палубе корабля,
   привязанного к флотилии,
   невидимо бредущей без цели и направления.
   И невозможно выиграть эту регату.
   Здесь все парусники спутаны
   одной невидимой нитью,
   которая не ведет к выходу из лабиринта.
   Минотавр не может быть побежден.
   Он существует единовременно и вечно
   со своим победителем,
   победителю некуда увозить свою победу,
   он возвращается под черным парусом,
   он несет гибель,
   гибель спасенным,
   и цветы украшают лиру рогов Минотавра,
   и цветы вплетены в рукоять бандерильи.
   Сын бога выползает окровавленный,
   чтобы увидеть солнце,
   но тяжесть цветов уже не дает
   ему поднять головы.
   Он выползает и падает, выползает и падает,
   и никто не видит в его огромных глазах
   слезы счастья:
   он видит в упавших слезах
   отраженье плывущего неба.
   Все опять повторится сначала...
  
   ***
   Все обратимо и возможно только в мифе,
   а не у человека.
   Потому он так смотрит в глаза Богу,
   а тот не шевеля губами,
   будто балаганный чревовещатель,
   говорит ему правду
   о сущности человеческой.
   А человек вопрошает не о своих делах.
   Его интересует Божеское,
   его интересует дорога,
   которой ушли Боги,
   дорога,
   чьи плиты он видит,
   дорога,
   на которой он не разберет следы, —
   и ждет ответа,
   и мучает камни,
   чтобы пытками дознаться правды,
   чтобы камни отдали следы,
   следы той пыли,
   из которой человек появился,
   человек, почему—то решивший,
   что он раньше был божеством.
  
   Скоро человек вернет им речь,
   доступную для него,
   и тогда оправдается:
   " Камни заговорили", —
   и тогда все, возможно, начнется сначала.
  
   Скоро наступит время,
   когда камень
   (всем станет ясно)
   будет умней человека.
   И сам человек вложит ему в руки
   управление огнем, способным заставить плакать
   камень.
   Как давно они забыли о слезах.
   Слезы камня, когда остывают, чернеют,
   и когда мы плачем
   черными от скорби слезами,
   мы вспоминаем свое родство с камнем,
   ведь камень породил нас,
   из его праха возникли мы,
   и когда—то теогония
   начиналась с того,
   что движенье замедлилось и стало
   камнем,
   камень стал песком,
   песок стал временем,
   Боги победили время
   и стали бессмертны,
   а человек еще близок,
   еще слишком близок камню
   и потому так далек от Бога.
  
   ***
   А в Стоунхендже все поют песни:
  
   "Что происходит?
   Бог наш в квартире напротив,
   В квартире по лестничной клетке.
   Что ему надо?
   Как он внимательно смотрит.
   У него голубые глаза.
   А мы его сразу узнали:
   У него на каждой салфетке
   Монограмма Иисуса Христа.
  
   Но все—таки, что происходит?
   Хозяин нас гонит с квартиры,
   Парень машину разбил,
   Свинтил меня фараон,
   Опять без работы —
   Как думаешь, чем я ему заплатила?
   И, как назло, залетела —
   Не надоело тебе, все писать в протокол?!
  
   Он, знаешь, при встрече всем улыбался,
   И так бесила его простота —
   Смотрит и смотрит в глаза,
   Он же все знал,
   Значит, он издевался —
   А нам не надо такого Иисуса Христа.
  
   Дверь у его квартиры
   Всегда была приоткрыта, —
   Мы подмигнули друг другу, —
   Время было дневное как раз,
   Я запихнула парню в карман
   Его бритву и ...
   Что в квартире его меня поразило —
   Для чего ему нужен был унитаз?.."
  
   ***
   А Стоунхендж все поет свои песенки:
  
   "Ты хочешь знать,
   почему я не могу быть твоим мужем?
   Я скажу тебе.
   Ты, наверное, думаешь,
   что я, такой большой и сильный,
   искал только тебя?
   Возможно, ты и права.
   Но прежде чем я случайно нашел тебя,
   я очень много потерял,
   хотя тебе и кажется,
   что у меня все есть.
   Помнишь горьковатый вкус
   персиковой косточки?
   Вот такой вкус у солнечных лучей
   сквозь жалюзи слухового окна.
   В своих потерях я обрел спокойствие,
   где мне никто не нужен,
   как никому уже не нужны вещи на чердаке.
   Там я читаю книги без начала и конца,
   в них люди возникают ниоткуда
   и прекращают существовать по дороге в никуда.
   Так и ты появилась здесь.
   И ты не знаешь, что мир людей и вещей
   схож.
   И тот, кто поднялся на чердак,
   не может жить среди нормальных вещей.
   Ему проще жить среди сломанных стульев,
   чем среди сломанных людей.
   А ты еще хочешь жить с людьми,
   со мной,
   ты не видишь, что стул, на котором ты,
   с надтреснутой ножкой..."
  
   ***
   Этот каменный Ангел не чувствует тверди своей.
   Он слишком посвящен в людские заботы,
   чтобы не понимать,
   какое нужно иметь снисхождение к человеку.
   И такое ощущение, что Он нехотя
   выбирает себе позицию в людских сварах.
   Ему страшно
   самому смотреть в заискивающие глаза людей —
   они не способны вынести его взгляда:
   их греховность сразу воспламенится
   и выжжет их.
   А они самоуверенно думают,
   что все обойдется —
   это всегда так бывает, когда природа неизвестна,
   и Ангел отводит глаза.
   Впрочем, Ему до конца не понять
   обладающих плотью существ:
   Его страсти несоизмеримы
   с человеческой Ойкуменой,
   место Его деяний — Вселенная,
   и потому Ему трудно иногда различать детали,
   все сливается, и Ему хочется
   бросить все и уйти,
   но кухонные дрязги связаны судьбами
   человеческими и божественными,
   и лишь Ангельская интуиция
   способна здесь разобраться.
   Это Он надоумил Смерть
   сыграть партию с Рыцарем,
   заподозрив в человеке способность
   самому находить единственно верный ход,
   когда дело касается его единого и невыразимого, —
   а никому невдомек,
   что этим Ангел снял с себя обузу
   решать и защищать —
   сколько же можно выручать гордыню,
   пусть она сама ищет свой путь.
   И насколько проще совершить чудо,
   чем быть опорой Богу,
   быть неизменным камнем,
   пока Он пребывает в пустыне,
   решая свои вопросы.
   Но и там Ангел парит над темницей,
   которая Он сам,
   в которой заточены мы,
   мы внутри Ангельского одеяния,
   Ангельской плоти:
   все рождается в Нем, и умирает,
   и остается неизменным,
   и если когда—нибудь удастся
   разорвать Его монолит
   и выйти наружу,
   то неизвестно,
   что нам предстоит —
   готовы ли мы к бегству
   в Божественные сомнения.
  
   ***
   Чем страшнее предчувствие — явствен
   Яд во тьме, разливающий красный
   Инфернальный открытый всем путь,
   Где нам выдохнуть, но не вдохнуть.
  
   Так наденьте быстрее те маски
   С флуоресцентною яркою краской —
   Не узнать! Так носить, не снимая! —
   Вот уже приросла как живая...
  
   Тихо! Тихо! — Смерть не будет
   Нам мешать пробраться в люди,
   Нам остаться меж людей —
   Камни! Камни! — веселей!
  
   По ступням стучать легко нам,
   Стынут стены, стынут кровли,
   Мы камином дышим, дышим,
   Студим комнаты и ниши,
  
   Слышим стоны, слышим крики,
   Слышим хрипы, шепот тихий,
   Хлюпы, плеск, рыганье, визги —
   Слышим, видим, знаем: близко,
  
   Все внутри нас, все меж нами,
   Будто родственники сами
   От рождения до дня
   Где две строчки по камням,
  
   Провожаем и пребудем:
   Маски наши — вы лишь люди.
  
   ***
   Это мысль обживает углы,
   принюхивается к забытым в комодах вещам,
   пробует на вкус,
   ощупывает фактуру,
   раздергивает гардины
   и видит углы преломленными,
   точно смерть заслонилась
   широким своим рукавом,
   когда ее факелом вдруг осветили...
   А голос? Голос ее —
   почему он так сладко звучал,
   пока не случайность?
   Как нас всегда привлекают
   неясные женские тени
   в белой одежде,
   которая так неожиданно быстро
   саван напоминает.
  
   — А любовь бросила твое сердце?
   — Ушла.
   — У нее много мест, куда можно пойти.
   — А сердце — одно.
   — Неужели можно его отогреть
   у каменного камина?
   Неужели можно расшевелить
   угли под золой?
   — Как тускл их красный цвет.
   — Как подозрителен их жар.
  
   И мысль бесцельно перебирает
   глазами четки вещей,
   равнодушно щелкает камень о камень,
   пока не закончится круг
   и все не начнется сначала.
   Это поиск надежды,
   попытка почувствовать ее между вещей,
   зацепиться за ниточку, ведущую к памяти,
   вытащить из колодца
   хотя бы каплю
   живой воды.
   Но в колодце памяти ядовитая влага забвенья.
  
   Неподвижно лежит на песчаном бархане варан.
   Глаза подернуты белой пленкой.
   Ничто не дрогнуло в нем за последние
   несколько тысяч смертей.
  
   И Богу радостна эта бестрепетность.
  
   ***
   Опять истерзанное тело
   О камни теплые прибой
   Уже бессильный, но живой
   Катает галькой загорелой.
  
   Опять не хочет бог морской
   Принять тебя в свое молчанье...
   Опять... Опять... Из бессознанья
   В изгнание опять — легко ль?
  
   Здесь свет сквозь веки — та же рана,
   Открытая для всех ветров,
   А сил уж нет, и не готов
   Ее солить из океана...
  
   А там: ...серебряный затон
   В зеркальном воздухе нагретый, —
   Там песня первая напета
   И первый друг приобретен,
  
   Там перламутровое небо
   На солнечных лучах висит
   И голос близких гор звучит
   В тон раковины тонкостенной,
  
   Там бьют холодные ключи
   И девушки, как нимфы, нежны,
   Там все как было, все как прежде, —
   Как воздух родины горчит!
  
   Там шум волны и шелест пены,
   И, если глаз не открывать,
   То, может быть... Но тетива
   В груди, как лопнувшая вена,
  
   На веки давит синева
   Небес — остаться без остатка
   Видений на ступеньке шаткой
   К порогу, за которым тьма...
  
   А он? — невольник, часть, придаток
   Итаки...— как звучит легко! —
   Но рот забит сырым песком,
   А сны Сиренами чреваты...
  
   Он на камнях лежал распятый,
   И стон его качал прибой.
  
   Без страха смотрит на него
   Она, а девушки—рабыни
   Под ветром над лазурной синью
   Заволновались тростником.
  
   Она стоит (стоит и ныне)
   Над телом в тине и песке...
   О женской знает кто тоске?
   Кто подберет ей точно имя?
  
   Она стоит, не помня с кем
   Обручена, обречена ли,
   Предчувствуя, что ждет в финале,
   Что жизнь висит на волоске.
  
   И если бы ни обнажали
   Пред нею волны дивный торс,
   Она б ждала его до слез
   И после слез в ночной опале.
  
   А полурасплетенных кос
   Прикосновенье и дыханье
   О тело? — память в содроганье,
   Как не поставленный вопрос:
  
   Открыть глаза? — О, бред изгнанья:
   Опять, опять не та, не там,
   Не дом, опять блуждать по снам...
   Чужое имя — На—взи—ка—я.
  
   Уже обречена она: —
   Еще царевна, но рабыня, —
   Ей в радость все, что с ним отныне:
   Быть гребнем, где он — седина!
  
   В соленом воздухе простыни,
   Как птицы по воде крылом —
   Звук дома (но опять не дом!)—
   И он открыл глаза. Осилил
  
   Готовый народиться стон
   И замер — нить пурпурной пряжи
   Ведет от миражей и жажды
   К источнику — ее лицо!
  
   Как разума бессильна стража!
   Прядь мокрую легко сняла
   С изборожденного чела —
   Яд сладок ей из этой чаши! —
  
   В его глазах томилась мгла,
   Она приникла к ним губами,
   Чтоб не сказали губы сами,
   Что про себя произнесла...
  
   Почти царица — ей и править
   На колеснице. Мул! — домой!
   Под гул прилива в путь, в прибой,
   Куда прибило, тех и славить.
  
   И тень твоя, и ты, немой,
   Бредешь, иной судьбы достоин —
   О, как ты мощен, как ты скроен,
   Как немощен твой стон глухой.
  
   И он — домой?! — Так будь же воин! —
   Не знать в судьбе добра и зла —
   Ты обнял тень иль обняла
   Она тебя в твоей неволе?
  
   А солнца тонкая игла
   По перламутровому небу
   Беспечно шьет всем на потребу —
   О, если бы не извела
  
   Судьба твоих друзей. И Фебу
   Лучистому печаль могла
   Принесть бы боль — не принесла...
   Все. Ты один. Один. Не сетуй.
  
   Скульптурно мышцы облегла
   Сырая простыня, не пряча
   Поникших плеч. И он, незрячий,
   Вслед женщине, как наугад.
  
   ***
   Лепить из глины человечков —
   Мужчину, деву, древо, дом,
   Там колыбель и бык с ярмом,
   Там птичник, овцы, конь с уздечкой...
   Начни сначала мир — и речью
   Своею надели и сном,
   Пускай живут в раю земном —
   Ты с ними проиграешь вечность
   За вечер, четко круг очертишь,
   Но ты—то знаешь, что — почем:
   Страх каждый их, их каждый стон,
   Разлуку, дружбу, распрю, встречу...
   Лепи из глины человечков —
   Ты то же, хоть не безупречный,
   По—своему творец и бог —
   О, если б душу дать ты мог!
  
   А дождь смывает глину в речку —
   Свивальник, люльку, деву, дом...
  
   ПРОГУЛКА
  
   "Метис (боксер и доберман),
   Добрейший мускулистый малый,
   Арес, бесстрашный и не старый
   Пес не для одиноких дам:
   Здесь должен быть мужчина, хам,
   Чтоб школа, дисциплина шкоду
   Собачью пресекла, как воду
   Перекрывает медный кран.
   Он брат, наивный и беззлобный,
   Извилиной не развращенный
   Ребенок — чистая пора.
   И я был псом. Когда? Вчера?"
   — Арес! Гулять! — "Пойдем, голубчик.
   Там луг прекрасный, место случек, —
   Все для тебя — лай и рычи:
   Здесь лопухи, репей, крапива,
   Здесь нету сучек нерадивых.
   Ты к сердцу подберешь ключи,
   Не вызывая чью—то ревность
   Свободой связи без любви —
   Господь тебя благослови!
   Ведь сексуальная потребность
   Сегодня заменила нежность.
   Лови момент, Арес, лови!..
  
   Вернуться? Жить в своей квартире,
   Где комната пять на четыре,
   Стандартный унитаз и газ,
   И черно—белый телеглаз;
   Держать на мушке, точно в тире,
   То стирку, то "Сегодня в мире",
   Окурки, книги и сеанс
   Через квартал в кинотеатре —
   Так финишируют на старте.
   А мир понять не сидя дома,
   Не из решений исполкома,
   Не из кино и новостей, —
   Быть гостем, а не ждать гостей —
   Что в юности еще хотеть?
   И результат, как глаукома:
   Здесь нету дома. Есть квартира,
   Где, что твое, так это дыры:
   Ты сам их в стены заложил,
   Ты дыр великий архитектор,
   Без них уже и не прожить —
   Без них никто, а с ними — некто.
   В какую ты попал дыру —
   Для сна надземную нору,
   Твои домашние котлеты
   Там пахнут через этажи.
   "У стен есть уши" — в них пыжи
   Вбивай! "Уже написан "Вертер"..."
  
   А он в Москве почти не жил.
   Арес носился и кружил.
  
   "И как унять в себе желанье
   Быть умным, добрым простаком,
   Стоять полжизни за станком
   И зарабатывать на платье
   Уже беременной жене —
   Ведь все равно как все во сне?
   О, если бы иметь свой дом —
   И больше ничего не надо! —
   Не вылезать из веток сада,
   В скворечне жить простым скворцом —
   Воспитывать двоих птенцов...
   А вот потянет в снегопады
   Сорвать с дверей дверной засов.
   А, может быть, начать с основ:
   Учить детишек...— физ—куль—ту—ре!?
   Чтоб объяснять соседской Нюре
   (От дуры урожденной дуре,
   Возможно, будущей профуре),
   Как выполняется "подкат"?
   Господь! — я не дегенерат!
   А, может, ничего не надо?
   Жить как придется — до упаду.
   На прииски опять уехать,
   Иль циклевать паркет в "Заре",
   Растить клубнику во дворе,
   Иль проще — взять ружье и спехом
   В тайгу, на сколько хватит сил,
   На выживанье, на орехи
   К слепням и гнусу...— ты там был.
   А лучше просто для потехи
   Простить грехи, списать огрехи,
   Уверовать в иную жизнь,—
   Пойти псаломщиком служить
   И лик свой облагообразить
   Курчавой черной бородой,
   И так найти в душе покой,
   И все вопросы к Богу сплавить?
   Тем стать свободным на свободе,
   Как Пастернак на огороде...
   "Мне скучно, бес," — сказал незрячий.
   Как разум просто потрошить.
   А кто—то плачет. Кто—то плачет
   От всей души.
   От всей души...
  
   Я все могу — вот это страшно!
   День завтрашний и день вчерашний
   Никак не встретятся во мне
   И, повторясь, не повторяться:
   Грядущее — как туры вальса
   Одни и те же — все во сне.
   Надеяться на что? — На жалость,
   На снисходительность, на злость?
   — Одна попытка. (Точно кость.)
   — Не повезло. (Какая малость.)
   Уже не надо: наши силы
   Давным—давно соизмеримы —
   И хоть двужильный, но один
   Мужик (и вол, и господин)
   Жужжит, как жук под купоросом,
   В чаду своих немых вопросов, —
   В свое дерьмо себя же носом.
  
   Наверно, все во мне самом?! —
   Я ладить не могу с бычьем
   В их вицмундирах и фуфайках: —
   Словно актеришка—статист
   Всегда на сцене в потном страхе,
   Что выставят тебя под свист?
   Какая там душа? — там тело,
   Престиж под модным словом "дело",
   Немного бабок и карьера —
   Но страх иной у них в крови...
   Что красота, любовь, искусство? —
   Там плотно только плоти чувство,
   Живет и бьется под ремнем
   И в лифчике (ну, если в нем).
   Вот "жизни вечной" диктатура—
   От койки до прокуратуры.
  
   Возможно, слишком близко к сердцу
   Все принимаю — потому
   Все наизнанку — ни уму,
   Ни телу никуда не деться —
   Все несерьезно. Хоть убейся.
   Смириться. Обрести свой смысл.
   И жить с расчетом по карману,
   Жить от работы до дивана —
   Как будто это твой каприз.
   Беспечно время размозжить,
   Не ждать ни сдачи, ни удачи,
   А просто жить. А!? — просто жить?..
   И харкнуть в душу себе смачно? —
   А так, скорей всего, и будет.
   Не дело угнетает — люди.
   "Как все" — распотрошен на блюде.
  
   И что я ? Кто я? Где я? С кем?
   Кто глиной мнет в своей руке
   Мою судьбу, мои желанья
   И знание мое в сознанье?
   О, этот книжный червь в башке!
   Я — волк степной, я — Гантенбайн,
   Улисс и новый Финиган
   Иль неудачник Мартин Иден,
   Кухуллин, мстящий за обиды —
   Где барышня? Где хулиган? —
   Я — только я! Ни оболгать
   Литературный балаган,
   Ни объяснить меня до точки
   Не сможет: я — первоисточник
   И свой последний результат.
   Где синие очки и бант?!
  
   Как маски мертво прирастают:
   Сначала ты никто — потом
   Вдруг стало собственным лицом,
   Что было пустотелой тарой.
   И что? Я — шут или король?
   Любовник под окном с гитарой?
   Я — череп с шерстяной тиарой.
   Я — некто, Господин Никто.
   Я — только я? Вот — разве даром —
   Опять репризы, снова роль? —
   Будь паинькой, учить изволь...
   Как я устал. Жизнь — произвол.
   Где вовсе сам себе не равен.
   Ты — представление о драме,
   Где наперед известна соль:
   "Король и шут..."— а дальше сами..."
  
   — Арес! Домой! — "Домой, голубчик.
   Все у тебя благополучно:
   Подстилка, миска, — сыт и пьян, —
   Хозяйка — полная семья.
   Но не египетские боги
   Ни ты, ни я.
   Ни ты, ни я.
   Мы вытрем лапы на пороге:
   Ты — дома, а квартиры — я.
   Я — квартирант. Вот все итоги."
  
   ***
   Горит очаг. Из леса сучья
   Сегодня не рабы, а ты
   Сам приволок. Так жги костры
   Богам злорадным, жертвы мучай
   И не ропщи на долю, случай, —
   Сжигай себя, сжигай мосты.
  
   Все. Впереди тебе известно,
   Что ждать. А бывшее — забыть.
   Придется жить. Придется жить,
   Вдыхая едкий дым древесный,
   Есть свежий хлеб, душистый, пресный,
   Вино не разведенным пить.
  
   Ты ко всему готов. Неволя
   Твоей свободой стала. Путь
   Окончен. Можно отдохнуть.
   Как сладко спится в неге, в холе,
   И если бы ни слезы в горле,
   Что просто так и не сглотнуть,
  
   То показалось бы, что правда
   Богам без разницы уже,
   Что ты задумал в мятеже
   Своем. В бездействия оправе
   Ты им несешь свою отраву:
   Чем кончится последний жест?
  
   ***
   Открой глаза — увидишь небо —
   Огромный лазуритный свод.
   Ты — точка на границе вод.
   Попробуй у богов потребуй
  
   Бессмертного вина глоток.
   А без него на сколько хватит
   Тебя, проветренный искатель
   Судьбы? Как жребий твой жесток.
  
   Наперекор всему. Безумно.
   Ты должен выстоять. Стоять.
   Ты должен сам себя понять,
   Почувствовать себя подспудно.
  
   Предназначенье в чем твое?
   За красоту прощают боги
   И люди. Жалкие подобья
   Осужденные в бытие,
  
   Где воплощая воплотиться
   Не в силах. Камень свой кати.
   Еще пол жизни впереди.
   Сорвался?! Снова на пути
   Подъем на гору.
   Птица...
   Пти—и—ца!!!
  
   СУМЕРКИ
  
   — Ну, как мой мальчик? — оббежал
   По всем отметинам квартал,
   И хвост трубой, и каши просит?
   Там на плите кастрюлька с просом
   И несколько котлет лежат.
   Я слышу, как он водит носом
   И клянчит у тебя подряд,
   Что попадя — Арес, несносный!
   Ну, хорошо? Я скоро буду.
   Будь умником и не скучай.
   Поставь, пусть вскипятится, чай,
   Не затруднит — помой посуду.
  
   Поставил чайник. Не набрел
   Нигде на бритвенный прибор
   И сел заросший у зерцала.
   Уже немолодой — нестарый.
  
   “Везде, где женщина, есть дом
   А где мужчина — только угол,
   В нем жизнь, точно белье, протухла, —
   Но все в порядке. Все путем.
   Бог не обидел нас ни в чем.
  
   Смотри: весь мир перед тобой.
   Как много в нем уже ты видел,
   Как много понял, а спросите,
   Что можешь ты сказать о той,
   Что приютила, отогрела,
   Своим любимым назвала —
   Что скажешь? —”Жестки удила”?
   Что скажешь? —”Счастью нет предела”?
   Не случай, может быть, судьба?
   Но ты посланий не читаешь,
   Ты букв, ты языка не знаешь,
   А, может быть, она — она?
   Что ей сказать: ”Хочу, Создатель
   Чтоб нас не разлучал нигде...”—
   Нет, не хочу. Да и некстати
   Такой высокопарный бред...
   Где нет иллюзий — нету тайны,
   Нет таинства любви случайной
   И обязательной в судьбе...
   Все проще. Надо прилепиться.
   Умри в семье. Стань жесткой спицей,
   Крутясь, расти от плоти плоть.
   А ты? — отрезанный ломоть.
   Любить — всю жизнь дрова колоть.
  
   ***
   Отступление о времени
  
   И я привел ее туда,
   Где она будет до утра
   Не завтра, но уже вчера.
   Да, мы его опередили,
   Конфликт назрел, и мы спешили, —
   "Что будет?" — у меня спросили
   Ее родители тогда.
   (Да, мы его опередили.)
   Но я не знал, что время — жить,
   Часы обязаны спешить,
   "Оковы — рваться,
   Жребий — падать",
   Что время ровное для тех,
   Кто видит грех и любит грех,
   А нам оно дано на радость,
   На боль, на грусть, на скорбь, на смех,
   На жизнь, как ножевую рану...
  
   Для Бога — миг, для человека — век.
  
  
  
   ***
   О, сущностный! Двусоставный!
   Безумный наш русский язык —
   Как буйный Яков, своенравный,
   И инфернальный, как калмык!
  
   Как дети Ла—око—о—на
   В тебе задыхаемся мы —
   Душевно — больной и — духовный
   Творец нашей общей тюрьмы!
  
   Божественной эллинской речи
   В тебе ощущается крик,
   Но с нами ты русский, беспечный
   И безобразный мужик!
  
   Но все же, когда проклиная,
   Мы входим под отчий твой гнет,
   Надежда любви даровая
   В сердцах наших блудных живет!
  
   ***
   Никогда не достигнуть
   Совершенства стихов,
   Тех, что снятся,
   Что шепчутся тихо,
   Как будто устами богов,
   Но всегда лишь во сне,
   Но всегда лишь в несбывшемся,
   Но всего лишь не мне
   Их запомнить и вышколить
   На единой струне.
  
   ***
   Я знаю, что в окнах
   Вечерние тени
   Уже изменились улыбкой.
   Я знаю, как осенью
   Листья летели
   Из утренней зыбки.
  
   Касаясь холодных перил,
   Сбегая ступенями в рань,
   Я шагом вернее всяких мерил
   В окнах будил герань.
  
   Губами в помаде — пожар зари,
   Как поцелуй переулка,
   Что затерялся и тихо сорит
   Домиков незабудками.
  
   Я знаю флейтистов — музейных богов,
   Сатиров с бульвара Гоголя,
   Я видел, как улица из берегов
   Хлынула белым тополем.
  
   Я видел: кошкою ночь убегала
   От пестрой дворняги—зари.
   Я небо пил из цветного бокала —
  
   Я все это боготворил.
  
   ***
   Есть коченеющая слабость
   В сквозных обветренных ветвях.
   На изгородях, на могильных пнях
   Цветочно—восковая пряность
   Венков и духовой оркестр,
   Парящий в воздухе тех мест.
   А за оградой — синагога,
   Где молятся тому же Богу,
   Но не хоронят, как у нас —
   Все черный камень, да "пронанс".
   И пахнет постною лепешкой,
   И нет заборов — Бог подаст
   У нас, быть может, будет то же...
  
   На кладбище с унылой рожей
   Гляжу сквозь мокрое окошко —
   Там где—то и моя пустошка.
  
   ***
   На горизонте, как синяя слива,
   Перезревала гроза;
   Солнце, как маковый бог, палило
   И обжигало глаза.
  
   Но разревелась в каждом зрачке,
   Смывая с улиц дома;
   Город бабочкой бился в сачке
   И невольно сходил с ума.
  
   ***
   Позднее солнце — топленое осени масло —
   И жарит, и сушит, и квасит,
   Потом повернется своим ледяным божеством
   И будет колоть миллионом английских булавок,
   И ты задохнешься сквозь шубу,
   Увидев червонец кленовый
   На белом снегу.
   И только блакитное небо
   Все так же смеется над нами.
  
  
   ***
   Когда стоном окрасится воздух,
   Берег ближе руки у лица;
   Отметен свежевымытый ворох
   (Как зубной эликсир) куста,
  
   А шартрезная зелень гудит
   Обезумевшим ртом на дорогу, —
   Фиолетовый воздух в груди
   Через черные жабры острога.
  
   Занесенная в май пустота
   Плещет красным плащом сновидений —
   Там железная маска снята
   У забытой богини комедий...
  
   ***
   Снег скрипит от машин до замерзшего дома
   Под ногами по пустоши и лай собак.
   Вьюжно и весело в предвкушении Нового года
   И ощущения на губах.
  
   Патина на охладелых бутылках,
   Чуть чадит раскаляясь русская печь.
   Если бы не было слова "ссылка",
   То в просторах этих за счастье — речь.
  
   И проснувшись под вечер — не ныне, не присно —
   Выйти к полю покурить на снежок —
   Там над ельником темным красной арабской вязью
   прописано:
   "С нами Бог!"
  
   ***
   По—старомосковски в кавычках — "Лосий
   Остров" — коровий край,
   Но молочные берега
   Могут только присниться, и косят —
   Издали кажется, что почти с нулевой скоростью —
   На лугах траву, и стога
   По реке везут и вывозят,
   Пока совсем не обмелеет река,
   К своим деревянным хлевам —
   Каждый образцовый себе фуражир
   И изготовитель гумуса из дерьма,
   Точно человек еще не изобрел машин,
   И царством коровьего божества
   Хочется назвать эти миражи.
  
   ***
   Хочется назвать эти миражи
   Вечно разрешаемых бытовых проблем — ложью,
   Если бы все их можно было сложить,
   Но они висят мошкарой над бездорожьем,
   И лезут, несмотря на все ухищрения, за ши —
   ворот, и бьется так часто по роже,
   Точно всю жизнь грешил.
   Впрочем, земли этой нет дороже
   Тем, кто здесь живет и жил,
   Они продолжение плоти
   Пейзажа этого на болоте.
   И бесполезно причитать и блажить, —
   Бог, плывущий по реке на веслах,
   Точно уже не существует вовсе— м...
  
   ***
   Для этой внутренней эмиграции
   Необходимо: жить, как все,
   Как все нажираться,
   Заправляться из банок "консерв".
   И после аккордеона в музыкальном классе
   Браться за тяпку
   и окучивать картофельный просев, —
   Грядки раздирают горизонт не одно столетье,
   Тянутся по глине и меж ледниковых камней,
   Вместо компота выпивать на третье
   Два по сто и становиться умней,
   Стоя в калошах на босу ногу,
   Чувствовать свою сопричастность Богу,
   Млеть от родных интонаций по их волне —
   И звучит механический голос во мне.
  
   ***
   Сквозь кусты пробирается освежеванный ветер:
   Бог дыханья устал на небесном посту,
   Еле—еле волочит плащом по пруду...
   Но уже разлюбил ее чопорный Вертер.
   Кто тогда остается, никто не остался в живых?
   Это шорный обман застилает глаза,
   Мариника цветет так, что хочется выть,
   Только некому это сказать...
   Что поделаешь, брат?!.
  
   ***
   Эта дымка, наверное, тоже Ангел,
   Край его ледяных одежд,
   Луч прожектора — столб стеклянный,
   Замер землею и неба меж.
  
   И дыхание меж потресканных губ
   Превращается в тонкую оболочку Божьей
   Плоти — как бы не был глубок и груб
   Этот глоток смертельной дрожи.
  
   И чем землистее цвет щек
   Напоминает керамику японской чайной
   Церемонии, тем горячей ожег
   Воспоминания — поцелуй случайный
  
   Чистого огня нетленной плоти.
   Когда, засыпая, видишь въявь
   Образы, непостижные, и мелодии,
   Которым только предстоит внимать.
  
   ***
   Ангела обломанные перья
   Разодрали кожу, выжгли тело:
   Бога забота — страшнее зверя
   Бешеного в смертельном смятенье.
  
   Нету слов, на которых шептать оправданья,
   Только свист от бьющих по темени крыльев.
   Ангел обороняет последние грани,
   ]K[ пути закрыты.
  
   ]K[ обугленные ладони
   Держит над моей головой,
   И невольно вместе со мною стонет:
   "Господи! — кто я такой?!"
  
   ***
   Преследовать невозможно
   Того, кто как Бог внеположен:
   Отсутствие координат,
  
   Четвертого измеренья,
   Рождений, болезней и тленья...
   И можно продолжить сей ряд,
  
   Но душу и так леденят
   Безмерные эти примеры,
   Когда пребываешь на первом
  
   Этапе сошествья во Ад.
  
   ***
   ... Когда, собою овладев,
   Я смог смотреть на лист бумаги,
   Я Вас увидел в нем, как странник
   Вдруг видит в мире Божий день
  
   Весь в прелести созревшей плоти,
   Благоуханный Божий мир: —
   Глаза — заплаканный сапфир,
   И брови в быстром развороте
  
   Стрижей, что небо охватить
   Пытались, яростно и слепо,
   Как лоб пытался я. Нелепо:
   Раз воплощенное — не воплотить, —
  
   Но раз Версальские скамейки
   Нам дали повод говорить,
   Я буду Вас боготворить
   За поцелуй прелюбодейки,
   Что должен Вам я возвратить.
   Я буду память Вам хранить
   (хоть Вы испанка, Ваше право
   французский мой не оценить)
   И ждать свидания, как память,
   Способный все довоплотить.
  
   ***
   По лекалам гениталий
   Строчат, шьют без челнока,
   Режут нитку у пупка
   И трясут, чтоб крик издали, —
   И душа с небес слетает
   (Как положено в стихах),
   И уже сама строгает,
   И сверлит, и выбирает,
   Чтобы не было сучка.
   А придет исход летальный,
   Улетает, уплывает
   Снова к Богу в облака.
  
   ***
   Ершалаим - моя столица!
   Два Гоголя и семь высотных зданий,
   У Пушкина в ногах песок корицей
   И я, как фонари, с промерзшими глазами.
  
   Мой город опустил глаза в бетон
   И спрятал совесть в складку на груди,
   Мой город, бог мой, ты не тот!
   Не верю правде! Хватит ерундить!
  
   Скорей апрель, скорее солнце в окна!
   Увидеть небо, снявши шляпу,
   Чтоб сердце наконец—то екнув
   Всем голосом, огромным как Шаляпин,
   Врывалось в лужи, мчалось через мост,
  
   В седую голову зацеловало Кремль
   И пудру выбросив и вылив крем,
   Спускало небо - лазуритный остов -
   К ломающейся почечной коре,
   В закатных окнах оплывало воском,
   И в этой расходящейся игре
   Земля решалась красками Ороско...
  
   Но сердце сердцем.
   Шепот на губах:
   Сейчас январь и время мертвой стужи.
   Сейчас фонарь, как мудрый патриарх,
   Не хочет слушать то, что лезет в уши.
  
   Еще не ночь, но мрак страшнее ночи,
   Чем дорожить и чем дышать?
   Слежалый снег, как грязные онучи,
   И съёжившаяся душа.
  
   Ершалаим - моя столица.
   Два Гоголя и семь высотных зданий.
   У Пушкина - лишь место для свиданий,
   И я не прихожу сюда молиться.
  
   ***
   Богоявленный день надавил на глаза,
   И цветные мелки раздробились от злости,
   Я еще не имею в попутчицах трости,
   Но уже начинаю под дождем исчезать.
  
   И врезается в кости Улисса уда.
   В перерывах движенья поет энтропия.
   Точно из ничего возникая отныне,
   Я уже растворился на пути в никуда.
  
   ***
   Жизнь так длинна — протянута рука.
   Уже никто не бросит денег. И нестроги,
   Если заплатишь, — возрастной барьер.
   Но ты не червь земной - пока,
   Не дым, раздувший монгольфьер,
   Не камень, вбитый у дороги, —
   И пребываешь где—то, но не в Боге.
   Жизнь так приземиста — от носа до носка.
  
   Ночной горшок из прошлого маячит.
   А посреди штормит невыносимо.
   И в свистопляске точек и курсива
   Не разобрать, что значимое значит.
  
  
  
  
  
   ***
   Не смеяться, не плакать,
   не проклинать — а понимать.
   Спиноза
  
   — Смирись. Ужели вечный дар
   Тебе еще не опостылел?
   Кому кто предан? Кто придан?
   Ты точно осужден в пустыне
   Песок по зернышку считать.
   Твой труд все та же пустота,
   В которой меркнет даже свет.
   Нужды в нем, право слово, нет.
   А проку что?
   — Послушай, ты,
   О разум — вечная насмешка
   Над очевидностью судьбы! —
   Мы не—мы, точно те гробы,
   Что мертвые хоронят спешно.
   Захоронения свои
   Мы строим в прочном материале
   Мышления.
   — И это вправе
   Само собою ты принять.
   Иною истиной дышать —
   Насмешка, только еще боле.
  
   — Иною истиной дышать
   Больнее,
   Только еще боле,
   Чем только мыслью сознавать
   Присутствие свое. Юдолью
   Издолье жизни покрывать.
  
   — Ты жаждешь вечности мирской
   И сознаешь свое паденье: —
   Бесплодно ангелов паренье
   И, знаешь, вовсе не покой...
   Но что покой, когда и болью
   Ненасытимы те уста,
   Что пьют отраву без конца
   И не находят смысла боле
   Ни в чем? (Пауза.)
   — Георгий—воин, сын Творца,
   Со змеем, огненно рычащим,
   На бой однажды вышел. В чаще
   Змей жил. И град был полон сна,
   Недвижимости от страха
   Живущей рядом смерти. Праха
   Своих погибших в граде том
   Никто не клал в сырую землю.
   Их пепел змей дыханьем тленным
   По ветру разносил.
   Умом
   Иль силой мышц, что в пасть,
   Огнем дышащую, как горн,
   Копье свое, сумев вогнать,
   Тот воин змея вывел вон?
  
   Тьма леса, змей, огонь —
   Суть символ мысли обреченной
   Людей влечь в бездну смерти черной,
   Безвольно смерти жизнь отдав.
   А воин, смертью смерть поправ,
   Не думал: "Все мы в Божьей воле!"
   А Божью волю испытал,
   Сквозь сердце пропустив той болью,
   Что Смертный смертных воскрешал.
  
   — Ну, это басни. Все пустое.
   Ты не способен на другое?
   Мир смертью только и устроен!
   Старуха косит или строит?
   Надежда для умерших — сны,
   А у живых и сны лишь гости!
  
   — Да, лезвие ее косы
   Уже щекочет между ребер:
   Но что мне в том, когда утробен
   Во мне тот щитоносный свет,
   Что вытрясет старухе кости.
   Для чаянья умерших нет!
  
   — Смешно. Насмешка над природой.
   Смирись. Ужели вечный дар
   Тебе затем лишь только дан,
   Чтоб убивал ты годы — годы! —
   На тлен недужного труда,
   На бесконечные невзгоды
   И смерть, пришедшую тогда,
   Когда не ждешь ее прихода?
   Надежды нет. Все суета.
   Все безнадежные походы
   За бесконечностью сюда
   В мою обитель.
   — Это так.
   Но Esse Homo! — и пуста
   Кошелка разума живого.
   Когда я жажду, то другого
   Питья не надо мне. Воды
   Живой и мертвой я желаю
   И с этой жаждой умираю!
  
   — Я все ж тебя не понимаю...
  
   ***
   Обезумевший всадник не слышит молчанье коня.
   Это странно, как если бы Бог отвернулся от грешных.
   Но несется скакун, еле—еле дыхание переводя,
   И как провод по горлу, рвет огненный воздух надежды.
  
   О спокойствия власть — пусть и сердце отдельно стучит! —
   Отделись от себя на мгновенье в утробном полете.
   Этот глаз завязал бесконечность движенья в лучи
   От беззвездного неба с бельмом обезумевшей плоти.
  
   Конь уже не вернется из своей затяжной немоты.
   Всадник бьется в седле и, пытаясь за воздух схватиться,
   Рвет уздечку к себе... Долго в небе глядят с высоты
   На холодную серую массу две пронзительно черные птицы.
  
   ***
   Не верит ни в черта, ни в Бога,
   Смеется над всем понемногу
   Загадочный русский болван.
   Он жизнь свою вовсе не ценит,
   Но не подарит врагам,
   Друзьям же продаст за стакан,
   И в нем еще теплится гений,
   Когда он на бабе и пьян.
  
   ***
   Сколь мы тварны, столь мы и словесны,
   И под Господом, да без места
   В саде Божием, о котором
   Память в черепе птичьим говором.
   Но язык по нёбу скребёт лопатой,
   И рука по груди гребит крест горбато,
   Только грудь пуста, только глас из уст
   Коноплей сухой, что во тьме грызут.
   Тяжко—весело по земле ходить,
   На людей смотреть, голову студить,
   А потом один, а затем в огонь —
   Некому простить, коли сам такой.
  
   ***
   Щупать девок — тоже дело.
   Титьки мять и жрать вино,
   Рвать исподнее да тело
   У порога под кустом.
  
   У одних — соски да вымя,
   У других — ланит закат,
   Перси, пери, страсть не стынет,
   Плат узорчатый до пят —
  
   Так едино первородство
   Чечевицей языка,
   Где святое и уродство
   Дал нам Боже на века.
  
   Знак алеаторики. Ставится в таком месте текста, в котором автор предоставляет читателю возможность самому решить нужно ли в этом месте какое-либо слово или выражение или можно обойтись без него.
  
  

 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"