Свечин Андрей : другие произведения.

Люди, звери, медведи, цыгане... (окончание)

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:


Оценка: 9.00*5  Ваша оценка:

  (начало http://samlib.ru/s/swechin_a/1gipsy1.shtml)
  
  
  Глава 7
  
  Первой заметила отклонения в поведении Журавлюхи и Дьявола кто? Догадайтесь с одного раза! Конечно, Катька. Ей до всего дело. Причем наблюдение её было, как всегда, логичным до безумия, точнее - соответствующим её безумной цыганской логике.
  - Ирка с Серегой снюхалась. Этот, после того как в двух водах, как Иван-дурак, побывал - окончательно сбрендил. А уж она-то его поливает-склоняет... Я столько матюгов от нее обо всех окрест за год не слышала, сколько о нем одном за час.
  Прежде всего я попросил разъяснений, что означает в данном случае слово "снюхались".
  - Как собачки нюхаются, прежде чем одна на другую запрыгивает.
  - А причем тут 'матом поливает'?
  - Ирка - девка замудрённая... Конспиратор!
  - Ты, Катька, детективов пересмотрела в клубе! Она и слова такого не знает.
  - Слова не знает, а дело разумеет. Но от меня не скроется. Я её насквозь вижу - похотливую кошку. Дрына не поминает, а этого ой-охаживает...
  - Она-то похотливая, не смеши... Да и причем тут она! Даже если у нее что-то там к Сереге зашевелилось, то у него по ней только кулаки могут сохнуть!
  - Она ему знак подаст, а тогда ни один мужик устоять не сможет. Ты бы устоял супротив нее?
  - Устоял бы. Потому что знаю - сзади такая чума, как ты, на защите стоит.
  - Врёшь, небось. Как это ты тогда вместо Дьявола в баню не заглянул? Или вместе.
  - В следующий раз ничего тебе рассказывать не буду.
  - Ладно-ладно. Я сама к вам с Костькой в баню заглядывала. Что раскраснелся? Смотреть там было нечего! И еще...
  Катька взяла паузу. Риторические приемы были ей не чужды.
  - ...ты думаешь, она ему просто так - показалась?
  
  Едва ли Ирка успела подать Сереге какой-нибудь дополнительный "знак". Он неделю валялся дома и мазался то аптечными мазями, то бабкиными снадобьями. Зажило, как на собаке. Первое место, куда он поковылял после того, как вылез из дому, были Никифоровы. Что он надумал, пока лежал, сам или мать ему назудела - не знаю. Ирку звать не стал, а заговорил с перебиравшим в этот день крыльцо Яковом. Мы с Катькой валялись на сеновале и слушали. Пусть сами разбираются - наше дело маленькое!
  - Эй, Яков!
  - Чего тебе?
  Младший Цыган не слишком приветлив и Серега, кажется, не слишком рад, что пришел сюда.
  - Ты это... Ну... В смысле... Пьяные ведь были...
  - Ладно... Хрен с ним...
  О! Женевские переговоры! Это, видимо, он извинялся и его извинения были приняты.
  - Ты это... Если она... Ты скажи, что я, мол...
  - Скажу, чего там...
  - Только ты не сразу, а вообще...
  - Ну, конечно...
  Серега вытащил папироску, чем ещё на минуту замедлил содержательнейшую беседу.
  - И это... При случае... Отец-то ваш небось шибко сердит...
  - Не-е-е. Все ж ничем и кончилось.
  - И слава Богу.
  - Конечно, слава Богу! - на этих словах Яков сменил скорость разговора, переключился на вторую, - А то потом тебя зарезать надо было. Потом с места сниматься. А здесь у вас хорошо. Народ хороший.
  Черт его разберет, чумазого. Он что шутит? Нет, вроде Серега его серьезно воспринимает:
  - А у нас ничего - можно и так спустить. Некоторые в согласие входят. Женятся потом. У меня сестры нет. Не знаю, как бы себя повел.
  - Зато у меня их - как грязи. Захочешь - не углядишь.
  - Ну, за Катькой и глядеть не нужно. У неё надсмотрщик похлещё тебя будет.
  - Какой от него прок... Я тебя убью - сяду, если поймают. Ты меня убьешь - тоже небось сядешь. А медведя убьют - никто и слова не скажет. Вот и вся охрана... Мертвый, кого он защитит? Только эта дура не понимает.
  На дворе наступила тишина. Парни куда-то пошли. Мы с Катькой грызли увядшие стебли конского щавеля, затесавшиеся в сено, и удивлялись. Мирно беседующие Яков и Серега Дьявол были необычнее ... снега летом! Не бывает, не бывает, а потом как выпадет. И один вред от него. Потому что, какая сможет быть польза от какого-нибудь Сереги Дьявола. Разве только если ... свяжется с какой-нибудь Иркой Никифоровой.
  Вдруг снаружи из-под стрехи в сарай сунулся Яков (пролез по голым бревнам три метра стены, как кошка - не услышишь):
  - Глянь, Серега, вот она, Катька-то - легка на помине.
  В соседней дыре почти одновременно показалась голова Сереги (и этот умеет скрадом - охотник):
  - А это кто ещё? Сашка-Кащей? Да, охранничек на самом деле неважнецкий. Неравная замена Мишке.
  Катька бросила в Серегу здоровый пук сена: "Охрана девкам только от таких дураков, как ты, Дьявол, нужна. Но я с ними сама, без чужой помощи справлюсь".
  Серега подмигнул Якову, мол, гляди, сколько гонору у твоей младшей, но Яков не поддержал его веселья. Они - опять почти одновременно - спрыгнули вниз и там Яков, оправляя рубаху, как бы между делом, заметил Сереге:
  - А что - она справится... И я, и отец её нашим цыганским премудростям подучиваем. Нам в разных передрягах бывать приходится... Ирка, кстати, знает ... Так что неизвестно...
  Я оглядел сзади тощую Катьку в голоплечем сарафане и сильно усомнился в её способности противостоять даже не Сереге, а хоть моему брату-увальню. Со мной она, может, и справилась бы.
  
  
  - Кем ты, Катька, хочешь быть? Когда вырастешь, конечно...
  - Кем буду, тем буду, от моих желаний ничего не зависит. Это у вас русских - каждый чего-то хочет.
  - А цыгане ничего не хотят!? Живут себе, по жизни катятся, как перекати-поле!?
  - Почти, да не так. (Пауза.) Кем хочу быть... (Еще пауза.) Кем хочу - тем не могу, а кем могу - тем не хочу. Что же теперь - утопиться?
  - Ты же можешь уехать ... выучиться, например.
  - Опять учиться! На кого меня выучат? На русского? Цыганских университетов ни в одной стране нет.
  - Извини за поучение, но наука или профессия национальности не имеет.
  - Как это не имеет! Представь себе главным в стране - цыгана. Или в конторе - цыгана. Или милиционера - цыгана. Не выходит? И про ученых цыган я не слышала. И другие, вот евреи, например - у них тоже все занятия от национальности. Если ты зубы лечишь - точно у еврея. Мы знаем - мы им золото продаем.
  - Можно паспорт потерять, а в новом другую национальность сделать. Иногда достаточно просто не говорить, что цыганка. Мало ли черноглазых, черноволосых.
  - А душа... Что же мне из-за какой-то поганой профессии или науки нужно перестать цыганкой быть?
  - Бери пример с евреев - они с радостью Ивановыми записываются.
  - Вот их и гони в свою науку. Хотя по мне, их скорее не туда, а оттуда гнать надо. Перебор с ними там получается.
  - Жалко мне тебя. У тебя такой ум острый, а пропадёт ни за грош.
  - У нас женщине острого ума напоказ вообще не полагается. У нас умный должен быть мужчина. Как он сказал, так и будет.
  - Не поверю... Про кого угодно поверю, а про тебя не поверю.
  - Жаль. Если не смогу такой быть, значит не жить мне с цыганами вовсе. А я без своих жить не смогу. Плохая у меня судьба тогда получится. Передо мной сейчас одна наука стоит - научиться мужчину слушаться. Гордыню в себе смирить. Это посложнее твоих математик будет.
  - Получается - всюду клин. Останешься - на горло себе наступишь. Уйдешь - тоже на горло.
  - Не одно и тоже. Останусь - цыганкой буду. Уйду - буду никем. А никто ничем стать не может...
  
  
  Они прятались от людей. Любовь вообще не любит чужих глаз, а такая неожиданная, как их, тем более. Ирка сторонилась пересудов привычно, а новообращённый Серега чувствовал подспудный стыд как перед былыми единоверцами, так и перед новой богиней.
  Катька сразу возненавидела происходящее, но изливала свою желчь только передо мной:
  - Как можно было влюбиться в такого козла? Нет, от любви человек становится на идиота похожим, все мозги теряет. Я раньше не верила... Эй, ученый, как там объясняют про любовь, за что да почему человек любит?
  - Откуда я знаю. Я про это книжек не читал.
  - Сразу в книжки. А сам-то, без чужого ума, что думаешь? Или предмет для тебя незнакомый?
  - Думаю... Сложно это... Наверное, любят не за что-то, а просто так, без причины.
  - Без причины любили бы всех подряд, а не выбирали бы одного - подурливее. Да... Видно учененьким любовь не по зубам!
  Когда Катька начинает говорить на скользкие, по моему мнению, темы меня автоматически заносит в наукообразие.
  - Понимаешь, есть такая вещь - анализ называется. Это когда берут что-нибудь, разрезают на куски, делят на части и по одной эти части исследуют. Часть маленькая и её понять просто.
  - Очень интересно твоим анализом, например, меня исследовать! Пока разберешься, вместо живого человека тухлятина останется. И вообще - причем здесь любовь?
  - Подожди, не перебивай! Поэтому придумали ещё другой метод - называется синтез. Когда берут кусочки и соединяют вместе, пока не получится, то, что хотят. Тогда и видно, из чего это целое состояло.
  - К любви это тоже не подходит. Пока в нее впадать да детей рожать только мужик да баба умели, причем без всякой науки. Из других кусков - только педерасия получается.
  - За тем, чтобы человека в пробирке растить, дело не станет. А вот мысль или чувство, любовь эту дурацкую, в отдельности от человека и представить невозможно. Люди разные - любови разные. Поэтому, наверное, и не могут ответить.
  - Не могут, не могут! Сумасшествие это и всё... Болезнь. Божья напасть. Сумасшедшим никто не удивляется - даже лечить пробуют. С ума некоторые сходят так, некоторые этак, некоторые совсем не сходят. А любовью заболевают все.
  - Некоторые, как Ирка - в тяжелой форме, да?
  - Главное, что таких, как она, хрен вылечишь!
  Эх, что я, салага, понимал тогда в любви. Что я в ней понимаю сейчас... Разве помудрел и уже так самоуверенно о ней не рассуждаю.
  
  ...Я тоже изумлялся, но не Ирке. Из этого бездонного тихого омута, откуда, как я теперь понимал, могло выплыть наружу лохнесское чудище, появилась на свет всего лишь любовь. Я изумлялся другому. Как явление банной Афродиты и крещение кипятком могло обратить в такую яростную веру Серегу Дьявола? Потом, перемывая в памяти факты, я понял, что внутри Сереги, скрываемая забубенностью, всегда жила какая-то нетронутая ... целина души. Хотя какая там целомудренность и Дьявол... Не сходится... Или для него женская нагота всегда являлась в темноте, а не так нагло, уверено, ослепляюще освещенная в упор? И Ирку он не мог представить во всей красе? Её вечные длинные платья, и не купалась она со всеми никогда... А то, что она была красива телом так же, как и лицом, я уверен. Эх, почему я не уселся тогда за другим бугорком, откуда видна была бы распахнутая дверь!
  Но вернемся к двум нашим баранам. Катька следила за ними. Они уходили по самым глухим тропкам глубоко в лес. Серега - охотник, знает места, куда леший не забредает. Катьке тяжело было от него скрываться. Она возвращалась со слежки чумазая до ушей и долго отмывалась на Реке.
  - Идут, идут - слова друг другу не скажут. Как чужие. Или встанут и смотрят на какое-нибудь гнездо на сосне, пока шея не устанет. Потом вдруг ухватятся друг за друга и давай целоваться, кажется, никакого дыхания не хватит.
  Катька не жалела сестру. Подробности её наблюдений могли быть опубликованы только в порнографическом романе. Зачем она рассказывала это мне - непонятно. Ясно было только, что передать кому угодно эти подробности я ни за что не решусь. Так что рассказывала она - как в могилу.
  - ...И ведь не он у них в этих плясках заводила, а она, моя тихоня! И так, и этак - откуда только умеет! Хочешь покажу?
  - Не хочу!
  - А я хочу!
  - Ну и дура!
  Конец аудиенции. Оскорблённый графин покидает графиню.
  
  
  Гришка Гузеев не похож на Липатовского Аниськина. Тот обаятельный, а с Гришкой лучше не связываться, хотя должность "в их" одинаковая - деревенский детектив. Дела принципиально разные. Литература и реальность... Аккордеоны воровать - для наших краев слишком интеллигентно. Вот морду кому-нибудь набить или в погреб за самогонкой залезть - сколько угодно. Игнат Фролов с Костюковыми из-за межи (точнее, из-за двух столбов в изгороди) целую неделю войной воевал, в которой убитых не было, но раненые каждый вечер обнаруживались. Пока землемер с Города не приехал. Еще мужики над бабами изгалялись, но это обычно без протокола, по-домашнему. К радости феминисток добавлю, что бывало и наоборот - естественно, тоже без протокола. Что еще... Колхозного сена или буряка спереть, с дровами смухлевать - это по отношению к местной общественной собственности. На станции по общенародно-хозяйственным грузовым вагонам пошуровать - только это не в ведении Гришки, такими вещами транспортники занимаются, и Гришка у них только на подхвате, а раз на подхвате, то и помощь от него соответственная. К счастью для наших.
  Ах какие он протоколы писал... Фольклор! Губернский диалект бюрократического стиля:
  "Вынеся мяса, Фролов И.С. изменил свое решение о цене продавания его Костюковым Ю.И. и стал сильно недоволен его женой Костюковой В.И., которая прибыла впоследствии для участвования в переговорах, в результате чего Фроловым И.С. и Костюковым Ю.И. были нанесены взаимные телесные повреждения. Костюкова В.И., производившая попытку примирения, пострадала от воздействия обоих вышеизложенных."
  Гришка Гузеев, как я уже поминал выше по течению повествования, к Никифоровым претензий имел много, но неконкретных. Сажать их было не за что. Было за что, давно б посадил - без них спокойнее. Всех, вплоть до Михаила. Тот бы первым номером пошел - паровозом, как говорится - под исключительную меру.
  Из прочих атрибутов казенных служб, помимо Гришки, был в нашей деревне пожарный сарай. Сооружение абсолютное в своей бессмысленности (Гришка - бессмыслен относительно). Сколько в деревне пожаров не случалось, ни один дом спасти не смогли. Сухие они, как порох, и горят за минуты. Полная воды река прямо под окнами не помогает... Стоит в сарае неработоспособная ручная помпа на колесном ходу; сколь ни чинили, а пришли к выводу, что ведрами в цепочку передавать воду всё равно быстрее. Есть багры; есть и сами ведра, для исключения воровства выкрашенные в красный цвет, но все равно постепенно растаскиваемые; есть ещё что-то... Должны быть топоры, но такой полезный предмет без дела держать глупо, и топоры, купленные за казенные деньги, ко всеобщей радости были розданы на "ответственное хранение" по дворам (гордо скажу - инициатива моего деда). Единственная действительно ценная вещь при этом сарае - набат. У нас это не кусок рельса с железной трубой, как в обычных деревнях; нет, благородная Екатериновка имеет свой настоящий набатный колокол, чуть дребезжащий (где-то подтреснул от старости), но достаточно громкий для того, чтобы посреди ночи поднять уморившихся людей с первого до последнего дома.
  По кому звучал набат на моей памяти? Два летних пепелища последних лет, одно в деревне, одно на ближнем хуторе - два раза. Еще один раз - когда загорелся торфяной завод в пекло года экстремального солнца. Один раз - под раннее утро собрал колокол всю деревню на горестное зрелище залома рыбы. Спустили в нашу Реку отходы с комбината и поплыли по ней кверху брюхами красавцы лини и окуни, жерехи и щуки, лещи и плотички... Кто пожадничал и на корм свиньям стал её ловить, через три дня и свиней не досчитался. Хорошо не стали ни рыбу, ни свиней-покойниц сами лопать - были бы на счету извергов с комбината и человеческие жертвы. Звучал набат регулярно в весенние наводнения, если вода ночью поднималась особенно быстро и могла застать людей врасплох. Но по дурному делу при мне колокол попользовали всего один раз.
  Перед этим ещё одна история. Тогда разбудил нас с Костькой не звон от пожарного сарая, а истошный вопль младенца. Так кричат не некормленые или неперепелёнатые, а от нестерпимой боли, когда бессловесный малыш ещё не может объяснить, где у него болит. Но, судя по громкости крика, визжал не новорожденный несмышленыш, а уже осмысленный горлопан месяцев семи-восьми. Визжал, потом захлебывался визгом и начинал снова. Мы с Костькой не стали завтракать, а ополоснулись из рукомойника и отправились на разведку. Какой тут аппетит, когда человеку так плохо.
  На крыльце своего дома сидел Игнат Фролов и держал на руках бедного голого младенца. Возле него уже собрался народ.
  - Откуда он его взял, - изумился ещё на бегу Костька, - И чего мучает?
  Я недоумевал не меньше, поскольку в отличие от близорукого Костьки разглядел, что в руках у Фрола были клещи. Еще больше мы изумились спустя несколько секунд, когда несчастный ребеночек выкрутился-таки из рук Фрола и ... почесал вдоль по улице на всех четырех. Это было не дитя, а молочный поросенок. Разболелся у него зуб, и стал он от еды отказываться, вот и решил Фрол выступить в роли поросячьего стоматолога. Не слишком удачно. Дальше события развивались ещё более стремительно. Из проулка вывернула Катька верхом на неизменном Михаиле, и толпа, с улюлюканьем гнавшаяся за беглым поросей, притормозила. Миша, ошарашенный такой встречей, не просто притормозил, а встал как вкопанный, так что Катька слетела через его голову кубарем. Поросенок увильнул от катящейся Катьки и собирался обогнуть Мишу, но не тут-то было. Тот хоть и грузен с виду, но реакция у него получше, чем у боксера. Один взмах лапой, и бедный покойный поросенок уже катился вслед за Катериной. Зачем Михаил поступил так - у него не спросишь... Ведь побаловаться свининкой ему все равно бы не удалось, намордник-то с него никто не снимал.
  Теперь завизжал Фрол. Громче поросенка. Жмот он был страшный. Свиней держал больше всех в деревне, а ведь бобылем жил: какая баба его характер выдержит, а если выдержит - он её в полгода работой заездит. Катька тоже орала в ответ, но что ты тут поделаешь. Вообще, у нас в деревне было принято, если задрала твоя собака курицу - эта курица твоя, а ты на замену вместе с хозяином съезди и по его выбору на рынке купи, ежели, конечно, твои собственные ему не приглянутся. Но Фрол встал в позу - или деньги, или он в милицию жалобу на Никифоровых пишет. И не Гришке, а напрямую в Город! Мол, общественная опасность по улицам без присмотра бегает. Коста без звука выдал затребованную сумму. Судя по довольному лицу Фрола - с запасом выше продажной цены погибшего горлопана. Наиболее пострадавшей стороной (не считая бедного поросенка) оказался не Фрол, а Катька, которую отец, судя по косвенным признакам, в очередной раз нещадно выдрал. Неожиданные деньги Фрол прокутил. Не пропил, поскольку вместо водки гнал самогон, а именно прокутил. Загул закончился выбитым зубом (сосед и перманентный собутыльник Юрка Костюков постарался). Удивительно, но виновными в стоматологическом ущербе Фрол посчитал не только Костюка, но и самое первое звено в цепочке событий - Михаила. Валька Костюкова утверждала, что на утро похмельный Игнат обещал выбить все зубы не только её мужу, но и "цыганской зверюге". Интересно было бы посмотреть на последнее...
  ...В тот вечер Фрол снова гулял. Не с Костюковыми - Игнат неудачно попытался претворить угрозу в жизнь, чем окончательно расстроил добрососедские отношения. Он удачно продал живьем двух свиней, что всегда было более выгодным, чем продавать мясо. Он их в этом случае закармливал соленым и накачивал водой перед тем, как вместе с покупателем везти на ферму взвешивать - то есть брал часть денег за фу-фу. Для большего свинячьего аппетита Фрол какую-то травку в баланду подмешивал. Катька, знавшая о подобных хитростях способах побольше нас, к Фролу относилась насмешливо:
  - Разве так покупателя надувают. Зассытся она у него когда-нибудь по дороге до продажи или продрищется - её задаром не возьмут. Решат, что у нее болезнь какая!
  - А как правильно надо?
  - Вам, русским, правильно - значит честно. Это наш крест, цыганский - людям головы дурить. А как - тебе знать не положено.
  Слава Богу, на продажу свиней Никифоровы не держали. Своих ртов хватало, чтобы смолотить, что вырастили в хлеву и огороде. Даже летом они никогда не делали тушёнку - просто не успевало мяско испортиться.
  Гулял Фрол шумно. Выставил в окно колонку от магнитофона и на всю улицу завел модного Высоцкого. Время от времени он высовывался в соседнее окно и, стараясь перекричать свою чудо-технику, начинал лаяться с прохожими. Часам к десяти высовываться стал пореже: к нему на огонек, точнее на шумок, заглянула Манюня с соседнего хутора - баба незамужняя, жившая одиноко, охочая до дармовщинки и по запросу готовая расплатиться за нее натурой.
  В окнах Фрола никогда не было занавесок и вся внутренность горницы, если был вечер и в ней горел свет, была видна насквозь. Гулял он всегда именно в горнице. Юрок, которому после того, как его неизменный дружок Серега попал под очарование "проклятой черножопой", разгуляться было не с кем, притащился на вопли проигрывателя, желая если не поучаствовать в застолье, то хоть поцапаться с Фролом. Все-таки развлечение!
  Юрка влез на приступку дома, согнав оттуда двух мальцов, и всунул голову внутрь открытого окна:
  - Фрол! Чего людей перебудил!
  - Тебя, молокососа, не спросил, - с готовностью откликнулся тот.
  Раскрасневшаяся от самогонки Манюня помахала Юрку рукой и повернулась к Фролу:
  - Зови молоденького к нам - веселее будет!
  - От этого козла один смрад, впустишь сам не рад будешь! - Фрол выдержал паузу и только тогда сменил гнев на милость, - Ладно. Заваливай.
  - Сам весь хлевом пропах! - пробурчал Юрок, влезая в окно.
  - Что двери у меня для красоты вырублены? - возмутился Фрол, но Юрок уже тащил от печки к столу табуретку.
  Гулять втроем действительно веселее, чем вдвоем. Хоть Фрол и жмот, но это он трезвый - жмот, а пьяному ему в определенный момент все свое хозяйство - побоку. У него несколько стадий опьянения, сильно отличающихся отношением к собственности и к ближнему. Игнат уже два раза лазил в погреб за мутными бутылями и к приходу Юрка укатал Манюню до состояния полуневменяемости.
  Закуска на столе была знатная. Душистое сало, свойской тушеной свининки полная сковорода, холодная вареная картошка, лучок зеленый и репчатый, свежий хлеб со станционной пекарни, соленый огурчик и огурчик свежий, ароматный чеснок, копченый лещ, вяленое свиное ухо - пусть парижские гурманы захлебнутся слюной! Фрол с каждой выпитой рюмкой добрел и грозился для дорогих гостей зарезать немедленно молодую свинью и попотчевать их свежатинкой. Но это только хозяин добрел, а Юрок, которому с Фролом было сытно, но скучно, наевшись-напившись начал искать повод загрызться. Повеселиться то есть. Но Фрол все ехидные Юрковы замечания до поры пропускал мимо ушей и только подливал и подливал ему в рюмку:
  - Пей, Юрка, и не говори, что Гнат Семеныч - жадный человек. Хочешь, я тебе свою лучшую свинью просто так подарю. Прямо сейчас выведу и подарю.
  Он уже начал вставать, но законы земного притяжения оказались сильнее его ослабшей воли и вернули его в сидячее положение:
  - Ладно, завтра заходи.
  - Как же! Зайду! Завтра ты за эту свинью удавишься.
  - Ну, тогда сегодня заберешь. Вот сейчас ещё по рюмочке выпьем и пойдем. Маня! Э-э-э, она совсем нехороша. А я хотел и ей свинью подарить...
  - Она сама - свинья! Нализалась. Давай её на лавку положим.
  Они попытались перетащить Манюню к печке, уронили пару раз, и, наконец, взгромоздили в лежачее положение. Та, шумно вздохнув, повернулась на бок и снова обрушилась на пол. В этот раз удар был силен и на время отрезвил её:
  - Вы чего меня вдвоем ворочаете? Я только с одним пойду. С кем?
  Юрок залыбился:
  - Ну, это удовольствие не для меня. Что Фрол, займешься ею или за свиньей пойдем?
  Фрол подергал себя за ус, сравнивая две возможности:
  - Нет, с ней я ещё успею разобраться, а про свиней ты правильно сказал. Надо им воды подлить. Не только нам, а и им пить надо. Им водичку, нам самогоночку.
  Манюня, выслушав своего гостеприимного ухажера, поскучнела:
  - Совсем ты Фрол от свиней разум потерял. Вот и спи с ними. А я домой пошла.
  - Не обижайся, Маня. Свинья - существо нежное. Её тоже любить надо.
  Юрка вступился за Фрола:
  - Куда ты сейчас пойдешь, Манюня. На дворе темнеет уже. Оставайся здесь. Что дома-то делать? Тебе там кормить-поить некого.
  Манюня потянулась.
  - Ладно, уговорили. Вы тут вроде спорили? Я не спала - все слышала, только, о чем не поняла.
  - Вот, Фрол пообещал мне свинью свою лучшую зарезать! - Юрок тут же свернул на стезю, сулившую хорошую заваруху.
  - Правда!? - выпучилась Манюня, - За сколько же?
  - Бесплатно. В подарок, - продолжал ехидничать Юрка. На его лице расплывалось удовольствие.
  Фрол медленно закипал. Молча.
  - Конечно! Фрол - человек хороший. Бессребреник. Только жадный чуть-чуть. Бывают же жадные бессребреники.
  Фрол наконец взвился.
  - Вы думаете, что мне и подарок человеку сделать невмочь? Я, может, всю жизнь такого человека ждал, чтобы ему не жалко было что-нибудь за просто так отдать. Только тебе, Юрка, я ничего не дам. Ты зубоскалишь много. Вот Манюне подарю. Вот сейчас и подарю. Пойдем, Маня, в хлев. А этот пускай здесь сидит и сам над собой насмехается.
  Манюня расслабленно обняла Фрола за талию:
  - Вот и хорошо. Вот и пойдем. А то не делом мы здесь занимаемся. У тебя там и сеновальчик есть...
  Но Дрына с надуманной дорожки - хрен свернешь. Не обращая внимания на большие глаза, которые делала ему Маня, он потащился за ними.
  
  ...Возникает естественный вопрос, откуда я всё это в подробностях знаю. Элементарно, Ватсон, как говаривал Шерлок Холмс в его русской ипостаси. Соседский Колька со своим дружком сидели на скамейке под домом Фрола, слушая его громогласную музыку и её текстовое сопровождение. А когда музыка кончилась, и они двинули прочь, в наступившей тишине Колька разобрал визг и глухие крики с заднего двора Игната...
  
  ...Под утро нас разбудил набат. Пока дед торопливо натягивал штаны, неверующая бабка успела пару раз перекреститься и попыталась приостановить нас, рвущихся в бой вслед за дедом: "Только вас там не хватало!". Но дед, берущий в минуты опасности командование в свои руки, нас поддержал: "Пойдут со мной! Если что - я их назад хворостиной направлю. Не поспорят! А так - может, пригодятся". Сам он в это время метался, застегивая рубаху, от окна к окну - высматривал, с какой стороны зарево. Зарева не было. Нужно было бежать к пожарному сараю. Там всё прояснится.
  Мы живём на другом конце деревни и, когда добрались до места, толпа уже собралась. Это вам не в городе, где можно раскачиваться полчаса. Здесь за полчаса полдеревни слизнет огнем - не успеешь опомниться. Возле умолкнувшего набата стоял Фрол и, держась за язык колокола, что-то орал. Слова (и то не все) я начал разбирать только, когда остановился:
  - Убили ведь, христопродавцы! До смерти убили! Убили! Лежит там голубушка! Откуда такое на нашу голову свалилось!
  - Кого убили, Фрол, скажи толком? Кто убил? - орали ему в ответ мужики.
  Наконец появился Гришка Гузеев. Власть всегда появляется к шапошному разбору. Он протиснулся к Фролу и схватив его за плечо потребовал: "Давай без воплей! Что случилось?".
  Но пьяного Фрола своротить с колеи трудно. Одной рукой размазывая по роже неподдельные слезы, а другой время от времени взбадривая толпу ударом колокола, он продолжал:
  - Убили! Никифоровское отродье! Рожи каторжные! Всех под суд отдать!
  Преступники вроде идентифицированы. Теперь нужно с жертвой разобраться. Судя по фингалу на правом глазу Фрола, он в событиях тоже участие принимал. Только на чьей стороне? Уж точно не на Никифоровской!
  - Игнат! Очухайся, м...к! Кого они убили?
  Фрол некоторое время недоуменно пучил глаза, не веря, что кто-то ещё не понял сути его горя:
  - Свинью мою! Лучшую свинью мою! Племенную! На съедение отдали медведю своему. А может, он её и убил?! Наверное, он и убил! Все они, Никифоровы - убивцы!
  - Так... - медленно начал Гришка, - Значит, из-за своей поганой свиньи ты всех ни свет, ни заря на ноги поднял...
  Договорить Гришка не успел. Более скорый на действия Васька-конюх оттолкнул Гришку и восстановил симметрию на физиономии Фрола, подбив ему левый глаз. Фрол на земле впал в отчаяние:
  - Гришка! Ты куда смотришь! Меня же обобрали, убили и меня же по морде! А ты, Васька...
  - Молчи, сукин сын, - рявкнул Гришка. Он уже огляделся вокруг и увидел ещё с пяток желающих продолжить дело, начатое Васькой.
  - Пошли за мной. Покажешь, что к чему. А вы, мужики, расходитесь. Я с ним сам разберусь.
  Гришке быть безмолвным свидетелем самосуда над потерпевшим не к лицу. Нужно этого паразита-потерпевшего срочно эвакуировать. Иначе и правда убийство может случиться: разбудить всю деревню - из-за свиньи! Гришка профессионально отметил в руках у некоторых потенциальное орудие преступления - псевдо-казенные топоры с потертыми красными ручками.
  Фрол под конвоем участкового уполномоченного прошествовал в сторону Никифоровской избы. Набат до нее не донесся, что ли? Никого из Никифоровых в толпе видно не было. Народ, ругаясь почем зря (пока не на Никифоровых, а на Фрола, конечно), стал расходиться. Но кому было идти к дому в ту же сторону, кому любопытно стало, и часть толпы отправилась вслед за Гришкой с Фролом - на место свиноубийства.
  Шум и гвалт хоть поутихли за время движения, но даже выйдя на постоянный уровень были достаточны, чтобы при приближении к избе Никифоровых выгнать хозяев из дома. Первой на крыльцо (ну, конечно!) выскочила Катька. Не заорала с ходу, как обычно, а лишь зыркнула глазами и тут же спряталась назад. На смену ей вышел Коста. За плечом его, полностью перекрывая вход с крыльца в сени, встал Яков. Не знаю, как они воспринимали происходящее, но ничего хорошего в тот момент их лица не выражали. Все были одеты - значит, не спали. В углах окон показались перепуганные лица младших, мелькнули тетка Зема и Ирка, послышалась тёткина ругань и все исчезли.
  Оживший при виде своих врагов Фрол снова завел свою песню:
  - Вот они! Фараоново отродье! Всех к ногтю прибрать!
  Участковый с ухмылкой смотрел на Никифоровых. Опять от них неприятности.
  - Что скажете, гражданин Никифоров?
  - О чем, начальник? - естественный вопрос в ответ. Коста говорил ещё медленнее, чем обычно.
  - Говори, Фролов, какие у тебя претензии к семье Никифоровых! Только без воплей!
  Фрол собрался, выдохнул пару раз, как перед прыжком через канаву. Я уже ожидал нового приступа криков, но он заговорил неожиданно спокойно, даже логично:
  - Свинья моя ночью вырвалась из хлева. Я её проведать зашел. Лучшая свинья! Племенная! Я за ней. Она от меня. Я за ней. Она быстрей. Я отстал. Походил-поискал. Тут слышу: их медведь орёт. Я сюда. А она лежит, голубушка, убитая. Убитая, а как живая, миленькая. Или они убили и медведю на съедение бросили, или медведь сам её задавил. И не подойти ведь мне к ней! И меня за моей красавицей отправят! Или они отправят, ворюги, либо зверь ихний!
  - Ну ты уж не заговаривайся, - недоверчиво сказал кто-то сзади из толпы, - Целую свинью чужую зарезать и тут же её медведю скормить.
  Конечно, из-за такого случая поднимать на уши всю округу - западло! И, конечно, сами Никифоровы свинью не трогали - медведь сам управился! Но происшествие деревенским начинало нравиться все меньше и меньше. Свинья - это не курица или поросёнок, которых и собака придушить может сдуру! Сегодня этот зверюга - племенную матку, завтра - бычка годовалового, послезавтра тебя самого. Хоть и привыкли к нему, но всё же зверь - он и есть зверь.
  Коста и Яков молчали. Напряжение на их лицах чуть спало - свинья не тот повод, чтобы выгнать их из деревни тут же. По всему было видно, что в их жизни бывали пробуждения, заканчивавшиеся во сто крат хуже.
  - Ну, пойдем смотреть, - угрюмо махнул рукой в сторону амбара Гузеев. Хозяева двинулись вперед. Также, как стояли - уступом, Коста - оглядываясь. Мимо тенью шмыгнула Катька.
  Действительно возле амбара валялась свинья. Чуть поодаль от неё на своем излюбленном месте у стены сидел Мишка. Равнодушный ко всему, кроме надоедливых слепней и оводов. Они кружили вкруг его головы жужащим и жалящим венцом...
  - Доигрался ты, Коста, со своим медведем. Сколь веревочку не вить, а пуля в лоб, - веско сказал Гришка, - Ладно, сейчас всем разойтись. Никифоровы, дохлую свинью - доставить Фролову. Или наоборот - живую. Как договоритесь. Но так или этак, к десяти Никифоров и Фролов - ко мне. Буду протокол на медведя оформлять. А сейчас ты, Фролов, со мной до дома пойдешь. Не то опять драку учинишь. Ну, а после протокола...
  Гришка плотоядно повёл толстым подбородком в сторону Михаила - но фразу заканчивать не стал.
  - Григорий Емельянович, а... - начал было Коста, но Гришка уже повернулся к нему спиной и, ткнув рукой в плечо Фрола, двинулся в обратном направлении. Толпа расступилась. Коста остался стоять один - Яков отошел к свинье и к медведю...
  Из толпы прошепелявил чей-то растянутый на гласных голос:
  - Медвед-дя-то надо-о-о прямо сейчас пристрелить. А то они его в ле-е-ес отпу-у-устят!
  Фрол ухмыльнулся на толпу победителем, ища глазами говорившего:
  - Не боись! В этот раз - ему обязательно 'ликвидация врагов народа' выйдет!
  Гузеев, находившийся по отношению к Фролу в положении высшей власти, поддакивать или подхмыкивать не стал, но в глазах его снова мелькнула нехорошая усмешка...
  
  Я оглянулся по сторонам, где же Катька? Эта куда делась в самый нужный момент?! Сейчас бы свой язык показала! Защищаться же надо! Уговаривать. У себя в околотке Гришка никого слушать не станет, а здесь ещё есть возможность... Коста тоже хорош... Нет, нужно деда снова из постели вытаскивать, даст Бог, он поможет. Костькины мысли, видимо, двигались в том же направлении, и меня вывел из потока сознания сильный рывок за руку и громкий шепот брата: "Ты со всеми туда - к Фролу! Я - бегом за дедом!". Пробегая мимо потерянно стоящей на крыльце Журавлюхи, я успел сказать ей, чтобы Катьку гнала к нам и потом к Фроловской избе. "Может, наш дед поможет Гузеева уговорить... Чтобы без протокола. Медведя бы спасти...". Снизу из-под крыльца влюбленно и заторможенно хлопал глазами на Ирку заспанный Серега - ещё один защитничек!
  
  
  Подгонять Катерину не было нужды - она встречала процессию (ту её часть, что продолжала хвостом следовать за властью и зрелищем) перед домом Фролова. Ясно, что востроногая Катька обогнала нас, проскочив по задворкам. По её лицу, к моему изумлению, плавала нетерпеливая улыбка. Отнюдь не покаянная, а наглая и ехидная - до ушей. Орать погромче Фрола она начала, когда мы были метров за пятьдесят. Потом перестала, поняв, что её не слышно и сдерживалась до последнего. Первое её обращение было к Гузееву.
  - Ты, милиция, прежде чем документ писать, разобрался бы, что ли... Тебя твои начальники за неправедность, конечно, не ругают... Но у тебя тут мама-папа живут. Им за тебя стыдно будет, что невинных засудишь!
  - С тобой ещё препираться, дурой малолетней, - лениво процедил ей товарищ милиционер, - Пошла вон. С отцом твоим - потом разговаривать буду. Но в кабинете, а не посередь деревни. Сама знаешь о чём!
  - Раз ты власть - то и надо мной власть. Значит, я тоже слово и дело сказать имею.
  - Сопли подотри сначала!
  Гришка заметно разозлился.
  - Уже подтёрла! Я кино про следователей тоже с клуб смотреть хожу! Я с тобой на твоем языке разговаривать стану! Ты какую улику против моего медведя имеешь? Ты свинью оглядел? Ты следы к преступлению обнаружил? То, что медведя тебе осмотреть духу не хватит, это я понимаю - но хоть свинью дохлую...
  - Сейчас вернусь, пристрелю твою зверюгу - и осмотрю, если не заткнешься.
  - Ладно-ладно, остынь... Если захочешь взглянуть поближе, я его подержу - не тронет он тебя. Только смотреть-то его не за что.
  Она резко повернулась к Фролу.
  - Кто тебе глаз подбил?
  - Васька-конюх - за то, что в набат бил... - ответили из толпы.
  Кто-то другой с интересом поправил:
  - Это один. Другой у него уже был отмеченный. Фрол - это ты не с медведем дрался, когда свинью отнимал?
  Гришка скривил морду, хрюкнул сдавленным смехом и прищурился на Фрола:
  - Ну что ж... Говори, откуда первый фингал. А то Чума не отстанет...
  - Ну... Это... Я с мужиком одним...
  Катька взвилась:
  - Вон стоит мужик твой - с ответным приветом на роже. Юрок, что за людей прячешься? Продемонстрируй свои губищи. Или ты тоже с одним мужиком...
  Юрка, до сего момента державшийся в тени - в сторонке, шепеляво и пьяно проговорил из-за спин:
  - Мой-йа морда к де-е-лу отношения не имеет. А с тобой, когда медведя пристрелят, я ещё разберу-у-усь!
  - Катька, причем тут Ширков? - совсем устало спросил Гузеев и даже назвал Дрына по фамилии. Ему всё больше хотелось спать и всё меньше спорить. Только собравшуюся толпу уже не разогнать. Было преступление - началось представление. Уведешь Фрола - а Катьку всё равно не угомонишь.
  - А вот пойдем - я тебе расскажу, кто причём и почему причём, - напирала Катька.
  - Куда пойдём?
  - По следам, начальничек. Как вам, милицейским, ходить положено. Откуда свинья выбежала - куда прибежала. Сделаем ещё круг почёта по деревне. Как до нашего дома вернёмся - так и узнаешь, кто про что сегодня будет протоколы подписывать.
  Гришка естественно никуда не собирался идти - он собирался с мыслями. 'Надо эту Чуму тоже куда-нибудь запереть... Только её же не поймаешь...' Но Катька не дала ему придумать, как же с ней поступить.
  - Не хочешь ты со мной идти, я не тебя - я народ поведу. Прямо сейчас. Я им всё покажу! Мне и этого хватит. А уж потом шельму, если не Бог, так люди помогут отметить. Давай, уводи своего Фрола - и мы пойдем!
  Милиционеры тоже люди и терпение их не безгранично. Их тоже можно завести. На хорошее дело и на плохое:
  - Ну, Никифорова, если попусту брешешь, своим не просто хуже сделаешь, а...
  Но Катька уже рванулась вперёд, почувствовав в словах участкового нужную ей слабину.
  - Открывай, Фрол, ворота. Нам сначала туда нужно.
  На Фрола было странно смотреть. Запал в нем исчезал с каждой минутой. Я приписал это наступающему похмелью. Гришка вразвалочку вошел за Катькой во двор, за ними потащился посмурневший Фрол, но всех остальных участковый остановил, запирая ворота изнутри:
  - Нечего там смотреть. Вещественные следы затопчете!
  Милиции не хотелось публичного расследования. От этого настойчиво предостерегали все входящие циркуляры.
  Взрослым запрет был неприятен, но с некоторыми усилиями преодолим, а уж мы с мальчишками мгновенно рассыпались в разные стороны, на ходу выбирая лучшую возможность проникнуть или к самому Фролу или на соседский участок или хотя бы на задворки, чтобы продолжить наблюдение.
  Впервые в Екатериновке! Шерлок Холмс против инспектора Лестрейда! Катька Никифорова против Гришки Гузеева! Протискиваясь в лаз, выбранный для проникновения в тайны следствия, я поискал глазами деда или Костьку - они запаздывали.
  Из соседнего огорода было прекрасно видно, как Катька увлеченно металась по крытому Игнатову двору, тыкая пальцем то в землю, то в Фрола, то в хлев. Слышно было хуже. Спустя несколько минут Гришка быстрым шагом подошел к калитке и официально скомандовал в думающую расходиться толпу:
  - Ширков, здесь? Сюда!
  Теперь, уже вчетвером, они двинулись к дальнему плетню. Я по соседскому огороду устремился туда же и, подобравшись за кустами смородины почти вплотную, застал очередное разъяснение Катьки:
  - Вот здесь в дыре она застряла. Так, с ножом, и застряла. Пока дергалась, вену себе дорезала. Смотри, сколько крови натекло. Земля ещё мокрая... Теперь сюда смотри, Григорьмельяныч. Видишь следы. Такая тележка только у Юрки и есть. Колеса надувные, легкие. Нет, здесь дальше трава - следов не увидишь. Вдоль заборов пойдем - где песочек будет, тут и увидишь, как она пустая от Юрка шла, как ее, груженую, до нас тащили, как потом опять пустую к Юрке возвращали.
  Гришка почесал небритый подбородок:
  - Юрка, как это вы сподобились вдвоем матёрую хавронью на тележку забросить? В ней же центера три с хорошим гаком было, - и добавил с презрением второму соучастнику, - А ты, Гнат, совсем мастерство пропил - так промахнуться, когда забиваешь! Больше не буду тебя звать свиней резать.
  - Врет она... И не три центнера, а четыре... - тускло и безнадежно пробормотал Фрол. Юрка молчал и с ненавистью смотрел то на Катьку, то на слишком рано сдавшегося Фрола. Гришку он в своих красноречивых взглядах игнорировал. Что толку ненавидеть власть. С ней на кулаках не померяешься...
  - Зачем мне врать, - продолжала тараторить возбужденная Катька, - Я не то рассказываю, что видела. Я говорю, что сейчас вижу. Только слепой не увидит.
  Впрочем, дальнейшее расследование a la Pinkerton не понадобилось. Со стороны Никифоровых приближалась очередная порция зевак. Впереди стремительно двигалась Манюня. К её чести нужно сказать, что баба она была хоть и бестолковая, но не подлая. Ведь резал свинью Фрол при ней. И вырвалась она у него при ней. И удрала с торчащим ножом, проломив один плетень и застряв до смерти в другом - при ней. И дрались Юрка с мгновенно протрезвевшим Фролом на её глазах ("Это ты, сволочь, меня подначил любимицу мою заколоть"), а потом и при её участии ("И ты, сука, получи. Промеж глаз тебе свинины."). Только их дальнейший пьяный план по обвинению ненавистных Никифоровых в убийстве чужой свиньи они задумали и реализовали уже без нее. Маня, обиженная вконец, убежала по задам к себе домой зализывать раны, а потрепанные бойцы обмыли примирение и окончательно сформировали план кампании.
  Свинью подтащить к медведю. Обвинить Никифоровых в потраве. Содрать с дураков-цыган за свинью втридорога. И самое главное - умертвить проклятого зверя как опасного для общества.
  Под утро, когда её разбудила взбудораженная соседка, Манюня тут же поняла из её рассказа, что стала свидетельницей - важной процессуальной фигурой. В первый раз в жизни не пострадавшей от чьих-то побоев, а чьей-то защитницей от поклёпа. С возможностью лично за те самые побои поквитаться. Эту, в общем-то, положительную роль, каких мало ей по жизни доставалось, она сыграла при полном одобрении публики. Катька с утратой части своего ореола как единственной защитницы правды смирилась беззвучно - ей было вполне достаточно, что Гришка оставит в покое её оклеветанного друга и зверя. Правда - это высшие материи. Медведи - важнее!
  В итоге, вышла у Гришки Гузеева из этой истории одна непоощряемая публичность - и никакого протокола. Зато Гришка просветил Игната о существовании статьи за клевету и дачу ложных показаний, хотя прекрасно понимал, что Коста на дух не собирался никаких заявлений писать-подписывать. Не в его правилах. И всё-таки Фрол потащился к Никифоровым мириться и - от сердца оторвав! - принес им в покаянный дар оба окорока от своей любимицы и свиную голову. И всем стало хорошо... Кроме свиньи, конечно.
  Я спрашивал Катьку, когда она поняла, что Мишка здесь ни при чем. Прибеги к нему фроловская свинья на самом деле - он бы её не пожалел. Заметить на грязной свиной шкуре рану от узенького длинного ножа, которым пользуется Фрол при забое - дело сложное. Всё оказалось до обидного просто:
  - Свинья-то хоть и в кровище была, но лежала так, что Мишка при всем желании до нее дотянуться не мог. Цепи не хватило бы. Уж её длину я, не меряя, знаю. А если бы не до конца задавил, и она прочь отползла, то лежала бы мордой от него, а не к нему. Но мой Мишенька - не до конца не давит... Чувствовали они это, и близко к нему со своей телегой не полезли. Трусость их сгубила. Подлецов всегда трусость губит. Одно без другого не живет. Ну, а дальше... Когда знаешь, что свинья не сама пришла - найти следы ума не надо. Я по задворкам на бегу всё разглядеть и понять успела.
  
  ...Серега с Юрком драться не стали. Но к слову "друзья" с этого дня окончательно приросло слово - "бывшие".
  
  Глава 8
  
  Костер горит. Свежие ошурки от печёной картошки пахнут на всю округу. Брюхо уже набито, и от запаха не слюнки текут, а лишь снова и снова напоминает о себе приятное чувство сытости. Серега-дьявол сидит рядом с Иркой довольный; это он накопал на соседнем хуторе молодой картошки. Размер с крупный горох - насытиться полведра не хватит. Испечь её - тоже дело ювелирное. Чуть недодержал - сырая, чуть передержал - угольки. Сам Серега почти не ест, больше Ирке чистит. Та половину Катьке переправляет, а она... Нет, не мне, конечно!
  Я сам сначала пытался, по примеру Сереги, свои горошины Катьке подсовывать, но Чума лишь перекидывала их Михаилу, а его кормить - я намерения не имел. Яков никому ничего не перекидывал - знай, хрустел ей вместе с ошурками.
  Дьявол общелушивает клубенёк за клубеньком и неторопливо рассказывает очередную охотничью байку. Я их от него за последние недели услышал - все не упомнишь. То, как он от кабана на дереве целый день сидел-спасался. То, как на спор хотел на лосе верхом проехать - еле жив остался. То как одним выстрелом шесть уток подстрелил. На сей раз история без пальбы и беготни - спокойная и умиротворяющая.
  - Забрел я как-то на каменную речку... (Пауза.) Есть такая между угоров, за озерами. (Пауза.) Далеко... (Дальше можете вставлять паузы после каждого знака препинания.) Представь себе обычную лесную реку. Деревья вплотную к воде, где-то кустарник, где-то болотина на берегу. Вода бежит быстро, вихрится, то под заломы ныряет, то за подводным камнем в бурун прыгает. А теперь представь ту же реку, но без воды! Не просто русло сухое, а нагромождение из камней, чьи макушки - с берегами вровень. Жутковато... Где струя играла, веселилась - одни серые валуны. Сами знаете, смотреть на воду - дня не хватит. Каждую секунду то подмигнет тебе - солнышко отразит, то водоворотом чмокнет звучно, как вот ты, Ирка, когда недовольна, то волной по кромке берега прошелестит. А на эти глыбы хоть сто лет смотри - были, есть и будут. Ты, Катька, сопеть не начинай, не поведу и рассказывать дорогу не буду. Лихое место...
  - Кое-как стал я через них перебираться. Того и гляди, ногой в расщелину попадешь и поминай тебя как звали. Со сломанной из той глуши не выберешься. А камни хоть и жарились целый день на солнышке, от прошлых дождей поросли не то слизью, не то лишаем, не то просто заволгли до самого нутра. Скользкие! Подустал я скакать и присел на один. Под зад котомку засунул, чтобы не застудиться. Ружье приткнул в щель, ремень об руку обмотал. Ведь провалится, только взрывать камни, иначе не достать. Шмель пролетел - пожужжал, пичуга чумная затенькала полдень-не полдень, в глубине леса ветка щелкнула. Вдруг слышу я в тишине - журчит подле меня. Не совсем речка умерла, живет там, под камнями. Тут же, конечно, во рту сухость обнаружилась, пить хочется, невмоготу. Оставил я ружье с пожитками и налегке давай по соседним камням ползать - слушать, где водичка-матушка. Вроде вот она прямо подо мной булькает, а не видно, камень на камне, а тот ещё на одном и только там под ними - ручеек. Так и ползал по этим каменным буреломам - то глубже ручей от меня, то ближе. Один раз в щелочке показался, но видит око да зуб неймет. Обидно! На воду луч упал... Красиво в расщелине стало, вода переливается по мелкой гальке, издали чувствуешь, какая она холодная, выпьешь - зубы сведет! А у меня со лба уже не капли пота, а струйки текут, но в щелку эту не пролезешь, даже голову не просунешь. Что голову, была бы кружка на веревке и ту не выудишь! Расщелина не вверх смотрит, а боком вывернулась.
  - Так и ушел я с той каменной реки, не солоно хлебавши. Пошел не прямо к жилью, а к озерам, что ближе. Крюк дал, но туда пошел. Доковылял, только успел одежу сбросить - сиганул в воду и, как лось, полчаса её хлебал.
  Яков выждал последнюю паузу и поняв, что Серега иссяк, подтвердил:
  - Знаю я эту речку. Бывал. Сильно запомнил. Еще подумал - очень на нашу жизнь похожа.
  Серега согласно кивнул головой.
  - Хуже нет, если пить припрёт. Голод можно терпеть - даже сильнее станешь. А от жажды в ногах слабость появляется.
  Я этот обмен репликами не понял - разговор будто раздвоился, как речка на рукава.
  Ирка оторвалась от Серегиного бока, у которого она пригрелась, и пересела повыше на бревно:
  - Да, течем мы по ней, по проклятой, на камень наткнулся - сверни, в другой стукнулся - развернись, того и гляди навсегда в землю загонят.
  Катька, философствующая на свой манер, присоединилась тут же:
   - Но валуны-то эти - небось круглые были, как твоя жопа. Огладила их водичка...
  Ирка не поддалась на провокацию и продолжала также спокойно:
  - Один со страху растечься перед кем угодно готов, другой - упрется и, глядишь, дырочку проточит.
  Яков покачал головой.
  - Сто струек - проточат, тысяча - обкатает, мильон - прочь снесет, а одна - сгинет и не вспомнят о ней.
  - Ну, мы не один да один... Семья все-таки...
  Они разговаривали спокойно, как о чем-то привычном. Серега сводил брови, пытаясь вернуться в разговор. Не по зубам ему были абстракции. У меня на языке пара мыслей тоже вертелась, но тоже в слова не связывалась. В этот момент наши с Серегой нравственные муки сменили окраску. Никифоровы перешли на свой язык. Тон их реплик тут же повысился, Катькин - как всегда! - на грань крика. Вдруг Ирка на полуслове запнулась и виновато повернулась к Сереге:
  - Извини меня, родненький, - (так она стала называть его, черномазого; Яков для нее всегда просто по имени) - Я всё время забываю, что ты нашего языка не знаешь. А мы о своём привыкли на своём говорить.
  Серега явно был недоволен, но она снова опустилась к нему на расстеленную телогрейку и стала что-то ворковать на ухо. Серегино лицо потихоньку расплылось в улыбке. Красив он - только, по-моему, малость глуповат.
  Яков выдернул из пня топор и пошел нарубить сухостоя, пока светло. Мне же никого из собеседников, кроме Катьки, опять не осталось. Та, рассерженная, что Ирка прервала спор, сидела в позе цапли - голова гордо вперед и вверх.
  - А все-таки о чем был диспут?
  - Чего?
  - О чем говорили-то?
  - О чем надо! Тебе не понять!
  Это её стандартный довод. Главное не задираться, а спокойно продолжать выспрашивать. Для Катьки понятия секрета или фигуры умолчания нет. Скажет, как миленькая. Но откликнулась не Катька, а Ирка, оторвавшаяся от своего Сереженьки:
  - Ничего интересного, Саша. Мы говорили, что младшие должны в табор уехать.
  Катька зашипела гусыней, готовая вновь сорваться в крик, но сдержала себя только в этом - вскочила на ноги, растолкала задремавшего Михаила и унеслась с ним прочь, напрямик сквозь кусты, производя шум, сравнимый с продвижением по лесу огромных мелиоративных бульдозеров - грозой здешних болот. Напоследок она выплюнула вполоборота:
  - А почему должны? Объясни родненькому! Не станешь ведь!
  Ирка вместо объяснений пнула локтем Серегу:
  - Сережа, пожалуйста, догони ее. Пусть не дурит.
  Я ожидал отказа - гоняться за Чумой по лесам! - но Серега нехотя поднялся. Удивительно, как она его приручила! Лучше чем Катька - медведя.
  Ирка, оставшаяся одна, пересела ко мне. Пришлось подвинуться на бревне, чтобы ей было удобнее.
  - Как мне их помирить - родную с родненьким? Сам-то он к Катьке нормально. Но она! Было б у нее жало - укусила бы. Но и язычка достаточно, - пожаловалась она и с прищуром посмотрела на меня в упор, - Попросила бы тебя за него словечко замолвить перед сестрёнкой. Шепнул бы ей между поцелуями - пусть оставит в покое моего! Он такой же бедолага, как ты - с цыганкой связался. Только незаметно, чтобы ты сам с ней управляться научился.
  - Какие поцелуи! - взвился я.
  Иркины глаза превратились в щелочки:
  - Ой-ёй! А я надеялась - она, на нас по кустам насмотревшись, во все премудрости и себя, и тебя посвятила.
  Я почувствовал, что краснею. Экие они непосредственные. Одна по пятам за гулящей сестрой таскается, а та видит это, но помалкивает. Щелочки Иркиных глаз не размыкаются:
  - Да ты хоть раз с ней целовался?
  Что можно ответить на такой наглый вопрос? Журавлюха проклятая! Не удирать же от разговора, как другая дура! Хотя, был бы повод - смылся тут же... Бульдозер продолжал проламывать просеку вдоль канавы и, хоть пошел на круг, останавливаться не собирался. А Серега Иркины просьбы воспринимал чересчур серьезно - его голос, зовущий Катьку, становился все глуше; он пытался выйти ей наперерез. Топор Якова тоже был слышен - но тоже далеко. Избавления от идиотской беседы не предвиделось.
  - Что молчишь? Ну, молчи... Я и так вижу, что нет, - Ирка вздохнула о чём-то своём, - Ты вообще-то девок тискать умеешь?
  Господи, когда это кончится. Дров подкинуть в костер или ещё что...
  - Хочешь на мне попробовать?
  - Ты что!?
  - Я серьезно. От меня не убудет. Научишься - Катьку приласкаешь. Она поспокойнее станет! Последнее время от нее совсем житья нет. Сама себя не понимает. Давай-давай, смелее...
  Она оказывается это на полном серьезе! Не говорит, а действует! Взяла мою руку и забросила её себе на плечо так, что я оказался лицом к лицу с ней. Потом чуть наклонилась и прикоснулась своими губами к моим. Я отпрянул, и мы вместе полетели с бревна спиной назад. Еще до того, как мы грякнулись оземь, мой первый в жизни поцелуй с цыганкой состоялся. Иркин язык чиркнул по моему, вызвав в области солнечного сплетения приступ сладкой тошноты. Головокружение было таким, что я не смог справиться с руками и ногами. Руками - чтобы оттолкнуть проклятую цыганку, ногами - чтобы вскочить с земли и отпрыгнуть подальше. Остатки силы воли спасли недотёпу. Ещё одно мгновение - и я вывернулся из её рук и оказался на той стороне костра, тяжело дыша. Ирка грациозно встала, оправила юбку и снова пошла ко мне - как ни в чем не бывало.
  Я смотрел на нее, как удав на кролика, и не двигался. 'Ведьма! Истинная ведьма, - металось в голове, - Вот оно цыганское умение человека с панталыку сбить! Обе они одинаковые! Все - одинаковые!'
  Вот она снова рядом. Вот снова её руки обвились вокруг меня. И мои, как чужие, тоже приподнялись уже без команды со стороны отмирающего мозга и обняли ее. Я почти на голову ниже и мне приходится смотреть на нее снизу вверх. Она нависла надо мной, как вампир, и в этот раз просто впилась мне в губы. Теперь такого острого наслаждения, как минуту назад, я не испытал и способность соображать во мне осталась. В конце концов, Ирка была права - целоваться я действительно не умел. Практики маловато... И Катька, несмотря на свою словесную разухабистость, наверное, в этом вопросе была не слишком просвещённой. Не будешь же целоваться с Михаилом. Я поступил, как фаталист - отдался ощущениям минуты целиком и полностью. Сколько эта минута продолжалась, не могу сказать - Ирка отскочила от меня так же, как я от нее чуть раньше. Даже быстрее.
   - Садись спокойно - Яков идет. От этого глазастого не скроешься! Ну и чорт с ним - поймет, коли захочет. Главное, чтобы родненький мой не заметил. Ох, Санечка, что-то дурнеет головушка моя от него...
  - Это точно, - неожиданно нагло ответил я, - но не бойся. С его сообразительностью - не заметит.
  Ирка покачала головой:
  - Хм. Не зря я тебя просвещала. Раздухарился! Но урок-то - не впрок. Тебя такого с Катькой свести - вы сначала всех вокруг, а потом самих себя за можай загоните.
  И добавила быстрым четким шепотом:
  - Что тут было и что я тебе говорила - никому! А с Катериной... - она сделала паузу, подбирая слово, - Пора... И прошу тебя - будь с ней ... посильнее, Саня. Пожалуйста.
  Она подняла с земли толстую ветку и стала ворошить ей костер. Потом поглядела в сторону, откуда продолжала доноситься Катькина ругань и закончила, обращаясь не ко мне, а к самой себе:
  - Вот и её время пришло...
  
  Но сначала пришло другое время. Всё кончается - и лето кончилось. Вдруг. Как это всегда бывает.
  Воспользоваться Иркиными советами я не успел. Не будешь же набрасываться на Чуму 'с поцелуями и проч.' в обычной обстановке. Тем более, в присутствии Мишки - это вообще опасно для жизни! А удобного случая так и не выпало... Да и не хотелось мне этого... Кажется...
  Нет, не кажется! Я собирался домой с деревни, думая, что в следующий мой приезд всё будет по-другому. Лучше или хуже - неизвестно, но по-другому.
  
  Провожать нас с Костькой на станцию пошли дед с бабкой - и Катька. Без Михаила и злющая. Плюнь - зашипит! В своей злости она превзошла саму себя. Они с братом отстали от меня, деда и бабки и всю дорогу до железной дороги ругались обо всем на свете. О погоде, о школе, о следующем лете, о грибах, об урожае, о последнем кино, о ... Как можно ругаться о таблице умножения? Не знаю, каким путём они дошли до неё в своих разборках, но под конец пути они яростно убеждали друг на друг именно про 'дважды два' и 'трижды семь'.
  Меня она игнорировала. Уже на платформе я пытался пару раз вступить в их бесконечный спор, но безуспешно. Даже Костька не реагировал на меня, так завела его несносная цыганка. Обиделись и дед с бабкой. Внучок, вместо того чтобы с роднёй напоследок попрощаться, о какой-то ахинее с посторонней девкой орёт, да так орёт, что неприлично становится. Мы, втроем, отошли от спорщиков подальше. Я получал попеременно наставления и приветы - старики выдавали на гора всё, что не успели за летние месяцы.
  
  Поезд подошел, как всегда, неожиданно. Он был единственным дальним, останавливавшимся у нас, но вел себя не менее безалаберно, чем местный. На сей раз он заявился на десять минут раньше расписания. Мы совершили традиционный для нашего полустанка забег вдоль состава, ища открывшиеся двери вагонов, и уже из тамбура, попирая ногами кучу заброшеных снизу чемоданов и узлов, стали кричать на платформу последние "до свиданья".
  Катька стояла за спиной у деда с бабкой и махала рукой. Даже здесь - не ласковой ладошкой, как обычные люди, а полусжатым кулаком. Потом вдруг обежала моих родственников и, вспрыгнув на нижнюю ступеньку, дернула меня за штанину вниз, к себе. Мне пришлось сесть на корточки, чтобы услышать её напутствие, прошептанное почти на ухо:
  - А с тобой, Кащей, я не прощаюсь.
  Поезд дернулся, заверещала проводница, сгоняя Катьку с подножки, а нас от двери, и я не смог спросить у нее, что она имела в виду под этим неожиданным "непрощанием". С Костькой обсуждать эту Катькину фразу я не стал.
  
  Глава 9
  
  Сначала пришло письмо от деда с бабкой, сообщавшее в первых же строках, что свадьба Сергея и Ирины состоится тогда-то и что я зван на нее, но что ездить мне не следует, это сплошное безобразие, а учеба важнее, но они обещали передать приглашение и не передать не могут, но... И опять на целую страницу по-новой - про учебу и про, наоборот, шалопайство, про мои обязанности и про 'не за чем ехать' и т.д. и т.п. Я, конечно, задёргался. Во-первых, всегда приятно увильнуть от школы на три-четыре дня, во-вторых, мне было приятно само приглашение. Судя по письму, Серега сильно остепенился за эти осенние месяцы. Вместе с будущими тестем и шурином перекрыл свой пятистенок, где планировали поселиться молодые вместе с Серегиной матерью. Устроился на работу на железку, где окончательно получил бронь от армии. С Юрком не общался. Со другими бузотёрами пил редко. То есть, по первому впечатлению, пока подходил к женитьбе с полной ответственностью.
  Чтобы убедить отца с матерью в необходимости поездки, я хотел было немедленно намекнуть им, что присутствовал при самом зарождении брачующейся пары, но вовремя осёкся. Подробности её зачатия не подходили для обсуждения в семейном кругу. Других сильных доводов в голову сразу не пришло. В последующие дни тоже. Приглашение и возможная поездка стали растворяться в ежедневных заботах, переходя в разряд несбыточного. К счастью, искомый 'ultima racio regis' предчувствовал мои затруднения и явился собственной персоной.
  Вечером дней через пять-шесть после письма в дверь нашей квартиры настойчиво постучали.
  - Ты опять звонок сломал? - шлепая в прихожую, пробурчал отец, - Сам чинить будешь!
  Звонок я не ломал, тем более опять и приготовился по возвращении отца подискутировать с ним на эту тему. Мысленно готовя оправдательно-нападающую речь в стиле защиты Каро-Канн, я пропустил мимо ушей необычный шум в прихожей, последовавший за хлопнувшей дверью.
  Всунувшийся внутрь комнаты папа был осенен обескураженной улыбкой.
  - Мать, к нам гости!
  Смотрел он при этом почему-то на меня. Улыбка на его лице поварьировалась и приняла ехидный оттенок.
  Мама выскочила с кухни, вытирая руки полотенцем, и радостно - она почему-то всегда радуется гостям! - потребовала уточнений:
  - Кто?
  Отец произнес, как провозглашают на дипломатическом приеме прибытие княжны Тьмутараканской:
  - Екатерина Константиновна Никифорова.
  Ответ матери был достаточно неожиданным, но естественным для людей, знакомых с вышеозначенной персоной:
  - Катя? Из Екатериновки? С медведем?
  Папа не нашел ничего лучшего, как повернуться вглубь прихожей и вопросить:
  - Ты с Михаилом?
  До сего момента я считал происходящее нелепым розыгрышем или представлением, после последнего вопроса окончательно в этом уверился, но тут из прихожей послышался знакомый голос, ответивший абсолютно серьезно:
  - Ну что вы! У вас ему было бы тесно...
  
  
  ...Катька привезла с собой такую кучу гостинцев, что общий их объем был больше, чем объём телес грузчицы. Вес гостинцев, однако, оказался куда меньше, причем самым тяжелым был невеликий дедов-бабкин довесок к мешку с Никифоровским подареньем. Никифоровы, в отличие от остальных деревенских, переводили грибы-ягоды не в моченый, соленый или засахаренный вид, а просто сушили. Сахар да соль тоже денег стоят! В мешках была мал-малая толика от их припасов...
  Когда мама стала распаковывать кулечки и мешочки, по комнате распространился такой запах, что у меня засвербило в носу, а, закрывая глаза, я без всяких усилий мог вернуть себя мысленно в прекрасное жаркое лето. К каждому кульку была подвешена бирка с названием содержимого, а к некоторым развернутые рецептуры, напоминавшие допотопные манускрипты. Катька пояснила, что здесь не только ягоды-грибы, но и травы, а с травами надо поступать осторожно и разумно. Умница (как её тут же назвала мама) Катька не поленилась и записала со слов матери, что для чего и от чего и в каком количестве и на сколько частей водки или другой жидкости. Мой учёный отец к народной медицине относился скептически и на травяную часть свертков смотрел с подозрением, зато мама искренне обрадовалась. Особенно она восхищалась каким-то мудрёным "бедренцом": "Мне! С моей астмой - это самое лучшее лекарство!". Катька в ответ на суету вокруг своих даров самодовольно раскачивалась на табуретке. Мне стало на мгновение смешно, сколько же ошибок она сделала в этих трактатах - почти единственном написанном Катькой собственноручно печатном слове, которое я видел.
  Смех смехом, а я от неожиданности находился в некоторой прострации. Зачем она заявилась? За покупками к свадьбе приехала? Почему к нам! Есть города и поближе, и побольше... С роднёй разругалась вдрызг? С её характером всё возможно! А к нам приехала переждать скандал... Ну вот, уже бред в голову лезет! Но в любом случае, если после щедрой раздачи гостинцев, Катька поселится у нас всего на полгода - мои хорошо отделались. А я? Конечно, этому не бывать - но помечтать-то можно!
  Самое простое объяснение, оказавшееся в соответствии с принципом бритвы Оккама верным - мне в голову не пришло. Представьте себе, от неожиданности я забыл и о собственном приглашении, и о 'непрощании'!
  Прошло уже почти полчаса, а о цели приезда объявлено не было. Катька, как обычно, привнесла с собой сбивающую с толку суматоху! Уже на плите заурчал чайник, зашкворчала сковорода ("с дороги - покушать"), уже Катьку попытались погнать в душ ("с дороги - первое дело", "нет, я после еды - проголодалась очень"), а я успел перемолвиться с ней не больше, чем парой слов. Она, то полная официоза, то с полным ртом, общалась только с родителями. Разговор её был - с моей точки зрения - абсолютно бессмысленный и бессвязный. Даже разговором назвать нельзя. Кто в Екатериновке заболел, у кого плетень завалился, какая зима в этом году будет, сколько картошки сняли Волнушкины, а сколько Гузеевы и так далее. Чушь полнейшая! Мне оставалось слушать и пялиться на Катьку...
  
  В деревне я привык к её форме одежды, но здесь, в стандартизованной и унифицированной малогабаритной городской квартире - это было нечто! Длинная цветастая юбка; не менее цветастая блузка с оборочками; окончательно цветастый платок, спущенный на плечи от жары; сброшенная в угол замысловато цветастая вязаная кофта - в такой зимовать можно. Анахронизм! Прошлый век! А над всем этим цветастым - густая чёлка до бровей, остальные чёрно-смоляные кудряшки собраны в тугой шиш; цыганский носище; изжелта смуглое или, скорее, оливковое в электрическом свете лицо; золотые взблестки на парадных серьгах из дутого золота; зелено-карие глаза, которые кажется ни на секунду не останавливаются на одном предмете; губы, движущиеся даже тогда, когда ничего не говорят. Господи, что я её рассматриваю? Я её что - за прошлые лета и зимы не рассмотрел?
  Ба! Я же вам раньше не описывал Катькино лицо! Это подтверждение того, что мои воспоминания текут своим чередом, не перескакивая с раннего на позднее. Да, до того момента я действительно никогда не обращал на её физиономию пристального внимания. Вот Иркино, кажется, описывал подробно... Помните? "Лицо, красивое своей правильностью, пропорциональностью - не чертами, а красотой линий". Или что-то вроде...
  Катька похожа на сестру, но лишена того, что делало Ирку классически красивой. Она - карикатура на Ирку. Её черты - квинтэссенция непропорциональности. Всё, что должно быть большим - маленькое; что должно быть маленьким - большое. Причём второе - встречается в Катьке чаще. Читали сказку про Красную Шапочку? Присно памятные вопросы о размерах можно смело задавать и Катьке. Во-первых, про уши. Они огромные. Круглопоухие, как когда-то сказал Костька.
  От уха до уха, как от Бреста до Владивостока, простирается рот. Широкие скулы делают этот рот ещё более широким.
  Длинный нос торчит кончиком не по-ихнему, а курносиной вверх - от этого ноздри Катьки раздуты, как будто в вечном припадке гнева.
  Глаза... К сожалению, сказать про глаза, что они большие нельзя. Если сравнивать абсолютные размеры, они больше Иркиных, но на Катькином лице даже они теряются. Особенно под её генсековскими бровями.
  И, наконец, о голове, так сказать, в целом. Обычно голова Катьки кажется ещё больше из-за копны нечесаных волос. Редко-редко она собирает их в хвост, иногда в шиш, один раз я видел её с косой. Не знаю, есть ли зависимость между размером черепа и умом, но в любом случае шапку ей нужно покупать не меньше 58-ого размера. И ещё чуть-чуть математики. Если посчитать отношение размера головы к размеру туловища, то Катькино соответствовует даже не медведю, а медвежонку-рахитику. Вся в своего питомца!
  
  'Что же ты тогда рассматривал в своей нежданной гостье?' - засмеетесь вы. А вот, что я высмотрел еще. Я это прекрасно помню, хотя лучше бы ... забыл!
  Когда Катька приоткрывает рот, там, за обветренными губами, мелькает влажно-бордовая глубина, а эти потрескавшиеся губы, после того как их оближет белесый быстрый язык, на минуту становятся пухлыми и призывно мягкими... Иногда она покусывает их, чаще не нижнюю губу, как все, а верхнюю... Над этой верхней губой как обжаренной мукой просыпано - едва заметный золотистый пушок... Когда Катька пьет чай со своими сушеными ягодами, то сначала делает губы трубочкой, чтобы сдуть от края всплывшие разварившиеся земляничины, а потом жадно и быстро охватывает пол-окружности чашки своим огромным ртом... Глоток, рот разевается, и она жадно дышит, остужая обожженное небо. Глупая...
  Когда она смотрит искоса, обнажаются белки глаз, но они не белые, как у меня или кого-нибудь из русичей - они васильковые! Даже белками не назовешь... Синьки... Через её огромные уши чуть просвечивает свет от яркой настольной лампы и видно, как одна жилка над левой мочкой пульсирует, бьется, тюкает...
  Что же ты раньше всего этого не видел!? Каюсь, но известно - сложнее всего увидеть, как меняется человек, живущий рядом. Помните, "чужие дети растут быстро"? Что это я будто оправдываюсь? Есть за что! Ведь было там, на что посмотреть, честное слово, было! Задним умом я понимаю, что к тому времени Катька стала красивее старшей сестры, но до этого вечера она так и оставалась для меня тем тощим голенастым лягушонком, который свалил меня в воду с обрыва сто лет назад. Еще сто лет спустя, я увидел в великолепном старом-старом фильме одну иностранную актрису, известную и талантливую, и поразили меня не её роль и не её игра, а её лицо - Катькино лицо! Как её бишь... Актрису-то... Одри Хепбёрн!
  Конечно-конечно! Я немного преувеличиваю. Но, когда начинаешь рассматривать девушку чересчур пристально или заинтересованно, то стоит чуть-чуть потерять беспристрастность - и следующим этапом ты уже возносишь её в заоблачные высоты... Катька была права. Любовь - это форменное сумасшествие. Пристрастность, доведённая до абсурда... Тогда я вступил всего лишь на первую ступеньку этой лестницы в рай. Или в ад.
  
  ...Наша гостья приступила к главному, вернувшись из душа. Она достаточно корректно отозвалась о целесообразности совмещенных санузлов и удобстве душевых, коих в деревне естественно не было. Как я потом выяснил, под душем она была первый раз в жизни. Похвалила цветовую гамму обоев в нашей квартире, чем польстила маме. Одобрила самодельную арку между гостиной и прихожей - потрафила папе. Наконец, так и не дождавшись от родителей прямого вопроса о цели приезда и времени её пребывания в гостях, сообщила им, что сие зависит не от неё, а от скорости сборов вашего сына, то есть Александра, то есть меня. На свадьбу, куда он, как вам писали, приглашён. Со стороны моих родителей последовала немая сцена.
  Катька продолжала невозмутимо:
  - Можно уехать хоть завтра утром. Будет ещё пара дней в запасе - деду с бабкой помочь. Хотя у меня тут кое-какие поручения есть и лучше на день задержаться...
  Тьфу на неё! Тут же соврала про 'можно завтра'! Ладно... Пока перебор был не так страшен, как в карточной игре. Мои мама с папой про 'завтра' и, особенно, про 'поручения' пропустили мимо ушей - по моему опыту, последнее очень зря. Пока они переваривают нагло высказанное требование об отпущении моей души в рай, мне нужно перестать изумляться. В конце концов, я должен быть более готовым к такому развитию событий! Пора самому вступать в борьбу за своё будущее, иначе Катька заврётся - и дело не выгорит. С появлением определённости ко мне ожидаемо возвращалась городская книжная логика.
  - А ещё кого из недеревенских вы зовете? - поинтересовался я, надеясь, что кто-нибудь ещё всплывет из званых гостей, когда можно будет аргументировать "все едут, а я...".
  - Он зовет кого-то из старших ребят, кто в Город или ещё куда уехал. Еще какая-то родня его приедет. Моя сестра с мужем с юга - обязательно. А таборных от мамы мы никого не зовем... - Катька замялась.
  Отец отвлеченно покивал головой и продолжил обсуждение с матерью - взглядами и мимикой.
  - Ну и, конечно, со своей стороны мы из не-деревни специально зовем - только Сашу. Он для нас - очень важный гость. Иначе меня бы за ним не послали!
  
  Я снова замолчал - несколько ошарашенный...Дед с бабкой в перечислении гостей, конечно, не упоминались. Их присутствие на свадьбе в родной деревне не подлежало обсуждению. Но ведь не упоминался и брат Костька, который с Катькой, Иркой, Серёгой и всеми Никифоровыми был знаком не менее близко, чем я! Моя сугубая персонификация поразила и меня самого - и моих родителей. Кто изумлен, тот побежден - говорится в апокрифах. Моя поездка была решена в ту самую минуту - парой заготовленных Катькой фраз.
  Впрочем, может быть, мои прозорливые мама и папа ещё раньше поняли к тому времени причину появления столь неожиданной гостьи, взвесили pro и contra - и смирились с необходимым жестом вежливости в ответ на очное приглашение. Не зря они не стали обсуждать проблему в момент её озвучивания, а всего лишь поперемигивались. И согласились...
  
  На самом деле, конечно, никакой персонификации - не было. Катька врала во всём. Она рассказала потом, что первым человеком, заикнувшимся о моем присутствии на свадьбе, была не она сама, а Ирка. Невеста смехом сказала, что тогда, у бани, Санька Белянин их с Серёжей помолвку засвидетельствовал и благословил, а значит, и на свадьбу должен быть зван. Тему тут же подхватила и развила сама Катька - естественно, в своей манере: 'Как же, как же - если Саньки не будет, кто же вам после свадьбы свечку подержит!' Удивительно, но моему приглашению эта реплика ничуть не повредила. Ирка не возражала, Серёге было всё равно, а Коста и тетка Зема в такие мелочи, как список приглашенных, почти не вмешивались. Для них одним русским гостем больше, одним меньше - роли не играло. Приглашение, организованное Катькой и только ею самой, мне было передано через деда с бабкой и, казалось, забыто всеми остальными Никифоровыми. Однако, в последний момент неугомонная Катерина заявила, что если уж на неё повесили все последние 'горящие' закупки, то она желает съездить за ними в настоящий Большой Город - мой город! - и заодно привезти меня лично! Официальный повод для выезда в дальние края - 'там всё есть и всё дешевле' - соответстволвал действительности. Уломать своих для Катьки не было проблемой - ей удалось организовать дело так, что частично её поездку профинансировали наши старики. Наглая цыганская девка, заявившись к ним за моим адресом, в красках описала, какие они, Никифоровы, готовят нам щедрые отдарки за планируемую помощь от меня и моих родителей с необходимыми покупками к свадьбе. Бабка прониклась, и поскольку её щепетильность была иногда чрезмерной, чуть не выдала ей деньги на билеты в оба конца. Дед, знавший Никифоровых лучше, бабкину щедрость уполовинил. Оставшуюся часть необходимой суммы Катька вытащила из собственной кубышки. Вот эту часть ее подготовительных действий я оценил! Это посильнее, чем фантазии Гёте и персональные приглашения! Что происходит в этом мире? Катька становится красавицей - и едет ко мне за свои деньги!
  
  Положили нас в моей комнате. Отец с матерью долго шушукались по этому поводу, но пришли-таки к выводу, что внешние приличия будут соблюдены. Они ставили их существенно выше ... э-э-э ... внутренних. С другой стороны, в нашей малогабаритной двушке иные решения были ещё менее удобными.
  В моей комнате по углам стояли два дивана. Новый, на котором спал я, и старый, который уже второй год безуспешно пытались переправить в Екатериновку. Имелась также старорежимная ширма, которую торжественно извлекли по подобающему случаю с антресоли.
  Прежде всего, Катька в своей манере рассказала мне о собственно свадьбе: 'У кого летом ... в ..., тот по осени ... и ...!' И так далее... Если передать ее слова нормальным языком, то подробности были невесёлыми. Коста, как он и обещал, отнесся к выбору дочери философически спокойно, зато тетка Зема сильно сдала. Она, в отличие от Косты, была воспитана в таборе, и для нее нецыганские замужества и Тамары, и Ирины - свидетельство того, что она не сумела вырастить их "правильно". Но муж не чинил дочерям препятствий, и она с ним не спорила, как и положено настоящей таборной цыганке. Больше того, на вскользь и бесхитростно брошенную мысль будущего зятя, что теперь всем Никифоровым можно в Екатериновке осесть навсегда, тетка Зема не вскинулась и не промолчала, а наоборот - с затаённой печалью ответила, что "если они ей внучат побольше нарожают, а не как старшая - тогда может быть...". Катька, рассказывая об этом, несколько раз скрипнула зубами. Мне этот звук был хорошо знаком и ничего хорошего не предвещал!
  Я думал, мы будем трепаться полночи, но уже через пять минут вымотанная дорогой Катька звучно захрапела... Увы, за эти пять минут полуночной болтовни - она снова стала той самой Катькой, с которой я попрощался в августе, а не той, которую я сегодня рассмотрел на кухне. Ночью все кошки серы, а ум и характер, к сожалению, не меняются так быстро. Или к счастью...
  
  Назавтра была суббота. Я потащился в школу. В соответствии с выработанной программой действий и огромным списком необходимых закупок мама должна была провести Катьку по магазинам. Я вызвался было сопровождать их с самого начала, но поскольку "ты и так пропустишь почти всю ту неделю, а год ответственный", то получил отказ. Когда я вернулся с трудов праведных, то Катька тоже завершила с мамой первую часть шоп-тура и теперь отдыхала-подкреплялась. Из вредности я тут же спросил у нее об её нынешней учебе. Пусть 'похвастается'.
  - Я почти на две трети уроков хожу, а к зиме, когда работы будет поменьше, буду на все ходить! Только весна меня волнует... - ответила она почему-то моей матери, а не мне. Мама улыбнулась сочувствующе.
  Дневная Катька снова стала изумительной, в буквальном смысле этого слова. Я знал, что для Катьки вышесказанное, если было правдой - подвиг. Нет, она не только внешне стала другой! В ней и внутри что-то стронулось с мертвой точки. Впору о ней новые 'Метаморфозы' писать. Или 'Золотого осла'.
  
  После обеда Катькиным сопровождающим в обеспечение её фуражной деятельности был отправлен ваш покорный слуга, снабженный многочисленными 'ц.у.' по поводу наилучших мест и способов добывания припасов в городских условиях. Имидж Катьки спокойному протеканию закупок не способствовал - дважды нас останавливала милиция. В первый раз просто на улице. Во второй раз Катька поскандалила с теткой, которая сунулась без очереди, а в ходе перепалки гнев окружающих быстро и нелогично перекинулся с виновной гражданки на самоё Катьку. Катька на сочетание слова "цыган" со словами "понаехали" или "не пускать" отреагировала однозначно. Я с её апломбом был хорошо знаком. Она становится руки в боки и начинает ругаться на родном языке. Стравливает пар и добавляет в конце понятно для окружающих: "Да! Вы русские, а я цыганка! Будем знакомы и пойдите на!" Не к добру заглянувший в продмаг милиционер ни бельмеса не понял из основной части её жаркого монолога и не нашел ничего лучшего, как потребовать у нее документы. Обращу ваше внимание, что у меня до того дня ни один из ментов документов не просил, да и в этот раз моя личность никого не заинтресовала. Несовершеннолетняя Катька, к моему изумлению, с чувством собственного достоинства немедленно вытащила из-за пазухи сложенную бумажку с проштемпелёванной фотографией (как оказалось, предусмотрительно вытребованную ею у Гришки Гузеева!), а также обратный билет. Физиономия её оставалась при этом неизменно вреднючей, и из магазина милиционер нас всё-таки вывел, отпустив только в конце квартала. Очередь за время нашего "ареста", конечно, прошла...
  
  В магазинной беготне и толчее очередей мне было не до размышлений о новой и старой Катьке. Изредка, когда Катька привычно хватала меня за талию и около нее, оттаскивая меня в сторону для только ей понятной цели, во мне внутри начинало свербить то место души, где располагается смущение, но тут меня пихала в бок какая-нибудь тетка и... Какие могут быть чувства у человека, стоящего за продуктами в магазине времен соцреализма?
  Всё рано или поздно кончается. Кончился и Катькин список. Или деньги. Что-то из них кончилось раньше. Мы допёрли наши многочисленные сумки до дома и пошли прошвырнуться по окрестностям. Сесть где-нибудь в безлюдье и поговорить спокойно. Поезд наш уходил после полуночи.
  
  Катька шла рядом притихшая. Разговор не клеился. Она подустала от городской суеты и нервотрепки. Её натура была хоть и цыганская, но деревенская; хоть и привычная к переездам, но не на поездах дальнего следования; хоть и знакомая с Городом, но не с таким огромным, как наша провинциальная столица. Впрочем, она, даже усталая, всё время вырывалась на полшага вперед, будто не я, а она вела меня куда-то по кривым переулкам. Отстав, я снова и снова разглядывал её оттопыренные уши, которые сзади выглядели просто по-чебурашьи, и искренне пытался разобраться, почему они теперь не портят Катьку и не кажутся смешными, как раньше. Как будто разберись в этом - и всё остальное станет ясным... Катька оглядывалась, притормаживала, но я, погруженный в новые для себя ощущения, снова отставал, и, наконец, она решительно всунула свою руку мне под локоть. Интересно мы выглядели со стороны: цыганская девчонка чинно идет под ручку с типичным книжным мальчиком. На нас оборачивались - Катька заметила это тут же.
  - Им одёжа моя не нравится? Или морда моя? Или то, что я с тобой иду? Опять, небось, бурчат под нос - цыгане, цыгане, цыгане...
  - Катька, что тебе до них! Ты же со мной идешь, а не с ними. А я - не они.
  - Нет, Сашенька, как раз ты - это и есть они.
  Но поцапаться со мной Катьке не дают.
  - Кого мы видим! Саша с Уралмаша. И с такой кралей.
  - Катька, - тяну я её за руку, - Пойдем, нам торопиться надо. Некогда нам, Чеглок.
  Чорт его принес нам навстречу. Чеглок. Местная шпана. Средний эшелон. Прошу любить и жаловать. Меня он не бьет, считает ниже своего достоинства, но задирает регулярно. Я привык. Будет сила - посчитаемся, а в отсутствие оной обращать внимание, как плевать против ветра. Пока я вам это рассказываю, скотина Чеглок свои поганые мысли развивает:
  - Конечно, некогда. Снял б...щу на вокзале и в постельку торопит. Почем берешь, красотка, я на очереди.
  Катька смотрела на него, растянув плотно сжатые губы в подобие улыбки. Но здесь при ней её Михаила нет, а я на его роль явно не гожусь. Эх, кажется, быть мне на свадьбе с помятой физиономией - придётся драться.
  - Что молчите? Языки прикусили от страха, - самодовольно лыбится Чеглок.
  - Нет, - наконец раскрыла рот Катька.
  Начало её речи было плюющимся и шепчущим, только к концу фразы она вышла на обычный уровень тембра и громкости:
  - Нет, просто думаю, козел, за то, что ты тут наговорил, оба яйца тебе отрезать или одно на развод оставить...
  В районе слова "наговорил" её рука скользнула под кофтой по поясу юбки, звук "о" из слова "оба" сопровождал какой-то щелчок, а к концу этого слова её рука оказалась возле мотни Чеглока. Тот инстинктивно отшатнулся, и тогда стало видно, что там, в опасной близости от искомой цели, подлежащей отрезанию, блестит острый коротенький стилет. Он появился на виду только на мгновение и опять, следуя за проворными движениями Катькиной руки, скрылся между ног Чеглока - лезвием кверху.
  - Не трепыхайся, - снова шипяще продолжила Катька, - Обрежешься.
  - Только попробуй, - начал бледный Чеглок и, не договорив, попытался отшатнуться назад, но свободная рука Катьки крепко схватила его за плечо, не давая отпрыгнуть. Нервы его не выдержали, и Чеглок заорал:
  - Ты сдурела? Порежешь!
  - Конечно, порежу! - улыбалась Катька. Теперь улыбка не была искусственной, она была нехорошей. Я вдруг понял, что ещё чуть-чуть и она на самом деле резанёт этому дебилу по яйцам. Чеглок был выше и крепче ее, но исход их противостояния предрешен стилетом и блеском Катькиных глаз. Я похолодел. Вот сейчас она его порежет, я - свидетель, её посадят, а если ей скрыться, и я скажу, что "первый раз её видел", тот милиционер в магазине нас запомнил, а он, кажется, с соседнего отделения и меня может знать... Но, пока я, если можно так выразиться, "...думал...", диспозиция сменилась. Удовлетворенная выражением лица Чеглока, Катька столь же стремительно спрятала нож и отступила на два шага назад. Чеглок остался стоять, глядя безумными глазами в свою мотню и щупая, все ли там осталось целым.
  - Нельзя так грубо разговаривать с девушками, правда, Саша? - сказала Катька, не спуская взгляда с противника.
  Я пролепетал что-то утвердительно-примирительное. Господи, как мне стыдно писать все это. Какой из меня медведь, то бишь мужик... Чеглок очухался и смотрел не на свое причинное место, а на Катьку. Смотрел так, как я смотрел на него минуту назад. Нет, пусть и ему будет стыдно от этих воспоминаний.
  - Ему надо извиниться. Если он извинится, мы сразу уйдем, да, Саша? Ведь мы торопимся. Он извинится - и мы пойдем...
  Ее рука снова прошлась по поясу юбки. Всухую. Чеглок напрягся.
  - Ну же. Ну! - повысила Катька голос, - Это просто!
  И Чеглок пробормотал что-то напоминающее "извини"! Все-таки сказал! Катька тут же бурнула ему "извиняю, ну, мы пошли" и, привычно ухватив меня за талию, потащила вперед по улице, оставив Чеглока переживать произошедшее.
  Мы свернули в ближайший двор - отдышаться. Сейчас, написав всё это, я поразился, как происшедшее было похожим на сцену из одного ковбойского фильма, но, во-первых, там беседовали три мужика и никаких баб близко не было, а, во-вторых, Катька не могла сплагиатничать в своей речи, фильм появился существенно позже, да и концовка сцены в нашей пьесе была существенно иной...
  - Пить хочется... - опустошенно сказала Катька, плюхнувшаяся на грязную сломаную скамейку под кустом низкорослой акации. Она совсем измученно посмотрела на меня, потянула за руку - "садись" - и вдруг попросила: "Поцелуй меня, Саша". Сесть мне не удалось - последние её слова подбросили меня на полпути.
  Я не Чеглок, и просьба была не об извинениях, но вид у меня должен был быть похуже, чем у него. Просьба никак не следовала из предыдущего! Ну никак! Она вообще ниоткуда не следовала! Это даже не в огороде бузина, а в Киеве дядька, а в огороде - ананас, а в Екатериновке - марсианские пришельцы.
  Катька медленно поднялась, всё время оставаясь лицом ко мне, и криво усмехнулась: "Мне такую просьбу тоже нужно ножиком подгонять? Или я тебе противна?" Глаза её, как всегда бывало с ней в гневе, не прищурились, а чуть выкатились из орбит. Она чуть нагнулась и нависла надо мной, как грозовая туча. Пока её лицо приближалось - тысячу лет - я впервые понял, что чувствует пациент на сеансе гипноза. Я завороженно смотрел в её глаза. Не мигая. Там, в глубине её зрачков, почти не угадывающихся на темном зелено-карем фоне пряталось то, что окончательно подвело черту под прежней Катькой, той Катькой, которой никто, кроме медведя, был не нужен и не был дорог, той Катьки, которая могла быть либо наглой, либо ехидной - и только; той Катькой, которая была бездомной, безродной цыганкой - и этим гордилась. Там в глубине её глаз была тоска и боль. Там было одиночество. А когда они оказались совсем близко, я увидел в середине этого одиночества свое маленькое отражение. И перестал быть пациентом.
  Я встал и неуклюже обнял ее. Два нанайских борца в исполнении одного актера иногда делают такие телодвижения. Или вальсирующие друг с другом медведи на цирковой арене... А потом я поцеловал ее.
  Её рот был сухой-сухой и горячий, а язык шершавый, как терка. Я вспышкой вспомнил завтрашнюю невесту Ирку - наши посиделки у августовского костра... Сёстры, что скажешь! Вспомнил и забыл, потому что во рту у меня стало мокро, и зажмурились сами собой веки, и поплыли под ними взрывающиеся желто-зеленые шарики...
  Катька оторвалась от меня и, оставаясь глаза в глаза, прошептала - она умела даже шептать с надрывом: "Тебе не было противно? Ведь я - дура! Уродина! Ведь я - цыганка проклятая?" Но я уже знал лучший ответ на все вопросы в мире, я снова потянулся к её губам, прерывая её, не давая ей, дуре бестолковой, задавать свои глупые вопросы. И тогда она снова обмякала в моих руках, растекаясь в них тающей снегуркой.
  А потом Катька отпихнула меня и снова опустилась на скамейку. Она зажала лицо между ладонями и начала раскачиваться из стороны в сторону. Она плакала! И это я видел в первый раз! Это было ещё более неожиданным, чем всё только что произошедшее. Иногда она поднимала голову, поворачивалась ко мне и говорила что-то типа "Я не хочу..." или "Никто-никто..." или "Не любят...".
  Я не умею утешать... И, конечно, не умел делать этого тогда. Я сидел рядом и гладил её по спине, как гладил бы заболевшую кошку или собаку. Или медведя.
  Длинная-длинная пауза. Длиной в хороший кусок вечности.
  
  Уже в поезде Катюшка, пожирая холодную курицу и, став на время обычной Катькой, весело пояснила мне, что когда она под конец отпрыгивала от Чеглока - это она сделала от испуга. Я пропихнул в глотку сухое вареное яйцо и, откашлявшись, смог спросить ее, чего она испугалась. Катерина посерьёзнела. Страшно ей стало себя самой - она поняла, что если этот городской придурок скажет или сделает сейчас то, что ей, Катьке, не понравится, она действительно его зарежет. Это её так поразило, что она отскочила от своей несостоявшейся жертвы. "Вот что значит цыганская кровь!" - с непонятной гордостью подытожила она, а потом, прижавшись ко мне и жарко дыша в ухо, снова сказала то, что чаще всего повторяла между случавшимися с нею последний день не один раз приступами плача: "Я не хочу быть такой - мы не такие!" Логика в ней отсутствовала по определению.
  Всё было нехорошо. Общаясь с Иркой, теткой Земой, Яковом, слушая разговоры Катькиного отца с дедом, я прекрасно знал, что настоящая цыганка на самом деле поступила бы в той ситуации по-другому. Заболтала бы Чеглока и-или попросту смылась. Сейчас я понимаю, что Михаил, который всегда был рядом с Катькой, спасал её в моменты таких приступов горячности. Миша чувствовал, когда в ней "закипала кровь", и начинал беспокоиться, а беспокойство его действовало на людей получше любого стилета. Но это ощущение своей силы, помноженной на силу мохнатого брата, вытравило в Катьке кусочек цыганской души. Большой или маленький - не знаю. Не с чем сравнивать. Других цыган я близко не знал. Может быть, я заблуждаюсь...
  А вообще, всё это было ерундой... Все разговоры того дня и той ночи были ерундой! Самым главным для меня тогдашнего было то, что там, в тесноте купе, под храп двух командировочных с верхних полок мы с Катюшкой почти всю ночную дорогу провели, целуясь до полной одури.
  Она прерывалась отдышаться и тут же заводила разговор о предстоящей свадьбе. Теперь, когда её окончательно сорвало с тормозов, моя спутница говорила о Сереге с такой неприязнью, а о Ирке с таким презрением, что мне становилось не по себе:
  - Он её и ласточкой, и ягодкой. А сам урод! И она... Он и смелый у неё, и сильный. Ещё чуть-чуть - умным назовет! Смелый он, ха! Жалко, я ему боевого крещения не устроила. Нас не пугается - мишку забоится! Не видит она, не видит ничего. И не скажет ей никто. А я говорю - ей как о стенку горох!
  Её горячий шепот доносился до меня не звуками, а запахом земляники, которой она опять заваривала чай; как я мог разбирать смысл сказанного, когда впитывал в себя тепло её груди, прижавшейся к моему плечу. Да и не отличались её монологи связностью! Она прерывала их так же, как и начинала - на полуслове.
  
  Наутро вид у нас был ещё тот. Губы распухшие, глаза как у кроликов, а в голове такая звенящая пустота, что стукни по лбу кулаком, пойдет вокруг колокольный звон празднуя, празднуя, празднуя начало сочетания во грехе рабов божьих Катерины и Александра! И двинули бы мы в этом грехе дальше, не задумываясь и не останавливаясь - остановить Катьку, ха! - и стал бы я мужчиной раньше на... Стоп! Близится конец этой истории и пальцы мои, печатающие слово за словом, отстают от моих мыслей, как отстают ноги от головы человека, спрыгнувшего с быстро идущего поезда. Двинемся по порядку.
  
  Глава 10
  
  Нас встретил Васька - подрастающее поколение Никифоровых. Не на телеге, а на изукрашенной цветами и лентами двуколке другого Васьки - екатериновского конюха. Этот раритет остался в пользовании семьи Кратовых, по-моему, со времен разорения барской усадьбы в революцию. Двуколка была подготовлена, чтобы днём провезти молодых от избы Никифоровых до избы сельсовета и обратно (в церковь, по настоянию семьи невесты, они должны были ехать в следующее воскресенье). Пока, чтобы не перезапрягать коней лишний раз, эту же подводу использовали и по сиюминутным надобностям - например, встретить нас с поклажей. Катька, перед выходом из вагона поджимавшая распухшие губы у зеркала напротив купе проводника, увидела в окне своего меньшего брата вместо ожидаемого Якова и тут же распустила губищи во всю красу.
  Мы уселись с комфортом на мягкие сиденья, пристроенные ради такого случая внутри двуколки (услуга кого-то из станционных шоферов). Тюки, тючки и сумки с последними свадебными закупками расположились в ногах. Васька, посмотрев на нас под рукой с облучка, буркнул себе под нос: "Еще одно тили-тили-тесто". И тут же пригнулся, увертываясь от Катькиного подзатыльника. Цыганёнок хлестнул Руслана, и тот весело потащил вперед и двуколку, и свою соседку - ленивую кобылу Волгу. Катька заорала горластую-гортанную цыганскую песню, я начал подвывать ей без слов, Васька присоединился к сестре (со словами), и вот такой разухабистой компанией мы вкатили в утреннюю Екатериновку.
  Катюшка вытолкнула меня из двуколки возле моего дома со словами: "Ты только поздоровайся и сразу к нам. Мне поможешь и вообще..." На последнем слове она заговорщицки подмигнула. Я был счастлив. Жизнь круто развернуло на повороте и бросило на просёлочную дорогу. Просёлок этот оказался куда интересней и обещал куда больше, чем городская асфальтовая трасса, по которой я ещё позавчера размеренно катился по жизни. В том возрасте не очень задумываешься о будущем, и сейчас, стоя возле калитки и провожая взглядом удаляющуюся повозку, я представить не мог (да и не хотел), чем мне грозит или что сулит мне такой поворот событий. Хватит того, что я не очень ориентировался в настоящем и готов был, не заходя в свой дом, ринуться вслед за Катюшкой. За лопоухой необразованной матершинницей!!! Что-то всосалось в мою кровь от поцелуев сумасшедшей цыганки. Не стыдная болезнь, но болезнь. Вирус безрассудства.
  А вот на что я не обратил внимания в радостном очумении прошедших двух дней - ни разу Катька не завела речь о Михаиле. Вам, наверное, тоже странно... Это теперь, задним числом, я умный. Но если бы заметил и даже спросил её почему - что это изменило бы? Ничего... Наверное...
  
  
  Как меня встретили дед с бабкой, я помню смутно. Я свалил свои сумки возле стола и, не дождавшись их опорожнения и отказавшись от завтрака (к крайнему неудовольствию бабки, но плевать!), удрал к Никифоровым. Какой-то предлог, не слишком заботясь об убедительности, я все-таки родил. Какой, честное слово, не помню. Дед только махнул рукой: "С цепи сорвался!".
  Дом Никифоровых под ярким осенним солнцем и густо-синим осенним небом в обрамлении желтых-красных-бурых осенних деревьев сиял, как пасхальное яйцо. Яков закончил обшивать фасад, а Коста в честь свадьбы добил-таки наличники, работу над которыми хотел оставить напоследок. Крыша была свежевыкрашена. Не коричневым суриком, как принято в нашей деревне, а в светло-голубой цвет. Ажурная резьба вокруг окон, достойная если не царских, то патриарших палат - раскрашена оранжевым и зеленым. Двери - почему-то фиолетовым. Цыгане любят буйную смесь цветов. Даже скопище нечистой силы у ворот, подсвеченное сбоку отблесками свежих и ярких красок - повеселело. А тот леший, к которому приложила руку Катька, аж приплясывал от удовольствия. Мне, празднующему каждую секунду этого радостного дня, и в голову не пришло, что такие разительные перемены напоминают мне о том, что рано или поздно - а если дело пойдет так споро, то скорее рано - этот дом обретет новых хозяев, а его сегодняшние, несмотря на все печальные думки тётки Зёмы...
  
  Медведя у ворот не было. Видимо, он был упрятан со своего обычного места подальше за дом, к амбару-конюшне - чтобы не пугать гостей. Вокруг царила предсвадебная суета. Катька пронеслась мимо веретеном и попытку контакта проигнорировала. Васька умчался на двуколке встречать кого-то с местного поезда. Лялька потащила из погреба в дом кастрюлю в половину своего невеликого роста. Навстречу ей, из дома в погреб, ещё больший чан поволок самый мелкий Никифоров - Серёнька. Помахала мне из окна вымазанной в тесте рукой мать Сереги-жениха, и тут же скрылась. Двое деревенских ребятишек с криками 'рюмок не хватает! и стаканов! и уксуса нет!' отправились в деревню собирать недостающее по дворам. Любую любовь из этого круговорота забот просто вышвыривало - центробежными силами. Даже Ирку с Серегой куда-то вынесло - их нигде не было видно. Старшие Никифоровы, с которыми нужно было поздороваться из обязательной вежливости, тоже не показывались, и чтобы не маячить посреди двора, я отправился пока поприветствовать лично ссыльного члена цыганской семьи - Михаила.
  Он сидел возле сарая. Вокруг была осень, бабье лето, солнце и свадьба. На этом праздничном фоне, сдобренном радостной кутерьмой, царившей всего в нескольких метрах отсюда, на дворе и в доме Никифоровых, вид медведя поразил меня. Мишка не прорычал своего обычного приветствия, он только повернул голову на мои шаги и снова уткнулся носом в подмышку. От того ли, что его обычно ухоженная шерсть свалялась клоками или потому что он на самом деле похудел, но Михаил не производил былого впечатления мощи и силы. Он будто съежился - почти до размеров своей хозяйки. Продолжая по инерции улыбаться, я присел на бревнышко поодаль - Мишка по обыкновению весьма попахивал! - и снова окликнул его. В этот раз он неубедительно рыкнул, но его тут же стошнило, и он снова скукожился.
  - Зовсим худой став... - услышал я из-за спины.
  Сзади стояла незнакомая тётка. Именно тётка. Есть такой подвид Homo Femina на просторах нашей Родины. Неопределенный возраст - от двадцати пяти до пятидесяти; неопределенное выражение лица - безразличие к происходящему, пока её оглоблей не задели; неопределенная фигура - бурдючок на тонких в щиколотках ножках; неопределенная прическа - нечто вздыбленно-торжественное химического цвета. Удивительное превращение может происходить с женщинами после замужества. В Екатериновке говорили, что баба после свадьбы либо толстеет, либо худеет. Первое - от хорошего мужа, второе - от плохого. Плохие мужья у нас тоже различаются. Те, что пьют, те, что бьют и те, что гоняют. Прочувствуйте свободу выбора... У женщины, стоявшей за моей спиной, муж по всем признакам был хорош - дородностью её семейная жизнь наградила в полной мере.
  - Зовсим худой... - повторила она со вздохом.
  Худой - не значит дырявый или нетолстый. Худой - значит плохой, а плохой не всегда значит нелюбимый. Любовь-то зла... В голосе тетки звучало сочувствие, сдобренное мягким южнорусским говором. Эхом к этой неместной речи от дома кто-то аукнул уже с чистейшим хохляцким прононсом:
  - А-и-и, То-о-ома, иде ты?
  - Та шо тоби треба? Тута я... - откликнулась тетка настолько тихо, что не было никакой надежды, что зовущий её услышит.
  Он появился возле нас собственной персоной через несколько секунд и оказался великолепным дополнением к толстухе. Вот так должно выглядеть сегодняшнее сельское благополучие. Дядько только что не лоснился от жирка, парадную серую костюмную пару изнутри распирало пузо, а брылястую голову венчала гладко-блескучая лысина! Роста он был ниже своей знакомой. Точнее, евойной жены, как я определил по наличию у обоих на пальцах толстеньких обручальных колец - с одинаковой диагональной насечкой. Уппс! Жены не простой, а любящей! Кто же ещё так чмокнет муженька в маковку, мило подставленную к губам. "Шерочка с машерочкой. Наверное, Серегины родственнички...".
  На сей раз я крупно ошибся, хотя должен был, несмотря на все маскирующие факторы, разглядеть в лице тетки Никифоровскую породу. Нет, не должен был! Только когда появился Яков и, мельком поздоровавшись со мной, обратился к Тамаре по-цыгански, я наконец понял, кто стоит между мной и медведем. Вот это и есть их 'счастливо, но бездетно' вышедшая замуж старшая сестра! Но даже тогда я не смог найти в ней ничего, что считал специфически цыганским. Тамара ответила брату на суржике...
  Яков озабоченно переспросил её что-то про свадебные обязанности дружек и шаферов. Она задумалась, время от времени оглядываясь на мужа. Тот думать не желал, улыбался до ушей, и легко можно было вычислить, что не меньше, чем пара рюмок "горилки", уже приплясывала в его необъятном животе в предвкушении новых товарок.
  Следующей возле нас появилась Манюня. Без этой особы ни одно общедеревенское заседание с возлиянием обойтись не могло. Но опять похвалю её, неунывающую гулёну! По крайней мере в подготовительной части любого общественного праздника Маня свое присутствие, званое или незваное, отрабатывала честно и с полной отдачей. И помыть, и порезать, и сбегать, и достать... К сожалению, сейчас она успела перехватить "рюмочку для аппетита", и рабочий пыл её несколько уменьшился. Она дернула Якова за рукав, прерывая его разговор с сестрой:
  - Зверь-то ваш, говорят, взбесился?
  - Заболел он, - через плечо бросил Яков.
  - А вы почём знаете, может, бешенством и заболел? Его нужно в анализы свозить!
  - При бешенстве воды боятся, а его, наоборот, жажда мучит. Животом он мается, - более подробно объяснил Яков. Манюня сбила его со вновь заданного сестре вопроса про отличия дружек на южных свадьбах в сравнении с северными, и он, восстанавливая логику беседы, на некоторое время задумался. Глаза его поблуждали и вдруг уткнулись в меня. Вместо того, чтобы продолжить про дружек - он продолжил про медведя:
  - А хозяйка, вместо того, чтобы его на человека похожим держать, умотала за тридевять земель. И сейчас носится по дому, как будто от неё там толк есть. Тамара, сходила бы ты, прогнала её медведем заняться. Слышишь, что про него уже говорят!
  
  Мишка не реагировал на разговоры о нём. Он улёгся на бок и свернулся клубком, совсем как котенок. Не тут-то было... Болезнь снова дала о себе знать - типично по-медвежьи. Его с шумом пронесло, и вокруг распространилась вонь. Манюня, брезгливо плюясь, улепетнула прочь, за ней последовал и Тамарин муж.
  - А я зараз боюсь к нему блыжче быть, - сказала Тамара, нисколько не смущаясь распространившегося смрада.
  - Не бойся. Он тебя помнит! Ты ж его покормить из бутылочки успела, - с любовью потрепал её по плечу Яков.
  - У медведицы отняла, так своих Бог не дал, - ответила та без акцента и добавила шутливо, - Пора себе чужого ребеночка красть - по-нашенски, по-цыгански! Вон ваш гость, небось, так за нас думает? Стоит мовчком - як боится мэни...
  Она фамильярно щелкнула мне по макушке и пошла прочь. Потом обернулась, вспомнив о заданном раньше вопросе: 'А про дружек-шаферов - запытай Петро! Он всё знает'.
  Я смотрел ей вслед. Удивительно, но почему-то её фигура больше не казалась мне дородной. Наоборот... Полмгновения промелькнуло, полфразы - и я вдруг отчетливо понял, что там, внутри, ей худо и больно. Не лучше, чем Михаилу. Нет, не в брюхе, как у больного мишки, а рядом - в том месте, где у людей, медведей и цыган располагается душа. Я решил, что она пошла за Катькой, но Тамара скоро вернулась с ведром воды и осторожно, издалека плеснула её в ушат, который стоял недалеко от лежащего медведя.
  - Ты чего припёрла, дура! Ему отвар нужно давать, а не холодную воду! Большая, а без гармошки! У вас в Хохляндии все такие? Мать-перемать...
  Вот она, моя любезная, со своим нелюбезным обращением - легка на помине! Яков преградил ей путь, и в очередной раз их перепалка осталась для меня неясной из-за языковых проблем. Тамара послушала брата с сестрой - и, не вступая в разговор, тихохонько ретировалась. Мишка же не реагировал ни на Тамарину воду, ни на Катькины вопли.
  Я встал с бревна и приблизился к Никифоровым, надеясь, что Катька, наконец, обратит на меня свое летучее внимание, но она унеслась прочь, продолжая о чем-то, не оборачиваясь, орать на своем тарабарском наречии.
  - Приходи лучше вечером, Санька, - хмуро сказал Яков, видя мое обескураженное лицо, - С самого приезда так. Он мается, а она, как озверелая, за двоих носится.
  И добавил - сначала деловито: 'Меня дружкой сделали', а потом въедливо: 'Кстати, не без твоей ли помощи Катерина озверела, а?'
  
  Черт бы их побрал, прозорливых! Никуда я не пошел, а наоборот остался наедине с медведем, чувствуя себя несчастным и брошенным. Или даже больным. Не животной болезнью, как Миша, и не затаённой душевной, как Тамара, а приснопамятным сумасшествием. Ничего не оставалось, как завести беседу с коллегой по несчастью.
  - Интересно, Михаил, а ты в свои годы, наверное, так девственником и остался? Намекнуть твоей хозяюшке, чтобы о подружке для тебя позаботилась, а?
  Михаил поворочался, отчего его цепь издала немелодичный звяк.
  - Вот именно, на цепи много не нагуляешь. Скучно тебе будет болеть, бедолага. На свадьбу тебя с твоей хворобой точно не позовут, слишком она у тебя вонючая.
  - А ты чем благоухаешь, когда до пердежа обожрёшься? Фиалками?
  Это вернулась Катька с кастрюлей пойла, не менее отвратительного по запаху, чем медвежьи испражнения. На новый аромат Миша обратил внимание сразу - потянулся к хозяйке. Катька с силой стукнула его по носу, отгоняя от ушата. Выругала медведя уродом. Перевернула емкость, выплеснув из нее воду, и тут же снова наполнила принесённой дрянью. Медведь с хлюпаньем погрузил свою морду в ушат. Катька кисло осмотрела его и землю вокруг.
  - Надо что-нибудь Иркино заварить и обдать тут, чтобы отбить всё это... А то гости все разбегутся... - задумчиво сказала она и снова отбыла прочь. Я не понимал ее. Еще два-три часа назад всё в ней казалось привлекательным, обещающим и зовущим. Привлекательность осталась - пока, а вот обещания - как растворились.
  Я постоял ещё немного рядом с медведем, но ветры, которые он начал пускать, набив брюхо, стали невыносимыми (несмотря на некоторую, ранее приобретенную мной привычку к Мишкиным невежливостям) - и я вынужден был покинуть окрестности амбара.
  Катька промелькнула мимо меня ещё несколько раз. В предпоследний она оказалась одетой уже по-парадному, в последний - на голове у нее образовалось некоторое подобие модной прически - нечто среднее между лошадиным хвостом в галопе и копной сена после маленького смерча. Мне надоело моё одиночество посреди всеобщей суеты, и я пошел прочь. На задворки, к реке. Посидеть, поглазеть на окрестности, покемарить. Можно было напроситься в какие-нибудь работы у Косты или тетки Земы (она такое предложение без внимания бы не оставила), но лень-матушка... Тем более, после бессонной ночи... Можно было вернуться к деду с бабкой, но мне показалось, что моё слишком быстрое отбытие сразу после неодобряемого ими прибытия требовало извинений-объяснений, к чему я ещё готов не был. Кстати, Ирку с Серегой я так до сих пор и не увидел.
  Когда я снова проходил мимо медведя, там стоял вернувшийся со станции Васька Никифоров и ковырял в носу.
  - Батя сказал - на той неделе помрёт, - очень спокойно сообщил мне Васька.
  - Как помрёт!? - опешил я, - У него же просто брюхо болит!
  - Так и помрёт, как все помирают...
  - А Катька знает?
  - Отец ей первой сказал. Сразу. Давно. Она не поверила! Два дня до отъезда с ним вместе чуть не ночевала. Теперь поняла - без толку. А то даже ругаться с отцом начинала - смелости набралась!
  - Погоди-погоди!? Может, нужно врача вызвать!? Может, лекарства какие!
  - Кто же лучше мамки с батей знает, чем медведей лечить. Говорят, это у них, потому что в спячку не ложатся. Некоторые переносят - некоторые нет. Как постарше становятся - помирают. Чужая жизнь, не их - в ней не выживешь...
  Причина показалась мне настолько глобальной и не связанной с видимыми симптомами болезни, что я сильно усомнился в провозглашенных лекарских качествах старших Никифоровых. Для Катьки - отец, конечно, авторитет, вот она и смирилась. Всё равно, нельзя так с другом! Помер Максим, так и хрен с ним? А этот и не помер ещё...
  - Опять все здесь собрались? Вас вонь привлекает, как дурную псину. Вы ещё вываляйтесь в его дерьме.
  - Катька, да прекрати ты беситься, скажи толком, что с ним! - заорал я на неё, сильно обозлённый. Во мне опять возродилось давнишнее желание стукнуть её по голове чем-нибудь тяжёлым.
  - Заболел - не видишь. Обожрался чего-то.
  - А Васька говорит, что Коста говорит...
  - На заборе ... написано - а там дрова лежат! А ты, молокосос, что трепешься? Пошёл вон отсюда!
  Катька отвесила Ваське такую затрещину, что у него должны были искры посыпаться. Он блеснул в ответ глазами, на которых от боли выступили слезы, прошипел цыганское ругательство и отпрыгнул, потому что Катька бросилась на него фурией. Конечно, догнать младшего брата даже с её сноровкой было невозможно, и она вскоре вернулась к амбару.
  - А ты чего тут стоишь! Тоже в лоб захотелось?
  Я изумленно вытаращился на нее. Ну, поорал я на неё только что, но сама-то она ведет себя ... м-м-м ... не совсем адекватно.
  - Пошли отсюда, - сказала она уже более мирно. Но пошла не к дому, а туда, куда я сам собирался ещё пять минут назад - к реке.
  Некоторое время мы шли молча. Сухая трава лезла под штанины и неприятно царапалась. Обычно шумный луг был тих и нем. Ни мошкары, ни комарья, ни слепней, ни кузнечиков... Где-то далеко каркнет ворона и замолчит. Птицы - кто уже улетел, кто собирается. Какие тут песни - на дорогу... На поле тоже никого и ничего - скосили, да и перепахали тут же. Везде, кроме двора Никифоровых, тишина - до весны.
  Катька смахнула с лица подлетевшую паутину. Мы были на самом взгорке. Она оглянулась назад на деревню, на свой сверкающий всеми красками дом, сплюнула и решительно двинулась дальше - вниз к реке.
  Мы уселись на приступочку у бани Еропкиных. Несмотря на субботу, бани нигде не топились. Все ожидали свадьбы, а в такой день не до мытья - наливай да выпивай. Только в небе за бугром виден был след от расплывающегося в полоску легкого марева. Никифоровская баня - молодым помыться.
  - Извини, - буркнула она.
  Это ничего не значит - очередное сотрясение воздуха. Виноватой она себя явно не чувствует.
  - Извиню, только скажи, что ты бесишься? Медведя жалко? Почему раньше мне ничего не сказала?
  - Я думала, пока меня нет, он оклемается. Всё-таки. Отец умеет лечить, если можно вылечить! Надеялась, дура! Поэтому и не говорила! И себе про него думать запрещала. Чтобы не сглазить, ха! Радовалась да веселилась с тобой!
   - А отвар не помогает?
  - Это не лечить, а так... Чтобы боли заглушить. Он же скулил, сволочь, как пес прибитый. Отвар на брюхо действует. Резь снимает...
  Она клацкнула зубами, как собака, ловящая мух.
  - Вот ведь чорт! Чорт! Чорт! Чорт! - завелась она снова, - Эта дура замуж выходит и не видит, что замужем получается. Поглядела бы на Томочку! Этот помирать собрался! И ты уедешь! А мне куда? Куда мне-то? Чорт бы вас всех побрал! Екатериновка ваша проклятая! Пошли в баню!
  - Зачем? - спросил я достаточно спокойно, не вникая в тайный смысл предложения. Может, ей шайка под квас или вёдра для винегрета понадобились...
  - Зачем мужик с бабой в баню ходят! - она коротко и дико хохотнула, - Помыться!
  - Ты серьёзно? (Вот ведь идиотский вопрос, но что с меня в такой ситуации взять; а с Катькой - что ни минута, то ситуация).
  - Серьезнее некуда...
  Она и вправду серьёзно...
  - Пошли-пошли - перепихнемся! Не бойся! Мне самой страшно. Ха!
  Катька сидела вполоборота ко мне, сжатая как пружина, и нервное напряжение прорывалась в непроизвольных подергиваниях то плечом, то рукой, то углом рта. Мне снова стало до боли жалко её, но не так, как вчера - неужели это было только вчера! - когда она впервые расплакалась при мне. А может, вообще впервые расплакалась за много лет... Тогда жалость пришла, когда она стала нежной и слабой, сегодня - когда из неё сочилась сукровицей ненависть ко всему миру вокруг, а от слабости не осталось и следа. Но даже если вся сила, утекшая из её медведя, перелилась бы в нее, то и её оказалось недостаточно, чтобы вынести всё, что валилось на бедную девчонку. Я вдруг понял, насколько болезненным было для нее перерождение старшей сестры в бесформенную, безродную тетку, как переживала она прощание с Иркой, которая уже сегодня уйдет из их дома, уйдет, чтобы начать цикл своего превращения. Во что? Омут высох, черти разбежались... А Мишка, её верный бессловесный Мишка, который спасал её не один раз и которого она сама теперь не может спасти! И я, который завтра-послезавтра опять и тоже станет далеким и чужим...
  Да, я снова пожалел ее. И ещё - я испугался! Нет, не её предложения. Об этом мне успело за утро помечтаться не один раз, и я подсознательно ждал его со всей неутоленной первоткрывающей страстью подростка. Речь совсем о другом... Я и сейчас, когда всё сгорело-истлело, не смогу объяснить свое дальнейшее поведение внятно. Что-то вроде... Или так... В моей голове, как гнилая опара, за секунды набухла новая, показавшаяся мне честной и человечной идея. Какие-то персонажи в плюмажах и цилиндрах заплели меня книжной ересью, а с самого дна подпёрла всю эту кашу банальная стыдная боязнь - родом из кончающегося детства. Не страх - страх может сделать человека лучше, боязнь - никогда. А тут ещё и мое предполагаемое будущее догнало-таки меня из городского далёка и стукнуло по затылку сильнее, чем Катька шваркнула своего Ваську.
  В облитературенном и кастрированном виде мои мысли выглядели примерно так: "Чем ближе и нужнее я сейчас окажусь для неё - тем хуже будет несчастной Катюшке потом. Что мне будет до нашей Екатериновки! У меня там, впереди, институт, может быть даже Москва! Большая жизнь на Большой земле. Оторвёт и унесёт меня далеко-делеко от этого кусочка земли, от этих людей. От этого дорогого человечка, который зачем-то выбрал из всех возможных вариантов самый ненужный для себя. Не я выбрал - она выбрала. Меня...
  Вот она сидит невыносимо рядом, и там, внутри нее, мечется душа, бьется изнутри о решетку тощих ребер, бросается от мозга к сердцу, от бесшабашности к отчаянию, от безрассудства к бессмысленности. А я, как флюгер, поворачиваюсь под напором этой бури и кажется мне, что я люблю ее, и понимаю, что это только отражение, слабое отражение тех страстей, которые выплескиваются из прижатой к последней стене и отбивающейся от судьбы цыганской девчонки."
  
  Что ещё мне оставалось сделать, как не заорать на нее так, как она орала на своего больного, умирающего Мишку:
  - Сдурела ты, совсем, Чума! Иди-ка ты лучше домой! К своему медведю!
  Услышав меня, она не опешила, не вскинулась; она, наоборот, сразу помягчела, будто я сказал ей что-то хорошее, то, что она давно ждала от меня. Или на что напрашивалась.
  
  Я сказал ей уходить, и она ушла. А я остался. Сел на банную завалинку и стал глядеть, как она неторопливо, не то чтобы нехотя, но и не оглядываясь, удаляется и удаляется прочь. На пригорке она задержалась. Солнце слепило мне глаза и, прикрываясь ладонью, я попытался разобрать, что она делает там, возле большого куста чертополоха. Вот она в последний раз качнула его и начала скрываться за косогором, как корабль скрывается за морским горизонтом: по колено, по пояс, по грудь, вот и всю её закрыла - как вобрала в себя! - земля. В тот момент мне понадобилась вся моя дурацкая сила воли, чтобы не побежать следом за ней, крича: 'Подожди!' ...Больше я с ней не разговаривал.
  Не заходя к Никифоровым, я вернулся домой, к деду с бабкой. Отложенный разговор с ними успокоил меня. Разговаривали мы сначала о школе и будущих планах, но потом дед перевел беседу на какое-то своё, не один раз рассказанное мне, воспоминание, бабка начала вставлять свои, такие правильные и бесполезные морали, и моя взъерепененная натура съёжилась и остыла. Бездумно поддакивая то деду, то бабке я вернулся мысленно к нашей с Катькой ссоре и решил, что за те три дня, пока я здесь, мои то ли начавшиеся, то ли закончившиеся отношения с ней утрясутся к лучшему. За это время либо шах, либо ишак... - здесь я, застыдившись самого себя, оборвал свою мысль.
  На свадьбу мы отправились семейно. В соответствии с понятиями бабки о ранжирах - с чутошным опозданием после прибытия невесты с женихом. Мы прошествовали по улице: дед с бабкой под руку, я при них. Так нас и посадили за столом. Ближе к головам - где попочётнее.
  Гости рассаживались шумно и уже пьяно. Как водится: молодые парни с ночного мальчишника - с утра похмелившиеся, мужики - принявшие для разгона, бабы, что по столу помогали - усталость снять, под только что нарезанный огурчик. Я огляделся. Знакомые всё лица! Все наши деревенские, кого вы встречали на этих страницах - все здесь. Даже Фрол - свининка на столе его, у кого же ещё лучшее мясо. Только Юрка пока нет. Соседский Колька сказал, что вчера на вечёрке он был - с Серегой брататься-мириться не лез, но и не задирался, сидел у костра - думал о чем-то. Но и он обязательно появится! На нашей деревне в двадцать пять дворов - лишнего человека в такой день быть не может.
  Почему гуляли у Никифоровых, а не у жениха? Все просто - изба просторнее! Почему просторнее? Мебели нет совсем. Что нужно - лавки да столы - или сколотили, или притащили от соседей, близких или дальних. Только со светом не ахти; темнеет по-осеннему рано, а под потолком единственная лампа без абажура, пусть и в двести свечей (кто-то предусмотрительный принес на время - Иванов, наверное, с бани выкрутил). Сзади молодых ещё подсветка - пара настольных, старомодных светильников. Хорошо, Никифоровых от их обычных керосиновых ламп отговорили: на такой гулянке от них до беды - одно пьяное танцевальное па. И всё равно тускло в горнице, вдоль стен уже полумрак.
  Шафером оказался почему-то Петро - и получалось у него неплохо. Хотя он постоянно путался в именах и родственных связях, зато вдосталь веселил всех украинской речью, которая деревенским казалась смешной пародией на нашу. Сидевшая рядом с ним Тамара на шуточки-прибауточки мужа прикрывала рот платком с плеч - только глаза блестят поверх.
  Уже обсыпали молодых и серебром, и ячменем. Уже подарили большой подарок от всех. На этот раз заочно и заранее - модный диван-кровать, купленный на собранные по дворам деньги, ещё вчера сгрузили с тракторного прицепа к Сереге в избу. Уже прошли с подносом и с рушниками. Уже отправили гонцов-ряженых на двуколке на дальние хутора - народ повеселить. Уже нарычались по-первости 'горько' - до хрипоты. Уже выставили на стол по второй порции чугунков с картошкой. Уже и казенная-праздничная кончилась - своя пошла. И только тогда появился Юрок. Шум-гам стоял добрый, и этот последний гость проскользнул к самому изголовью стола незамеченным. В руках его было ружьё. Я знал это ружьё, было оно в местных кругах знаменитое, поскольку принадлежало ещё Юркову деду - охотнику, по рассказам, первостатейному. Наш записной стрелок по уткам и зайцам дед Егор не один раз безуспешно просил продать ружье ему. Всё равно Юрку оно ни к чему - внучок не в своего деда пошел. Представляло ли оно ценность именно как оружие - я не знаю, но вид у него был внушительный. Этакий оленебой из Куперовских романов. Висело оно у Ширковых в избе на видном месте, как украшение, а прямая функция его была - удобная жердочка для Юркиных птичьих постояльцев. Сейчас, перед тем как перейти из рук в руки - ружье было вычищено, приклад пролачен и блестело оно, аки вороний глаз. Выглядел подарок солидно.
  - На, Дьявол, бери и зла не держи. Будешь жене свежатинку-медвежатинку с лесу носить! И ты, Журавлюха, не серчай, дело прошлое... Только осторожнее - заряжено.
  Сидевший на месте дружки Яков протянул в освободившуюся руку Юрка стакан и, конечно, дальше Дрын заорал обычное: "Горько-о-о-о-у-ы-э!".
  Что ответил ему Серега и сказала ли что-то Ирка, я не расслышал. Но ружьё Дьявол принял торжественно, поднял над головой, показал гостям и собственноручно вывесил на стене, на здоровенный костыль за спиной Юрка, который уселся в середине правой стороны стола, где ему раздвинули место.
  ...Напившаяся Серегина мать то хохотала, то плакала: "Я-то сначала так испугалась, так испугалась, а потом, как увидела, какой мой стал, так обрадовалась, так обрадовалась". Тетка Зема запрограммированно хлопотала - у неё даже не было своего места за столом. Коста был умиротворен. Речей и тостов он не произносил. Катька то вскакивала из-за стола, то снова, распихивая гостей, усаживалась - каждый раз на новое место. Возле меня она не задержалась ни разу.
  Толку от её помощи было мало. Закончилась она, когда Катька с такой силой шваркнула на стол банку с маринадом, что разбила её вдребезги. Пока гостей и особенно баб в парадных платьях затирали солью, а со стола убирали закуску, перемешанную со стеклами, Катька смылась в очередной раз, провожаемая сердитыми репликами кое-кого из запятнанных баб. Напоследок она зыркнула глазами вокруг и выражение её лица мне совсем не понравилось - это было уже что-то, превосходящее ненависть. Наконец, все снова расселись и снова выпили пару раз за родителей, пару за себя, пару за подружек жениха и пару за друзей невесты. Пьяное веселье вошло в самую напряженную стадию. Дым стоял коромыслом от ядреных самокруток и беломорин. В углу затянули 'черного ворона'. Вот тогда-то с грохотом распахнулась дверь и из сеней в избу ввалился - медведь.
  
  Катька на эту тему выразилась бы так: "Что может быть хорошего в том, у кого конец впереди". Рассказы, в которых главное завершающее событие пишется "во первых строках", похожи на вывернутую наизнанку одежду. Каюсь, именно такой скомороший наряд и у этой истории. Если вы обладаете хорошей памятью, только загляните на первую страницу, если нет, то перечитайте её ещё раз. Но откройте ее, откройте! Мне описанная там минута будет сниться до моих последних дней...
  
  ...Звон в ушах от выстрела не успел пройти, а Серега, прижавший к себе рвущуюся Ирку, ещё не смог утишить её крик, когда Коста оказался возле зверя. Как ни тяжело он двигался обычно, сейчас эти метры он преодолел за пару медвежьих прыжков. Я помню: каждый его шаг сопровождал нестерпимо громкий скрип половиц. Тетка Зема, как распятая, стояла в дверном проходе, руки крестом на косяках - бледная даже в полумраке. Коста нагнулся над мишкой и ... отвернул ему голову.
  Оттуда, из-под такого же скоморошьего, как и сама эта история, наряда, неизвестно с каких пор хранившегося в одном из Никифоровских сундуков, из нутра медвежьей шкуры, из спутанной шерсти рядом с чучельной медвежьей мордой глядело на всех лицо Катьки. С уголка её широкого рта стекала по щеке тонкая, черная в полутьме полоска. Коста быстро и умело просунул руки внутрь шкуры, что-то отвязал-оторвал в ней и, наконец, распахнул. Катька была вся в крови - заряд в упор разорвал, почти разметал ей грудь. Коста не стал прислушиваться к её дыханию - она была мертва уже через мгновение после выстрела.
  И тут пришел в движение Юрок. Он до сих пор стоял неподвижно, держа в руках свое проклятое ружье. А тут бросил его на пол, распихал всех, прямо через стол перепрыгнул к Катьке, оттолкнул Косту, поскользнулся на набухшей от крови шкуре, и, оставаясь на коленях, приложился щекой к развороченной грудной клетке. Снова выпрямился, потряс головой, как не веря своим глазам, и завыл, по-звериному, не по-людски... Лицо его, перемазанное в крови и искаженное гримасой, наводило страх - казалось, один из приворотных упырей, вырезанных Яковом, заявился на свадьбу за причитающимся. Еще секунду спустя Юрок, сбив с ног тетку Зему, вылетел в сени и дальше - прочь из избы.
  Остальные молчали. Кто-то даже не встал ещё и ещё не видел, на что с таким ужасом смотрят уже вскочившие с мест, но понимал, что спрашивать ничего нельзя, нужно трезветь и самому смотреть и разбираться: что же такое неожиданное и страшное случилось с той стороны стола. Ирка утихла и только тихо всхлипывала, не отрываясь от мужа. Это был единственный звук в избе. Вдруг я почувствовал, что один человек смотрит не на Катьку, а на меня. Оттуда, от изголовья стола, горели черным - какого не бывает - пламенем, таким же, как последний запомнившийся взгляд Катьки, глаза Якова.
  А ещё минуту спустя, когда Ирка, совладав с собой, подошла к мертвой сестре, мне пришлось выдержать ещё один взгляд. Она смотрела на меня не с ненавистью... Это было ещё хуже...
  
  Михаил умер через два дня. Умер плохо. Хуже, чем Катька. Ему опоздали дать очередную порцию отвара, и у него просто не выдержало от боли сердце. Я увидел его, когда он лежал, перетащенный от амбара к дому, лежал такой же пустой неподвижной шкурой, как та, в которой встретила свою смерть его хозяйка. Васька накрыл его конской попоной с кистями.
  На похоронах Катьки я был, но ни к гробу, ни к могиле подойти не решился... Как не решился приехать в деревню ни на следующий год, ни через один, ни потом. На четвертом курсе, в конце лета, вернувшись из дальнего похода, я узнал, что через два дня после моего отъезда на Нижний Тиман умерла бабушка. Еще через два месяца умер и дедушка - не в Екатериновке, а в больнице у нас в городе, куда его, мгновенно сдавшего и постаревшего, забрали мои родители. Его сожгли в нашем крематории, а хоронить урну мои родители с родителями Костика ездили в Екатериновку опять без меня.
   Костик несколько раз навещал меня в Москве, в общежитии, но о Катьке и Никифоровых я с ним не заговаривал. Потом из своего военного училища он был отправлен служить куда-то на Дальний Восток, где женился и осел безвылазно.
  Нет, кое-что я краем уха слышал, когда гостил у мамы с папой и к ним заглядывали проездом или с оказией екатериновские. Никифоровы съехали с деревни через месяц. Юрок отказался от брони, ушел в армию и через год погиб в каком-то локальном конфликте. Кстати, его не судили и даже не привлекали к следствию. Согласно протоколу Гришки Гузеева "в ружье от старости произошел самовыстрел при сотрясении". Проверить достоверность этого экспериментально у представителя городской прокуратуры, приехавшего на происшествие, возможности уже не было. Первое, что сделал Яков, когда пришел в себя - расколотил ружье о стену. Вдребезги... Дом после отъезда цыган остался за Иркой с Серегой. Они не хотели заселяться в него, но потом все-таки переехали. Через два года вернулся Коста. Один. Так они с тех пор и живут с ним вместе. У Ирки уже трое детей. Первой была двойня. В каких краях оказались остальные Никифоровы, и почему расстался с ними Коста - нашим екатериновским было неизвестно.
  Если вы, Никифоровы, и особенно ты, Яков, читаете эту книгу, простите меня! Разве я мог знать, начиная эту историю, что всё так кончится... Но вы, слава Богу, не читаете книг... Прости меня и ты, Катька. Хотя ты такую ерунду читать точно не стала, даже если бы имела привычку.
  
   Именно здесь я планировал остановиться, но пока писалась эта книга, у меня скопилось несколько текущих сообщений информагентств, которые я не могу не поставить в пост-скриптум.
  
  Пост-скриптум
  
   "Уровень образованности цыган так же, как и в прошлых столетиях, остался самым низким в стране. В частности, в 1991 году в Закарпатской области из 1000 занятых в разных хозяйственных сферах цыган имели среднеспециальное образование 7 человек, общее среднее - 97 человек, неполное среднее - 431. Более поздняя статистика отсутствует" .
  
   "Во Франции мэр города, в округе которого расположился цыганский табор, приказал выкопать вокруг цыганских кибиток земляной ров, дабы продемонстрировать цыганам, сколь нежелательно их присутствие" .
  
  "Ни один достойный уважения историк сегодня не может отрицать, что нацисты планировали уничтожить евреев и цыган полностью. Этот план концентрировался в основном на Балканах и в Восточной Европе, на территории которых проживало до 3/4 европейских цыган. Большинство смертей в Советском Союзе были работой мобильных Einsatzgruppen, подвижных воинских подразделений специально использовавшихся для ликвидации евреев, цыган и политически нежелательных элементов".
  
  "Семь трупов - таков был "послужной список" этой цыганской группировки. По мнению сыщиков, в новейшей российской истории задержанные стали первыми цыганами, убивавшими людей."
  
  "Жители расположенного неподалеку от Ужгорода села Кудлево ночью разгромили цыганский табор. Сначала они выгнали из него цыган, затем вынесли все, что представляло материальную ценность, а оставшееся подожгли. Как выяснилось позже, крестьяне учинили погром только потому, что некоторые цыгане хотели поселиться в их поселке."
  
  "Вчера в Риме у прославленного спринтера Бена Джонсона, которому сейчас 38 лет, юная цыганка украла кошелек с 7 тысячами долларов. Догнать её ему не удалось".
  
  "Парламент Чешской республики объявил незаконным сооружение стены, отделяющей цыган от жителей города Усти-над-Лабем, на севере страны. Несмотря на протесты правозащитных групп, заявлявших, что стена является проявлением расовой дискриминации, строительные работы были завершены вчера."
  
  "Цыганский боксёр Иоганн Трольман участвовал в бое за звание Чемпиона Германии в 1933 году, несмотря на предупреждение, что победу не зачислят "неарийцу". Тем не менее, когда его противник оказался повержен, публика взбунтовалась, и судьи вынуждены были признать чемпионство Иоганна. Через 6 дней нацисты заочно лишили его полученного титула. Трольман был убит в концлагере в 1943 году. "
  
  "В Остраве, Чехия, состоялась демонстрация цыганок, протестующих против принудительной стерилизации.Как минимум две остравские больницы проводили стерилизацию цыганским матерям, даже первородящим и родившим первого ребёнка мёртвым. Эту операцию врачи делали сразу же после родов. "
  
  "В 2007 году состоялось награждение первой цыганской литературной премией. Один из лауреатов - глухой 15-летний мальчик, который также является корреспондентом нескольких местных газет. На свои гонорары он не может посетить половину кафе и ресторанов родного города. Денег хватит, но на дверях висит табличка: "Цыганам вход воспрещён".
  
   ...На косогоре, верхом на кусте чертополоха, качался вылепленный из цепких репейных шишечек маленький медвежонок - смешной и симпатичный. Из репьёв лучше всего получаются именно медвежата. Попробуйте при случае. Я люблю их лепить. Когда подросла дочка Катерина, научил и ее.
Оценка: 9.00*5  Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"